Стартовая цена — счастье

             Кровать снова скрипит под чьим-то весом. Антон тоже скрипит — под ним же. Ничего, кроме этого скрипучего похныкивания ему не осталось. Голос отняли — приказали молчать. Ему можно только смотреть. Глаза ему никогда не закрывали и закрывать не разрешали. Им нравилось смотреть в детские, жалостливые глазки.              Грязные ублюдки.              Грязные руки. Липкие, грубые. Держащие по рукам и ногам. Хватающие за волосы. Норовящие залезть в глотку.              Антон боли не чувствует.              Нечувствуетнечувствуетнечувствует!              Потому что если разрешит себе думать иначе — разобьётся на осколки, как проникающий в окно лунный свет.              Антон Луну не любит. Боится. Эти монстры всегда вместе с ней приходят. Они и днём приходят, но если днём их единственная мечта — скорее опохмелиться, ещё можно как-то выжить, просто принося им пиво и занимая разговорами о несправедливости мира – тех, кто уже медленно трезвеет.              «Моя жена — сука. Все бабы — стервы» — ничего сложного.              «Все женщины — стервы, и поэтому я ебу маленьких милых мальчиков» — договаривал про себя Антон. Подобные мысли доводили до истерического хохота. Но это были лишь мысли, только слова, с ними ещё можно было жить.              Ночью же Антона заставляют вертеться напротив окна — им очень нравится смотреть на оставленные на бледной коже синяки в лунном свете.       В ночи он действительно особенно красив.              Фарфоровая куколка, облачённая в сам космос. Тонкая, изящная куколка. Гибкая куколка. Покорная куколка. Кокетливо стреляющая глазками, выглядывая из-за приоткрывающейся двери. Вплывающая в очередную грязную коморку так, будто шагает по тронному залу.              Не способная кричать.               Им казалось, что Антон смотрит на них с обожанием. А у Антона в глазах все искры истлели так, что любить там уже нечем. Антон смотрел в их свиные глазки, представляя чьё-нибудь медленное убийство. Весьма своеобразный способ отвлечься от боли, но думать, как бы исказились все эти рожи вернись к ним хоть толика того, что чувствует он — тоже приятно.              Он бы начертил на их телах звёздное небо. Они были бы даже не синие — чёрные, обугленные, медленно гниющие, как одна сплошная рана. чтобы обложка наконец соответствовала содержанию. В этой мгле бы очень ярко выделялись кровавые разводы. Он бы вырезал на них своё имя.              Снова.       И снова.       И снова.              Подделывая разные почерки и шрифты — всем, чем придётся.              Лезвие бы ритмично входило в кожу, в мясо, грозясь вот-вот вспороть какой-нибудь жизненно важный орган.              Входило-выходило.       Входило-выходило.       Входило-выходило.              И пусть только попробуют издать что-то громче скрипа!              Может, это бы принесло ему успокоение.              Но пока он может лишь выть в старую подушку, оставшись во всё той же постели. Распятый на подушках, грязный, использованный и больше никому не нужный. Потому что в общей комнате людям ничем не лучше. Им тоже горько.              На языке горько.              Но плачут они будто бы реже. Сколько всего нужно вытерпеть, чтобы не плакать совсем?              Иногда Антону самую малость везло — попадались любители поунижаться перед омежками. Тогда Антон игрался хоть на несколько минут, даже зная, что всё закончится как обычно, он мог позволить себе немного властности, что совсем была ему несвойственна, но как же хотелось отыграться! Самым сложным было удержаться в «рамках допустимого» и не выебать такого клиента раскалённой кочергой.              Один раз он заигрался — какой-то бугай решил, что тот хочет его зарезать. Больше играть не хотелось. Никогда.              Антон пытался сбежать. Чаще всего — на тот свет. После подобных попыток всё становилось только хуже. А другого выхода будто бы и не существовало. Проклятые самим небом трущобы представляли собой самый настоящий лабиринт. Так сразу и не скажешь, но минотавром в нём считалась именно хозяйка Дома. У неё везде были глаза и уши — здешним червям было невыгодно, чтобы от Большой мамочки сбежали их же любимые игрушки.              Выбраться из этого ада не помогали даже наркотики, употребление которых первое время даже поощрялось лично для Антона. У него, правда, были с этим проблемы — на том его и поймали, обещая новую дозу. Но потом про ангельски красивого мальчика с характером бесёнка прознали особенно богатые дяденьки. Тогда Антону пришлось познать ещё несколько кругов ада, добровольно-принудительно избавляясь от зависимости без какого-либо профессионального подхода. Потому что у дяденек тоже есть свои принципы.              Им, видите ли, не в кайф вытрахивать душу из чего-то и так почти бездыханного!              А Антон от боли дышать не может.              Им нравятся крики. Слёзы. Мольбы. Антон больше никому не молится. Антон и кричать, в общем-то, уже не хочет. Разве что орать, как резанный.              Антон сгорает изнутри и даже слёзы у него горячие.

***

      Антон открывает глаза.              Антон не чувствует боли.              У Антона ничего не болит. Разве что пустая голова немного звенит и в груди всё ещё бродит что-то слезливое. Но боли нет. Лишь тяжесть опухших от слёз век и тёплого одеяла. Он не чувствует боли. Потому что последнее, что он помнит было попыткой поднять его на мягкие подушки. Потому что Арсений никогда так с ним не поступит.              — Арсений… — Зовёт сипло, всё ещё плохо видя мир вокруг себя и сомневаясь в том, что вообще может теперь говорить.              Никто уже точно не скажет, чем был тот последний, осознанный выкрик — попыткой остановить взбесившегося альфу или позвать его же на помощь. Попросить защиты от чего-то страшного, захватившего разум без остатка.              Дальше был только крик: страшный, животный рёв. Антон кричал так долго и громко, изредка меняя тональность и прерываясь на неразборчивое бормотание, что теперь, кажется, мог бы остаться глухонемым. Арсению кое-как удалось дозваться до охраны, что уже была готова выломать дверь его спальни. Объяснять происходящее он, конечно же, не собирался.              Да и не мог, вжатый в пробиваемое дрожью тельце. Может Антон и хотел от него убежать, но сам же хватался отчаянно, вспарывая тонкую ткань на чужих плечах и вкладывая в эти судорожные объятия последние остатки сил.              — Антоша. — Тут же приходят на слабый зов. Руки, что никогда не душили, помогают приподняться за спасительным глотком воды.              У Арсения глаза красные и лицо такое же помято-припухшее. Обеспокоенное. За окном уже темно. У Антона перед глазами тоже было темно. Так темно и так долго! Он боялся его больше не увидеть.              — Как ты себя чувствуешь? Хочешь чего-нибудь? Принести тебе покушать? — Альфа, не утерпев, начинает закидывать мальчика вопросами. Даже понимая, что тот сейчас мало что может сказать, однако, если всё-таки ответит, то честно, слишком слабый для того, чтобы сильно задумываться.              Арсения всего изнутри скручивает от желания и даже необходимости хоть как-нибудь прикоснуться к омеге. Обнять, теперь уже спокойно, по-настоящему. Осторожно стереть пальцами остатки слёз. Исцеловать всего, без всякого подтекста, лишь бы выпустить рвущуюся на свободу нежность. Его мальчик так много страдал, что теперь с этого хрупкого создания можно только сдувать пылинки. С ним всегда можно было только так. Но жизнь распорядилась иначе. Жизнь, в которую он его больше не отпустит — ни морально, ни физически.              — Нет... Спать хочется. — Отвечает тихо и тут же заваливается в сторону, готовый упасть обратно.              — Подожди-подожди! — Арсений всё же ловит его, приобнимет и быстро меняет всё ещё влажную от слёз подушку. — Вот так. — Шепчет, укладывая всё-таки немного болящую головушку. Но Антон вдруг сам к нему жмётся, не давая до конца высвободить руку.              Омега плохо чувствует своё тело и ему действительно сейчас хочется только спать. Но и отпускать от себя Арсения, такого большого и тёплого, обволакивающе-безопасного, совсем не хочется. К нему тянет сильнее, чем к магниту, хотя кажется, на всё том же мягком халате нет ничего железного.              — А мы...? — Антон не знает как закончить мысль, но лёгкий испуг во взгляде сказал всё за него.              — Ничего, маленький, ничего. — Обещает Арсений, осторожно перебирая светлую, взмокшую от пота чёлку. А у самого сердце разрывается. Больше он на такие эксперименты не пойдёт. Никогда. Не под какими аргументами.              — Вы такой хороший. Вы весь светитесь. — Антон за движением руки глаза поднимает. Смотрит на Арсения почти влюблённо. Настолько, насколько можно смотреть не слишком осознанным взглядом. — Я всё испортил, да?              Свет вокруг Арсения и правда был. Совсем не лунный. Какой-то особенный, его собственный. Или это всё обман замутнённого слезами зрения?              Антон не знает, чему из его воспоминаний можно верить. Вечер проходил так хорошо. Он действительно был счастлив, забылся в этом счастье настолько, что позволил себе громко смеяться, вертеться, позировать и... даже, будто бы, строил Арсению глазки.              Сам. Потому что хотел.              От чужого взгляда вдруг снова стало так хорошо, что Антон... почувствовал себя любимым? А потом пришёл страх, такой тяжёлый, удушливый и всепоглощающий, что других мыслей не осталось — он в чём-то провинился. Иначе быть не может.              — Нет, это всё я. — Арсений, так несвойственно для себя взгляд прячет, руки не отнимает, но опускает ниже, скрывает в одеялах и находит чужую ладонь. Так безопаснее. — Я напугал тебя. Прости.              Он готов повторить это «прости» десятки, сотни раз. Шептать до самого рассвета и ещё дольше. Будто это ему одному нужно извиняться за всё произошедшее с омегой. Но Антон лишь глубже в подушке прячется и, кажется, это означает, что нужно молчать.              На Антона смотрят жалостливо, тем самым взглядом, что так нравился в нём злым людям. А Антону почему-то не нравится. Арсений ведь ни в чём не виноват. Антон помнит как его ноги ослабели. Помнит как Арсений улыбался ему за секунду до.              Антон почти уверен — страх пришёл к нему задолго до того, как Арсений сделал хоть шаг в его сторону. Его страх говорил с ним голосом Хозяйки.              Из груди вырывается что-то невнятное — не всхлип, но что-то, что заставляет снова сотрястись всем телом. Случайное кряканье, и зачем оно только вылезло? Вокруг так тихо и спокойно — оно уже не нужно. Полуспящий омега боязливо взгляд поднимает, опасаясь, как бы лежащий рядом не принял это на свой счёт.              — Хочешь я уйду? — Осторожно спрашивает Арсений, уже поднимаясь. — Поспишь здесь спокойно.              Арсений уверен — омега не захочет провести с ним ночь. Не сможет. Испугается. Прогнать его язык не повернётся. Не говоря уже о том, что в таком состоянии его, разве что, на руках перенести можно. А значит — никак нельзя.              У Антона сердце бьётся через раз, но чужой вины он в этом не видит. Это не Арсений — это тени. Которые куда-то ушли, оставив звенящую пустоту во всём теле. Он их прогнал?              — Останьтесь, пожалуйста. — Мяукают из одеяла, неожиданно уверенно переплетая пальцы.              Арсений замирает так, будто это могло ему послышаться. Антон всё ещё его держит, не отпускает, даже под долгим внимательным взглядом. Арсений ищет в чужих глазах сомнение — не находит. Ищет испуг — находит. Испуг ребёнка, что боится остаться один на один с подкроватным монстром. Не того, которого так упрашивающе схватил за руку.              Альфа медленно тянется обратно, опускаясь на свою подушку ровно так, чтобы не пришлось расцепить пальцев. Поднимается ими по запястью выше, успокаивая.              Антон дышит ровно и засыпает почти сразу, как две руки образовали замок.              Какой угодно, но не от его клетки.              — Я чувствую себя хорошо. — Выдыхает напоследок, вспомнив вопрос, на который так и не ответил. — Свободно.