Стартовая цена — счастье

             — Эд, скажи на милость, за каким хером ты меня сюда привёл?              Мужчина в который раз брезгливо осмотрелся по сторонам, будто ожидая, что на шорох хрустнувшей под ногами банки к нему из подворотни могут сбежаться крысы или ещё кто похуже. От таких мест можно ожидать всего.              — Не нуди, Поповский, говорю же, есть тут одно зачётное место. Скоро сам всё увидишь. Развлечение не для всех, но ты кайфанёшь, обещаю! — отмахнулся спутник. Своей нетвёрдой походкой он продолжал вышагивать вперёд, явно бодрее, чем этого можно было ожидать.              — Я, конечно, пьян, но явно не до такой степени, чтобы кайфовать хоть от чего-то в этом гадюшнике! — шикнул в пустоту недовольный, тут же зажимая нос, спасаясь от букета резких запахов, которые его собеседник и недавний собутыльник будто бы не замечал.              Если подумать, гоповатый порой на вид и слух Эдуард действительно смотрится в подобных декорациях весьма лаконично. Только костюм жалко — он-то не знал в каких местах его будут выгуливать и всё ещё пытался соответствовать своей цене, а это значит: выглядел «чуть больше, чем неприлично дорого».              Попов вон тоже не знал, что под конец весьма мирно начавшегося вечера пятницы, который он, честно сказать, планировал провести разве что с бокалом виски и после — тихо уехать домой, его вдруг занесёт в богом забытые трущобы. А всё по прихоти этого неспокойного.              У богатых свои причуды — с этим человеком он понял смысл этих слов как нельзя лучше. Но сейчас... Сейчас эти причуды будто бы наступили на очередное «Слишком», причём, далеко не самым чистым ботинком. С размаху втоптали в грязь какой-то апокалиптически мерзкой со всех сторон улочки.              Уму непостижимо — два уважаемых альфы посреди ночи в таком месте! Причём один из них явно взял на себя роль экскурсовода и обещает какое-то развлечение в районе, где можно найти разве что бордели и ночлежки для бомжей.              — Господи, неужели нельзя было найти себе омежку на ночь в каком-то более надёжном мест...! — Попов не договорил, дёрнувшись, когда под ногой хрустнуло что-то подозрительно напоминающее чью-то кость.              Вот уж действительно, по таким местам гулять — костей не собрать! Прекрасное развлечение!              Попов не из трусливых. Попов из очень брезгливых.              По таким местам гулять — себя не уважать!              Но опять-таки, он слишком трезв для разговоров про «Ты меня уважаешь?». Да и фрик этот пришибленный снова всё в шутку сведёт.              Не знал бы он Выграновского так давно — решил бы, что от него просто хотят избавиться по-тихому.              Арсений — птица высокого полёта, даже очень. За последние несколько лет он взлетел настолько высоко, что уже успел забыть, как сам начинал на подобных улицах. Не лично, боже упаси, но его люди во время бесконечных разборок вполне могли довести жертву до, примерно, такой жизни. А Попов, в свою очередь, становился «крышей» таких районов, чтобы лично наблюдать за медленным падением вчерашних несговорчивых конкурентов.              Суровые были времена, жестокие. И Попов был жесток. Сейчас же он весь лощёный и порядочный. Достойный представитель высшего круга, который и думать забыл, что где-то в его городе ещё есть такие места.              Мерзость. Сколько раз после этой ночи ему нужно будет помыться?              — Аукцион? Серьёзно?! — мужчина даже не пытается скрыть возмущение, возводя глаза к самому небу и всё равно спотыкаясь о кислотно-яркую вывеску с соответствующей надписью, обещанную что-то типа кабаре-выступления с последующей распродажей «артистов». На ночь или дольше. — Дикость!              Их мир далеко не идеален. Скорее — полнейшая антиутопия, о равенстве классов и видов в которой не стоит даже мечтать. Арсений — не святой и не проповедник этого самого равенства. Он – Альфа, он на вершине, и его это более чем устраивает. Но подобные «Зверинцы» с продажей людей, которые и на людей-то уже не слишком похожи — то самое «Слишком».              Во всяком случае, мараться об это совсем не хочется.              — Когда ты успел стать моралистом, друг мой? — Эдуард продолжает утягивать названного друга всё глубже, в подозрительного вида заведение. Прямо сквозь толпу, держа за ручку, как маленького ребёнка.              Кажется, он поздоровался там с кем-то, у него, серьёзно, есть здесь знакомые?              Не успел Арсений опомниться (был слишком занят спасением своих конечностей от столкновения с кем-то дурно пахнущим) как его, словно куклу, усадили за хлипкого вида столик и поставили напротив стакан с мутной жижей цвета ослиной мочи, к которой он не притронется даже из вежливости.              Какая может быть вежливость, а тем более, благодарность к человеку, которому уже прямо-таки хочется съездить по лицу?              — Я не моралист, я просто заранее думаю как от всего этого отмыться! — Попов медленно, но верно закипает, какая-то, с позволения сказать, барышня с пером на чепчике ему улыбнулась и уже от одной этой улыбки хочется с головой окунуться в бочку с хлоркой. — Днём мы совершили с тобой сделку на несколько миллионов, а теперь мы… здесь. Ты в своём уме вообще?              Последние слова он прошептал совсем глухо, что уже свидетельствовало о крайней степени раздражения. Для большей убедительности очертил рядом с собой полукруг, как бы преподнося собеседнику всю здешнюю мерзость. А за одно разгоняя вокруг себя приторно-сладкий кальянный дым, обжигающе горький запах табака обыкновенного и чей-то мощный перегар, возможно, всеобщий.              Может, Эд просто этого не видит? Ослепнуть тут недолго.              — Не кипишуйте, милый Граф, да не пострадает в этом месте ваша аристократическая репутация!              Эд всё ещё выглядел раздражающе расслабленным и даже почти открыто смеялся над реакцией коллеги, несмотря на то, что ради этого ему приходилось перекрикивать какую-то безвкусную музыку с индийскими мотивами. Но, стоит отдать ему должное — принесённым ему напитком тоже угощаться не спешил.              — Нет, я серьёзно, расслабься! — Добавил для большей убедительности, откидываясь на спинку стула, и даже будто бы не боясь, что тот под ним попросту треснет. — Здесь бывают многие наши, никто лишнего не скажет. Да и пройдёт всё не так плохо, как ты думаешь!              А Арсений меж тем продолжал думать лишь о стоимости химчистки. Ну и о том, чтобы удалить Выграновского из списка возможных собутыльников к херам, конечно же.              — Ты прикалываешься. Что могут забыть наши в таком месте? Я, конечно, понимаю, что многим может не хватать экстрима и тянуть на экзотику, но рисковать ради этого своим здоровьем... Тут же подхватить можно что угодно и от кого угодно!              Вряд ли хоть кто-то из работников данного заведения по интерьеру напоминающего старый коровник, без стоил, но с раскиданными мелкими столиками на троих, сомнительного вида барной стойкой и ещё более сомнительной лестницей куда-то наверх, подниматься по которой запрещено инстинктом самосохранения... В общем, вряд ли здесь хоть кто-нибудь, хотя бы слышал о такой вещи, как медицинская карта.              — Обижаешь! Ради простого траха сюда и правда никто не сунется. Все приходят сюда за эмоциями.              «И уходят без зубов» — Подумалось Арсению, когда он приметил в пьяной толпе во всех смыслах большую женщину. Размером с двух здоровых мужчин и с лицом боксёра — в смысле, собаки. Она была одета, обмотана, как новогодняя ёлка — во всё подряд, и по-барски возвышалась над всеми. Хозяйка, судя по всему.              — Эмоциями?              Дышать становится труднее — мимо их столика проплывает очередная пивная баржа — существо на восемьдесят процентов состоящее из пива. А Арсений уже уверен, что на девяносто девять и девять десятых процента состоит из желания уйти отсюда немедленно.              — Они самые! Выступление да и сам аукцион после — это же одно большое фрик-шоу, как от выступающих, так и от наблюдающих. Причём, практически бесплатное, по нашим меркам уж точно!              — Ага, и «практически» незаконное!              Торговля людьми — вещь нелегальная, даже в их прогнившем мире. А уж тем более в таких условиях, как здесь. Хотя кое-где подобным всё ещё балуются, но о том, что там всё было устроено на порядок выше — и говорить не стоит.              — Обыкновенные аукционы, учитывая, что в большинстве своём там впаривают палёнку — тоже дело, не то чтобы чистое. Но согласись, бороться за какие-то сомнительные произведения искусства — уже смертельно скучно!              Ну да, есть у Арсения такое увлечение — коллекционировать красоту. И даже подлинность не то, чтобы важна. Но тут Эдуард явно шагнул не туда — для него это совсем не аргумент. Скорее насмешка.              Здесь красота не водится.              Зато, водятся все виды венерических болезней и люди, что по всем законам логики, исходя из их образа жизни, уже давно должны были вымереть, как динозавры. Однако, именно такие существа почему-то продолжают плодиться, как тараканы. Тараканов здесь тоже не мало. Один, вон — прополз по ножке соседнего столика.              — Мы можем их себе купить и без всякого аукциона.              — Воот! — Эд не мог не порадоваться, что несговорчивый друг наконец начал понимать его мысль, хотя тот, конечно, будет убеждать себя, что встрял в рассуждение без всякого интереса, чтобы не разглагольствовал в одиночку. — А тут что-то новенькое, понимаешь? Наблюдать, как весь этот сброд играет в высшее общество, дерясь за обыкновенную шлюху так, будто от этого зависит вся их жизнь! — Заканчивает мечтательно, почти причмокивая.              В зале происходит какое-то шевеление. Толпа начинает рассаживаться по местам и только тогда Арсений замечает невнятный квадрат бордовой ткани — попытка в занавес? Сцена, судя по всему, большая, но всё равно ниже, чем обычно. Всё здесь буквально кричит о дешевизне. Вперемешку с отборным матом.              — Это почти как скачки, только тебе даже на ставку тратиться не обязательно... — Эд уже куда-то плывёт и, кажется, говорит только для себя.              — Скорее уж собачьи бои! — Арсений, тем не менее, отвечает самым ворчливым тоном из возможных.              — Называй как хочешь. — Отзываются меланхолично.              — Я и называю: Дикость! — Арсений, не то чтобы человек вспыльчивый, но ещё немного и он выплеснет содержимое своего стакана кое-кому в лицо. Ему просто очень хочется убедится в том, что проходящий мимо человек сейчас не высморкался ему в плечо.              — Да пусть даже и так, а всё равно весело! — У Эда глаза сверкают азартом и блеск этот не обманывает — тот снова кидается в бой, разрождаясь тирадой. — А как они забавно кипишуют, когда ты из задних рядов весь такой в костюме, вдруг повышаешь ставку! Всего на копейку, но ту, до которой им уже дотянуться сложнее. Не всерьёз, просто подразнить.              Арсений — не моралист, но он, опять-таки, думает о том, что всё это — одно большое издевательство. Думает, что ему совсем не хочется смотреть на возможный конец пути всех ему когда-то не угодивших. Но занавес поднимается и их выводят на сцену, действительно очень большую сцену. Своеобразный подиум для всех больных, косых, хромых и тем не менее, дёшево, но загримированных — под кукол и прочие игрушки. Из одежды минимум — только чтобы прикрыть самое сокровенное, а в глазах — совсем не кукольная пустота.              Навряд ли, с ними хоть кто-то всерьёз занимался хореографией и общей постановкой номера. Навряд ли хоть кто-то из них сейчас думает о чём-то большем, кроме того как бы уйти отсюда не побитым и спрятаться до очередного такого вечера. Но все они — гнутся в разные стороны, придерживаясь бог знает каких образов, пытаясь выгодно и не очень, продемонстрировать себя.              Толпа улюлюкает на разные лады, осыпает артистов грязными комплиментами, разве что не хрюкает в открытую, и на первое время Арсению даже удаётся скрыть в этом гвалте рвотные позывы.              Вот уж действительно — фрик-шоу!              — Участвовать в этом совсем не обязательно. — Выграновский всё не унимается. Арсений никогда бы не сказал, что ему приятен его шёпот на ухо, но в данной ситуации это кажется меньшим из возможных зол. — Но... Кто знает, может тебе удастся найти себе новую Игрушку. — Он делает особый акцент на обращении и в контексте выступления это, судя по всему, кажется ему особенно уморительным. — Вытащишь её отсюда, будет тебе по гроб жизни благодарна. И исполнит любую прихоть.              Арсений хотел было возразить, что для таких целей он в состоянии найти себе кого-то в более престижном специализированном месте, с куда более большим спектром услуг и человеческими условиями. Хотел было даже пошутить, опять-таки из злости, что даже в самых грязных фантазиях он не мечтал о сексе с бомжом. Но его снова перебивают, обрывая мысль ещё на этапе формирования.              — Вот его, например!              Эд зачем-то, наклоняется ещё ближе и указывает на прозрачного, словно тень, мальчика-марионетку. Высокий парнишка загримирован под многострадального Пьеро, хотя кажется, что его попросту обваляли в муке и нарисовали углём пару крупных слезинок. Скорее всего, так и было.              Весь он какой-то угловатый, худой не в меру — все рёбра пересчитать можно. Но в остальном Эд не ошибся — такие приковывающие взгляд экспонаты действительно во вкусе Арсения. Пожалуй, если бы не эта почти болезненная худоба, его внешность можно было бы назвать притягательно-кукольной. Да, именно таким он и был даже без грима. Миловидный мальчик, один из тех, кого принято называть «Сладкими». Должно быть, деньги тут, в основном, за счёт него и гребут.              Чем ближе он подходит к краю сцены — тем громче вопит толпа. Печальный герой в них совсем не заинтересован и всё с большей тоской смотрит в тень из которой только что вышел.              Типичный забитый птенчик из подобных гнёздышек. Да, на голове у него гнездо пшеничное, торчащее во все стороны из-под бумажного колпачка, и лопатки эти острые тоже торчат совсем по-птичьи.              Жалкие обрубки крыльев, на которых он, должно быть, очень хотел улететь отсюда.              И всё же грациозный, самую малость — дёрганный. Неловкий больше от страха. Попробуй тут изловчись с такими длинными конечностями, которые тебя ещё и не слушаются при таком стрессе, как новорождённого оленёнка.              Оглядывается вечно, спрятаться хочет. С ритма сбивается и тут же в сторону дёргается — точно удара ждёт. Запуганный.              Только глаза, большие и всё ещё живые — светятся зеленью лугов, по которым этот маленький оленёнок с волчьим взглядом, должно быть, очень скучает.              Наверное, это не слишком хорошо — сравнивать человека с животными. А тем более, с несколькими сразу и настолько разными — это уж совсем странно. Но Арсения всё время представления не покидает навязчивое желание подозвать этого малыша к себе и взять на ручки.              Невиданный ранее прилив нежности.              Ему здесь не нравится. Никому здесь не нравится. А негодник его тоже будто бы заметил, впился своей зеленью прицельно и не отпускает.               Маленький щенок, что собрав последние крупицы душевных сил и гордости, смотрит на весь мир волком. Сильный, наглый, готовый вцепиться в любого обидчика — на деле, напуганный до чёртиков. В танце косячит специально — чтобы не взяли. А на него смотрит-смотрит-смотрит.              Совсем не по-волчьи.              Образ ему подобран идеально. Идеально для того, чтобы его купили и подороже, сколько бы он не старался добиться обратного, возможно, рискуя своей жизнью не меньше, чем при покупке. Как бы не пытался отпугнуть людей своей безжизненностью и какой-то, действительно, почти пугающей заторможенностью на грани обдолбанности — толпа ревёт всё громче, подзывая всё ближе, будто готовая разорвать несчастного на куски. Ведь меланхоличной кукле-поэту из детской сказки такое поведение только к лицу.              Однако, его сказка совсем не детская и, даже большинство взрослых, адекватных взрослых — от неё станет воротить.              Он весь такой... чистый? Да, парадоксально чистый, настолько, что с определённого времени на него становится почти больно смотреть. На фоне этой чистоты только ярче выделяются те слои грязи, которыми его уже покрыла и продолжает покрывать жизнь. Воплощённая почти детская невинность, окружённая сплошным пороком, зажатая в его страшных лапах и принужденная быть его частью.              Хочется отвернуться и никогда больше этого не видеть.              Всё нутро надрывно воет о том, что этого паренька нужно защищать. Накрыть худые плечи, пусть даже собственным пальто, спрятать его от всех этих масляных взглядов. Он о них пачкается, он на них не отвечает. Даже не пытается с кем-то заигрывать как другие, за что тоже, наверняка, получит нагоняй после. Он, чёрт возьми, смотрит только на Попова, будто дыру просверлить хочет!              Но тот в торги не вступит из принципа — недостаточно низко пал. Просто ждёт, когда Эду здесь наскучит, и старается не вдыхать слишком глубоко.              Здесь воздух отравлен. Всё отравлено. Даже старый знакомый теперь кажется совершенно чужим, потерявшим всякую человечность существом. Эду действительно здесь нравится, его от всего происходящего не воротит, даже наоборот. Он как энергетический вампир: жадно впитывает в себя каждый визг озверевшей толпы, совсем забывая про сидящего рядом с ним Попова, что давно превратился в статую. Даже забыл пошутить про то, что тот действительно засмотрелся на указанного им мальчика.              Арсению жутко настолько, что он не может перестать смотреть. Ему холодно и очень хочется выпить, просто чтобы согреться, но прикасаться к чему-либо здесь по-прежнему нельзя.              Толстая тётка, к образу которой воображение теперь само подрисовывает хлыст и рыжие усы, которые, стоит заметить, действительно бы очень украсили её лицо так, будто правда у неё всегда были, просто теперь сбриты по ошибке — выходит на сцену последней и пробасив какую-то песню, объявляет о старте продаж.              Попов выдыхает, понимая, что за этим ему следить совсем не обязательно и тут же коротко закашливается — дышать здесь всё-таки нечем.              Арсений хотел бы сказать, что по завершении выступления ему стало легче. Однако из оцепенения его вывело то, что привело в не меньший ужас — знакомый голос прямиком из первого ряда. Сомнений нет — Андрей — примерный семьянин и с недавних пор счастливый отец, назначил непомерно высокую цену за какого-то собакоподобного коротышку. Более того, встретил его чуть ли не объятьями, как старого друга.              Арсений очень хотел поделиться с кем-то своим возмущением, но быстро смекнул, что разговаривать ему тут уже не с кем. Эдуард из вредности начал спор с каким-то полуживым, судя по запаху, существом, да такой оживлённый, что было проще сразу откреститься от всяких знакомств.              Мальчика-Пьеро же вывели последним — как самый дорогой и ожидаемый экспонат. Пудру с него уже смыли, но зато нарядили во всё белое так, что теперь он стал похож на ту самую фигурку рождественского ангела — прямиком с верхушки ёлки.              Арсений с силой стиснул кулаки — это казалось ещё хуже прошлого образа.              Даже отсутствие угловато-печальных бровок Пьеро и тех самых чёрных слезинок не отняло у его лица детской мягкости черт. А слёзы, казалось бы, теперь могли стать самыми настоящими. Борьба за непорочного ангела разыгралась нешуточная. С каждой новой цифрой тот бледнел всё сильнее уже без всякого грима, почти сливаясь с длинной полупрозрачной туникой, что плавно переходила в белую простынь и была застёгнута на нём на манер платья с разрезом по бедру. Ещё недавно светящиеся изумруды становились почти стеклянными — теперь животный страх скрывать уже не получалось.              Арсений наблюдал за тем, как из мальчика стремительно утекает жизнь, буквально заменяясь марионеточным смирением, и не понимал, почему всё ещё молчит. На какую-то секунду даже показалось, что парень смотрит на него с почти явной обидой, будто только его и ждал.              Но Арсений молчит.              Молчит, когда какой-то амбал объявляет особенно крупную, явно финальную, сумму.              Молчит, когда эта страшная женская версия Барабаса с нажимом отсчитывает секунды до «продано».              Молчит, когда с решающим ударом молотка мальчик-ангел падает сломанной куклой, в притворном или не очень, обмороке.              В зале поднимается страшный шум, все сразу вскакивают со своих мест и рвутся посмотреть, что стало со всеобщим любимцем. Арсений тоже не выдерживает, вскакивает — чтобы убраться отсюда восвояси.              Не оборачиваясь, не ища унесённого куда-то толпой Эда — не маленький — выкарабкается, Арсений уходит и очень хочет напоследок сорвать дверь с петель.              Он идёт быстро, не разбирая дороги — прямо по лужам. Лишь бы скорее уйти отсюда. Не думая о том, что любимое пальто безнадёжно испорчено. Не пытаясь скрыться от вони разлагающегося где-то крысиного, а может и не только, трупа.              Уходит, зная, что вернётся. Зная, что навряд ли уснёт этой ночью.