Стартовая цена — счастье

             Антону плохо. Антона мутит целую неделю, выворачивая на изнанку почти буквально.              Антон тогда не притворялся, действительно свалился без чувств прямо на сцене. Был ли этот обморок вызван страхом, голодом или достаточно ярко бьющимся внутри желанием сдохнуть на месте — уже не имеет значения. Прилетело ему за это знатно, даже с учётом того, что сразу отказавшийся от валяющегося с пеной у рта тела, покупатель тогда за него даже ещё не заплатил.              Хозяйка гаденько ухмыльнулась, говоря что «на её любимом щенке, всё заживает, как на собаке» и заперла Антона в карцере — приходить в себя после избиения. А ещё она сказала, что на следующем таком вечере он должен будет отработать тройную программу, даже если ради этого ей придётся продать его целой группе альф с гоном, а потом — ещё месяц лечить после этого.              Вот тебе и драгоценный экспонат.              Она вообще, много всего говорила. В основном — орала истерично-высоким, совсем не сходящимся с её габаритами, голосом. Но на всё это было плевать.              Лишь бы не выблевать внутренности, прямо на её «брендовые» туфли — тогда точно по стенке размажет.              Хотя, может быть, это было бы и к лучшему.              Антон своей жизнью не дорожит. Антон смерти не боится. Антон давно научился не чувствовать боли и, если очень нужно — всего своего тела.              Во всяком случае, он очень старается убедить себя в этом. Убедить, пока слабая омежья натура снова и снова дрожит при малейшей опасности. Пока она бьётся в очередных злых руках и просит спасения, защиты у кого-то сильного. Пока злые и по-детски неудержимые слёзы наполняют глаза, в которых не осталось ничего, кроме той самой боли.              Боль — есть. А Антона — нет.              Сильные — есть. А защитников среди них — нет.              Именно Сильные из раза в раз доводили его до состояния близкого к смерти. Когда хочется надрывно рыдать и скрестить об стены от того, насколько он на самом деле любит жить. Любит даже тело это предательски-слабое. Бороться за каждый вдох, а после — сворачиваться в клубочек сплошной боли и выть о том, как ему хочется жить, по-человечески.              Так, как он жил раньше, кажется, в прошлой жизни.              У него было всё: дом, любящие родители, какие-то увлечения — какие — он уже не помнит, но были же! Даже любимо-ненавистные одноклассники — были.              Всё рухнуло, когда Антону было четырнадцать. В то страшное утро отец неожиданно зашёл в его спальню. Мужчина был в прекрасном настроении и очень хотел позвать сына с собой на работу — поприсутствовать на каком-то важном совещании и учиться принимать дела. Но неожиданно, застал любимого и единственного наследника, мечущимся по постели в самый разгар течки — Антон по глупости забыл принять таблетки.              Ещё тогда, своим плохо соображающим мозгом, Антон понял — это конец. Дверь за отцом закрылась с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка, хотя ремонт в комнате был хороший. У него всё было хорошее, даже самое лучшее.              А затем — очнувшись через несколько дней он услышал, как отец в очередной раз кричит о том, что в его семье испокон веков рождались только альфы. Что его мать-шлюха, нагуляла с кем-то «этого выродка».              Именно тогда появилась боль. Несравнимая с тем самым состоянием, в котором Антону почти каждый вечер приходилось падать на свою койку, ощущая себя ни больше ни меньше, чем наполненный битым стеклом, кожаный мешок. Это была боль, вышвырнутого под проливной дождь, котёнка. Пробирающий холод ненужности, который, если задуматься, всё ещё можно было бы терпеть.              После отец конечно же остыл. Успокоился. Попросту притворился, что «мальчишки» — теперь он называл Антона только так, больше нет в его доме. После даже пытался откупиться от омеги, чтобы тот не мозолил глаза.              Антон стиснул зубы и проглотил очередной ком «мерзких омежьих слёз», но после первого такого предложения больше не пытался вернуть его любовь.              Он даже не спросил у мамы, как она умудрилась так долго скрывать его тайну. Милая, добрая и бесконечно любимая мамочка была безутешна, но уже ничем не могла ему помочь.              И однажды Антон согласился — взял деньги и ушёл. Но не удосужился снять для себя жильё, а от обиды в тот же вечер пропил больше половины суммы.              Тогда тоже мутило, даже сильнее, чем сейчас.              Всё что было дальше Антон помнит урывками и, если честно, до сих пор удивляется, как его не убили где-нибудь в подворотне во время очередной течки — таблетки у него закончились достаточно быстро.              Следующие несколько месяцев прошли в алкогольно-наркотическом угаре — Антон без зазрения совести тратил деньги с карты отца и кутил так, как только можно было, даже не стараясь себя спасти. Хотя этих денег вполне могло хватить для съёма небольшой квартиры минимум на пару лет, и в целом, мирную, спокойную жизнь. Но об этом Антон задумался только когда было уже поздно. Когда деньги вдруг закончились, а телефон оказался разбит.              Его никто не искал. Отец — не хотел. Мать — не могла.              Больно. Уже не как под дождём — как под лезвием, что медленно отковыривает, даже не отрезает, от тебя куски кожи и мяса. Но пожаловаться на это никому нельзя — сам себя под него загнал.              Тогда он оказался здесь — в Кукольном доме. На самом дне — где всё человеческое закончилось для него раз и навсегда. Его продали его же новые «друзья», что были так ему верны, пока отец не отключил карту — за долги.              Первое время Антон брыкался, орал и рвался прочь. Метался по своей «клетке» и устраивал дебоши так, что его на какой-то период, действительно посадили на цепь. Он оказался одним из «строптивых» и всё равно «продавался» лучше всех. Продавался даже когда начал резаться специально, портя свою внешность — покупатель в трущобах оказался неприхотлив.              Но из него всё равно «выбили» эту дурь.              Теперь Антон не человек.              Антон — Ангел. Высшее, святое и непорочное существо. Принужденное ложиться под каждого, на кого укажут. Это его образ.              Ангел, на котором всё заживает, как на собаке!              Вот только — крыльев к его костюму не прилагается.              Вот только — кости трещат и трутся друг о друга с таким страшным скрипом, что становится непонятно — как его такого, ещё покупают.              Видимо, правда — за глаза. Большие и яркие, словно игрушечные.              В карцере зеркал нет, но они Антону и не нужны, чтобы понять, что выглядит он достаточно хреново. Настолько, что его после экзекуции даже не отпустили в общую «клетку», хотя люди там тоже — ко всему привыкшие.              Антон не сомневается в том, что Хозяйка исполнит своё обещание. Но сейчас это не важно.              Сейчас он может лишь доползать от койки до блюдца с водой, даже не стакана — блюдца — совсем по-собачьи, и обратно. Ну и спать.              Во сне хорошо.              Антону снится, что он сидит на берегу большого озера. Совсем свободный, предоставленный сам себе. Вдали шумит лес — ветер приносит запах хвои. Вода в озере спокойная, чистая и прозрачная. Оно отражает голубое небо с лёгкими перистыми облаками и кажется бездонным. Солнца здесь нет, но Антону почему-то тепло. Он не может это объяснить, но даже не видя больше ничего вокруг, это место кажется ему домом. Почему-то очень хочется прыгнуть в это, будто бы зовущее его, озеро. Во сне Антон не помнит, умеет ли он плавать, но это уже не так важно — Антон просыпается.              Во сне хорошо, однако Антон почему-то снова просыпается со слезами на глазах.              Почему-то резко вспоминается тот голубоглазый брюнет из зрительного зала. Новое, незнакомое, совсем не похожее на других, лицо. У всех здесь рожи, а у него — лицо. Не слишком довольное происходящим, но лицо без злобы и похоти, без насмешки. Человеческое. Антон сам не знает, почему смотрел на него всё время.              Смотреть на него было приятно. От него будто бы веяло спокойствием и… безопасностью?              Сначала он даже показался Антону сном, галлюцинацией. Не может такой человек вдруг оказаться в их Доме! Ухоженный, явно богатый и, наверняка — очень вкусно пахнущий. Но он был. Он смотрел на Антона в ответ. Единственный, кто не смотрел на него так, будто пытается трахнуть одним взглядом. Скорее разглядывал, как какую-нибудь скульптуру в музее.              Приятно. Глаза у него чистые, голубые, как озеро во сне. От взгляда этого было хорошо — тоже как во сне.              Но сон ушёл, растаял. А Антон остался здесь.              За тонкой стенкой слышатся голоса. Дениска читает стихи — значит уже вечер. Значит, он уже вернулся живой и здоровый.              Значит, Антон уже валяется здесь как минимум пару дней.              Этому парню всегда везёт. То ли внешность настолько непривлекательная, что его даже обидеть не хочется, то ли ещё какая-нибудь магия-обаяния. Денис кажется единственным, кому в Доме нравится. Во всяком случае, он никогда ни на что не жалуется и всегда, как может, поддерживает боевой дух сокамерников. Но Дороху и трахаться нравится, причём настолько, что кажется, будто бы не то течка, не то гон у него примерно всегда. С видом его тоже так и не определились.              С последним из своих покупателей он даже очень хорошо сдружился, настолько, что тот вскоре стал постоянным. Но кажется, что покупает его тоже — только ради этих самых стихов и душевных разговоров. Счастливчик — как не посмотри.              Денис, в свою очередь, хвастается, что его скоро такими темпами заберут насовсем. Никто, конечно, не верит, то ли из репутации местного дурачка, то ли из зависти. А Антон уверен, что он не просто дурачок — мудрейший дурачок. Почётное, совсем особенное по глубине и смысловой нагрузке звание, которое на веку Антона пока заслужил один только Денис.              Антону на самом деле очень не хочется, чтобы слова Дениса оказались правдой: не потому, что он не хочет для него свободы, нет — просто без него в Доме станет совсем невыносимо. Но и очень хочет, чтобы тот, как и обещал, уходя к своему загадочному «Бебуру» замолвил слово и за остальных.       Антон не настолько наивен, чтобы называть шумящих за стенкой людей полноценной семьёй. Здесь таких слов никто не помнит и каждый выживает как может. Но они — единственное, что у него есть.              Ещё через пару дней, когда его немного отпускает, ему начинают приносить хлеб и прочие объедки. А однажды — Антон не может назвать точное время, потому что Дениса снова купили — к нему и вовсе врывается Аллочка.              — Какой ты хорошенький, Антон Шастун! — Пищит она, вертясь рядом с сидящим на койке и ничего не понимающим Антоном, едва ли не трепля его за щёки, что по всем законам уже давно должны были впасть.              Она всегда называет его так. Только она и только так — имя, фамилия — часто, чаще чем нужно, и будто бы слитно. Словно у неё там какая-то кнопка залипла и иначе назвать его она уже не в состоянии.              Спасибо, хоть без отчества. Его ему слышать совсем не хочется.              Аллочка — вездесущий ураган. Солнечный. Простенькая дурочка без всякой мудрости. Хотя глупость её порой преувеличена настолько, что верить ей совсем не стоит. Её здесь тоже все любят, но совсем не так, как Дороха. Скорее так, как могут любить ту, что за глаза называют хозяйской подстилкой.              Антон добрый и дружелюбный — он такими словами не разбрасывается. Однако слава эта, опять-таки, не даёт до конца доверять Аллочке. А та, как Старшая, назначенная самой Хозяйкой, знает фамилию каждого обитателя Дома, но его — произносит особенно часто, методично. Будто намеренно наступая на больную мозоль, о существовании которой, конечно же, даже не догадывается.              Сейчас Аллочка протягивает ему маленькое круглое зеркальце — чтобы тот мог увериться в правдивости её слов, продолжая быстро и, насколько это возможно при такой скорости, аккуратно вычёсывать его колтуны.              Действительно. Хорошенький. Даже когда выглядит как труп — хорошенький. Он всегда именно таким и был. Не сильный, не смелый, уж тем более не властный — хорошенький. И как отец этого сразу не заметил?              Его купили.              Осознание приходит с опозданием, уже когда его обмыли под лейкой и снова под ручку вернули в карцер, быстро превратившийся в импровизированную гримёрку.              Судя по тому, что Антон всю последнюю неделю не появлялся на людях — кто-то из постоянных. Судя по скорости сборов — кто-то, кто может очень хорошо заплатить. Настолько, чтобы Антона были готовы отправить к нему даже в таком состоянии.              Сердце срывается вниз — прямиком в пустой желудок при одной мысли о том, кто именно это может быть.              Этот человек всегда очень хорошо платит, но и душу из Антона вытрахивает так, что каждый раз кажется — вот теперь он от него живым не уползёт. А судя по сегодняшнему состоянию Антона — Хозяйка явно надеется на то, что её старый знакомый окажется ещё и некрофилом.              Антон пытается глубоко вдохнуть, прогоняя давящую на грудь панику, и тут же чихает, от наносимой на него пудры. Казалось бы, куда ещё отбелять — он и так белый, как смерть. Аллочка сообщает, что тот чихает как котёнок и с всё той же неизменной улыбкой желает ему здоровья, будто бы не замечая его плачевного состояния.              Антон мысленно желает ей удавиться вместе со всем Домом, хоть это и сложно — желать что-то плохое, всё ещё глядя в милое лицо Аллочки. Но Антону уже всё равно — его отправляют на верную смерть.              Его одевают во что-то не то, чтобы новое, но явно чище, чем обычно — Антон не смотрит. А даже если смотрит — не видит. Он пытается вспомнить те ощущения из своего сна и думает, что утопиться где нибудь, должно быть, не так уж и страшно. Но по дороге от крыльца Дома до чьей-то машины он может попробовать утопиться, разве что в луже.              Но в этот раз с ним даже их обходят, почти любовно.              Большая чёрная наглухо затонированная машина. Ещё одна. И ещё.              Антону страшно. К горлу подступает горечь — ему больше нечем блевать, кроме желудочного сока. Аллочка почти сразу скрывается из виду, но Антон знает, сверху из окна своего кабинета, что, конечно же, обустроен в разы лучше всего Дома — за ним всё ещё наблюдает Хозяйка.              Дверь одной из машин открывается и выросший будто из-под земли мужчина в костюме шофёра приглашает Антона внутрь. Не толкает, не пропихивает — приглашает. Антон мог бы обрадоваться этой любезности, но иного пути для него попросту нет. Он не может просто взять и попросить дяденьку в машине его не трогать, высадить где-нибудь, пусть даже на вокзале, и никому о нём не рассказывать.              Хотя хочется. Очень хочется. Так по-детски наивно — хочется.              Антон послушно садится в машину и тут же на секунду закрывает рот рукой, боясь, как бы его не вывернуло уже прямо сейчас от такого простого с виду движения.              Замок двери защёлкивается. Антону страшно до чёрных мушек перед глазами. Но он делает первый робкий вдох и сразу понимает — что-то не так. Салон совсем не воняет коньяком, дорогим, но всё ещё не менее мерзким. Так всегда воняло в машине того страшного человека. Здесь же пахнет так, как когда-то пахло в машине у отца, когда тот всё ещё назывался Папой — ёлочкой.              — Вы..? — Коротко выдыхает мальчик, кажется, видя очередной сон.              Арсений так же коротко, еле-заметно улыбается — вернулся.