Дуэль сердец

      Долохов так и не сдал её полиции. Это Софи поняла в ближайшие дни, последовавшие после её выстрела в него. Московские сплетники продолжали перемывать косточки Наташе по поводу неудавшегося похищения, но во всём, что касалось Долохова, слухи были однозначны: он сам ранил себя во время чистки заряженного по недосмотру пистолета. Марья Дмитриевна, которая вместе с Софи и синьорой Лаурой несколько дней выжидали – не придут ли за Софи полицейские, чтоб арестовать её, и та спустя неделю с неким подобием неохотного уважения сказала Софи:       – Ну, милостив твой Бог, Софья, что этот разбойник Долохов тебя не выдал полиции. Судя по всему, уже и не выдаст. Я, пожалуй, в ближайшее воскресенье свечку в церкви поставлю за его здравие, хоть он и показал себя подлецом, когда помогал Курагину в том, чтобы увезти Наташу. Ты тоже помолись хорошенько, да поблагодари Создателя, что отвёл беду от тебя. Да не мешает и тебе свечу за здравие этого разбойника поставить. Хоть одно доброе дело он в этой жизни совершил.       Софи промолчала на эти слова, но совету Марьи Дмитриевны последовала. В следующее воскресенье действительно с утра поехала в храм, отстояла там всю службу и поставила свечу за здравие раба Божия Фёдора. Да еще долго-долго молилась перед иконами, прося Господа отпустить ей чуть не случившийся грех убийства. Чувство вины перед Долоховым не оставляло её. Когда она думала о том, что чуть не убила его, ей становилось почти физически плохо. Каким бы он ни был человеком, как бы подло не поступал в случае с попыткой похищения Наташи, но в том, в чём она обвиняла его – в смерти Наташи – он виноват не был. Кузина поправлялась и уже начинала вставать с постели и ходить. Очень помог ей приезд матери, старой графини, вместе с братом Петей из Отрадного. После приезда графиня тотчас же начала хлопотать с нежностью над своей больной дочерью. Вскоре всей семьёй Ростовы съехали из дома Марьи Дмитриевны и переселились в свой дом на Поварской. Софи и синьору Лауру они взяли с собой.       Софи была рада повидать старую графиню и Петю. Но из приехавших лишь Петя проявил искреннюю радость от встречи с Софи. Он бесконечно расспрашивал кузину о её путешествиях, городах и странах, где она побывала. Софи охотно рассказывала ему о своих поездках. Что касается старой графини, то, хотя она и поздоровалась с Софи довольно вежливо, но в её глазах была какая-то настороженность, когда она смотрела на бывшую воспитанницу. Софи невесело усмехалась про себя: она понимала причины этой настороженности. Старая графиня боялась, что Софи вернулась для того, чтобы снова завлекать Николая. Если бы она знала, как далеки были эти её мысли от действительности! Николай вообще не приходил Софи на ум. Ей и без того хватало проблем и предметов для мучительных размышлений.       Тем не менее хлопоты матери и вообще всех членов семейства Ростовых вокруг Наташи давали свои результаты. Наташа поправлялась, хотя ещё и была очень больна и слаба. Что касается попытки её побега с Курагиным, то в семье и ближайшем окружении Ростовых это осталось тайной для всех, кроме самой Наташи, Марьи Дмитриевны, Софи и её спутницы синьоры Лауры, да ещё Пьера Безухова. Он во время болезни Наташи сделался практически другом дома, постоянно навещал её и старался подбодрить. Ни старый граф, ни графиня, ни Петя ничего о попытке побега не знали. В свет они совершенно не выезжали в этот свой приезд в Москву, так что слухи и сплетни о Наташе не достигли их ушей. Конечно же, никто об этом не сообщал и Николаю, находившемуся в Польше со своим полком. А про попытку Софи убить Долохова и вообще про участие Долохова в деле похищения Наташи знало ещё меньше людей: только Марья Дмитриевна, синьора Лаура и сама Софи.       Болезнь Наташи и её тяжёлое душевное состояние усугублялось ещё и полным разрывом с бывшим женихом, князем Андреем Болконским. Он приехал в Москву в начале марта и сразу же до него дошли слухи о том, что его невеста за время его отсутствия влюбилась в глупого и самодовольного Курагина и чуть было не убежала с ним. Пьер, который пытался хоть как-то помирить своего друга с Наташей, рассказал Болконскому о болезни Наташи, о том, что Курагин обманывал её и не мог жениться законным образом, потому что был уже женат. Но Безухов напрасно надеялся смягчить князя Андрея этим рассказом: тот воспринял всю эту историю как оскорбление для себя, для своей гордости, и решительно отказался хоть как-то простить бывшую невесту. Об этом в доме Ростовых знали уже все, и знала об этом Наташа.       Что касалось Софи, то её гастроли в Москве продолжались до конца марта. Она дала ещё несколько запланированных концертов в Благородном собрании, а также много выступала с частными концертами в домах московской знати. Везде находились желающие хоть что-то вызнать от неё о положении Наташи, особенно о попытке похищения. Но Софи, как и Пьер Безухов, твёрдо стояла на одном: никакой попытки бежать из дома не было, просто Наташа заболела, но теперь, к счастью, уже выздоравливает. Совместные усилия как Пьера, так и Софи давали свои результаты: потихоньку сплетни о Наташе стали угасать. А о Долохове говорили лишь то, что он ранил сам себя, но теперь выздоравливает. Из имения под Смоленском приехали его мать и сестра, которые сейчас ухаживают за ним.       Слухи о выздоровлении Долохова приносили Софи немалое облегчение. Теперь она искренне рада была, что всего лишь ранила этого человека, а не убила. Иногда ей приходила в голову мысль съездить к нему и попросить прощения, а также сказать «спасибо» за то, что он скрыл тот факт, что она стреляла в него. Но она не представляла даже, как может встретиться с этим человеком, как поглядит на него. Слишком много пролегло между ними. Завязался такой клубок сложных и противоречивых отношений, что одним простым извинением здесь нельзя было обойтись. Да и сама себе Софи признавалась, что просто боится глядеть в глаза человека, которого чуть не убила, каким бы он ни был. Поэтому поехать к нему она так и не решилась.       В самом конце марта пришла ей пора возвращаться в Петербург. В последние дни она старалась больше времени проводить с Наташей, которая сильно изменилась. Она мало ела, плохо спала ночами, часто плакала или просто сидела, уставившись в одну точку. Из неё как будто высосали всю жизнь. Ни следа прежней безмятежности и жизнерадостности в ней не оставалось. Софи, как и все домашние, старалась её подбодрить, но всё было напрасно. За пару дней до отъезда она пришла в комнату Наташи и снова застала её в слезах. Не зная, чем утешить кузину, Софи просто села рядом с ней, обняла и молча поцеловала её волосы. Наташа в ответ тоже обняла Софи, прижалась к ней и разрыдалась ещё сильнее. Софи тихо укачивала подругу в своих объятиях, пока она рыдала. Наконец, самый острый пароксизм рыданий и горя у Наташи стал стихать. Софи погладила её по голове и нежно сказала:       – Полно, Наташа. Всё пройдет. Успокойся.       Но Наташа лишь горестно покачала головой.       – Нет. Вся моя жизнь, всё моё счастье загублено. И я это сделала сама, своими руками разрушила всё.       – Ты говоришь о князе Андрее? – осторожно спросила её Софи.       Наташа кивнула. На лице её было выражение безнадёжного горя и отчаяния.       – Да. Он не простит меня, никогда и ни за что не простит. И правильно сделает. Я не заслуживаю прощения. Будь я на его месте, я бы тоже не простила. Как я могла так поступить с ним, сама сейчас не понимаю. Ведь я любила его… и знаешь, Софи… я и сейчас люблю его. То, что было с тем, с другим (Наташа очевидно избегала произносить имя Курагина) – это был какой-то мо́рок. Как будто меня ослепили, глаза отвели. Теперь у меня никаких чувств к нему нет. Я всё время вспоминаю Андрея, как нам хорошо было вместе, как мы любили друг друга...       И Наташа снова заплакала.       Пытаясь утешить кузину, Софи тихо сказала:       – Может быть со временем князь Андрей отойдёт… смягчится… поймёт, простит тебя?       Наташа отрицательно замотала головой.       – Никогда! Ты не знаешь его, а я знаю. Он очень гордый, а я его так оскорбила и унизила! Он меня не простит.       Софи не знала, что возразить на это. Она действительно не была знакома с князем Андреем, не знала, что он за человек. Только по письмам Наташи она составляла какое-то смутное представление о нём. Если Наташа считает, что гордость Болконского так велика, что он не простит бывшую невесту никогда, то ей, конечно, лучше знать. Поэтому Софи молчала и только обнимала Наташу, позволяя ей хорошенько выплакаться в своих объятиях.       Через два дня Софи и синьора Лаура возвратились в Петербург. Софи уезжала с тяжёлым грузом на душе. Её совесть продолжала терзать история с попыткой убийства Долохова. Она так и не решилась поехать к нему и просить прощения. Сама понимала, что это трусливо и жалко с её стороны, но не могла пересилить себя. А что касается Наташи, то за её физическое состояние Софи уже не беспокоилась – семья Ростовых хорошо заботилась о ней, и Наташа поправлялась. В том же, что касалось душевного состояния кузины, то оно оставалось тяжёлым и подавленным. И здесь ни Софи, никто другой ничем не могли помочь. С этим Наташе предстояло справляться самой.

***

      Сентябрь 1812 года, Мытищи       Софи стояла перед своей каретой, глаза её были полны слёз. Она не могла сдержать их, глядя в ночное небо, на линию горизонта. Там разгоралось пламя огромного пожара. Люди, столпившиеся вокруг неё – и московские беженцы, и жители большого подмосковного села Мытищи, негромко переговаривались между собой. Мужчины сжимали кулаки, женщины плакали. Все понимали – это пылает Москва. Два дня назад она была занята войсками Наполеона, а уже через день заполыхала. У Софи разрывалось сердце – горел город её детства и юности. Она вспоминала детские годы, проведённые ею в доме Ростовых, где она начала играть на фортепиано. В доме её родной семьи были только небольшие комнатные клавикорды, а вот у Ростовых она впервые сыграла на фортепиано и навсегда влюбилась в этот волшебный инструмент. Как прекрасно и сладостно было играть на нём по вечерам задумчивые ноктюрны Филда, особенно ноктюрн номер пять*, который любили все в семье Ростовых… И вот всё это превращается на её глазах в пепел и золу… У Софи потекли слёзы по щекам…       – Барышня, – услышала она голос подошедшего кучера, которого она полчаса назад отправила походить по селу, чтобы попросить ночлега. – Нашёл я место, где можем переночевать. Хозяин одной избы согласился нас приютить. Мужик зажиточный, дом большой и у него чисто-опрятно. Только тесно. Кроме нас там ещё ночёвщиков много из числа тех, кто из Москвы выехал. Но одну ночку провести сможем.       – Хорошо, – ответила Софи, с трудом отрывая глаза от страшного зрелища зарева, и вытирая слёзы платком. – Поедем.       Она села в карету вместе со своей горничной и через несколько минут кучер подвез их ко двору, в центре которого стоял большой деревянный одноэтажный дом. Софи вышла из кареты, вошла в дом и поздоровалась с хозяином и хозяйкой. Быстро договорилась с ними об оплате за ночлег и ужин. Хозяева взяли недорого, чисто символическую плату. В такой тяжёлый для страны миг, да ещё при зрелище пылающей древней столицы, мало кто хотел наживаться на чужих несчастьях.       После ужина хозяин отвёл их в горницу, где кроме Софи и её горничной должны были ночевать и другие женщины, все – беженки из Москвы. Кучер после ужина распряг лошадей и сказал, что переночует рядом с ними на конюшне. В горнице, куда привели Софи и её горничную, уже лежали и спали несколько женщин. Постели их были самыми примитивными. Прямо на полу лежали охапки соломы, на которые сверху были наброшены тюфяки и одеяла с подушками. Но постельные принадлежности беженок были не хозяйские, их везли с собой те, кто выехал из Москвы в последний момент перед входом туда французских войск. У Софи же ни тюфяков, ни одеял с собой не было. Как только она выехала из Петербурга, то всегда ночевала на почтовых станциях или постоялых дворах. Поэтому и не озаботилась взять с собой ничего. Ну и ладно, подумала она, как-нибудь скоротаю ночь на соломе, а утром поеду обратно. Домой, в Петербург.       Уже с вечера, когда Софи добралась до Мытищ, она проклинала себя за неуместную поспешность. Надо было дождаться письма от Ростовых. Но всё случилось так неожиданно. Чуть больше недели назад в Петербург пришли победные реляции о поражении Наполеона под Бородино. Петербург праздновал одержанную победу. Все были уверены, что войско Наполеона разгромлено, он вот-вот повернёт назад, а Москва ни в коем случае сдана неприятелю не будет. Однако уже на следующий день после победных реляций пришли совсем другие новости. Каким-то образом в город просочились слухи, что, хотя сражение при Бородино и было кровопролитным, но закончилось непонятным для обеих сторон итогом. Никто не выиграл, но никто и не проиграл. А через день по городу поползли ещё более неприятные слухи – о том, что русские войска после сражения отступили, и опасность сдачи Наполеону нависла над Москвой.       Софи, которая накануне получила письмо от Наташи, сразу же обеспокоилась. Известия от Ростовых, полученные Софи в этом письме, были, оказывается, излишне оптимистичными. Наташа писала, что их семья остаётся в Москве, что они и все их знакомые уверены в том, что генеральное сражение под Москвой будет дано со дня на день и обязательно закончится победой русских войск. Ни мать Наташи, ни особенно её отец и слышать не хотели о том, чтобы уехать из Москвы – так была велика уверенность в скором разгроме врага.       Софи хорошо знала непрактичность графа Ильи Андреевича и его склонность смотреть на мир сквозь розовые очки. Он вполне мог из-за своей уверенности в непременной победе оставить семью в Москве. Но если слухи о том, что русская армия отступила от Бородино и может оставить Москву – это правда, то над семьёй Ростовых нависла опасность оказаться в плену, в захваченном противником городе. И Софи решилась ехать в Москву. Беспокойство за единственную семью, которую она могла назвать своей, подтолкнуло её к этому решению. Возможно, она успеет в последний момент и хотя бы поможет Ростовым выехать из Москвы. Она быстро наняла дорожный экипаж с кучером, взяла одну горничную с собой в качестве сопровождающей и компаньонки и немедленно отправилась в дорогу. Сеньору Лауру она оставила в Петербурге в их общей квартире на Итальянской улице, хотя та просилась сопровождать Софи. Но Софи понимала, что поедет во весь опор, а возраст синьоры Лауры всё больше и больше давал о себе знать. Её пожилая компаньонка просто не выдержит такой гонки.       Расстояние от Петербурга до Москвы Софи преодолела меньше чем за три дня. Всю дорогу приказывала кучеру гнать так скоро, как только возможно, останавливаясь лишь на недолгие ночлеги, да ещё на короткие остановки, чтобы дать передышку лошадям и не загнать их. Сегодня днём неподалёку от Сходни, в 30 верстах от Москвы, её остановил казачий разъезд, который предупредил её, что дальше ехать нельзя. Она опоздала – Наполеон уже два дня как занял Москву. Ей посоветовали срочно повернуть назад, но она объяснила, что ищет своих родственников. Тогда ей посоветовали ехать в Мытищи, где, по слухам, было много беженцев из Москвы. Она так и поступила. Через несколько часов, к вечеру, оказалась в Мытищах, обнадёженная хорошим известием о Ростовых. Совершенно случайно на дороге неподалёку от Мытищ она столкнулась с вереницей карет: это выезжало из Москвы и ехало в своё костромское имение большое и хорошо знакомое Софи семейство Архаровых. Увидев знакомых в открытых экипажах, Софи велела притормозить, выскочила из своей кареты и кинулась расспрашивать о Ростовых. Архаровы были ближайшими московскими знакомцами Ростовых и поспешили успокоить Софи. Они рассказали, что Ростовы выехали из Москвы практически одновременно с ними, но на пару часов раньше, и теперь наверняка были в безопасности. У Софи отлегло от сердца. Пожелав Архаровым счастливого пути, Софи решила переночевать в Мытищах, а потом утром возвращаться в Петербург. Повернуть сразу не было никакой возможности. Лошади были измождены почти трёхдневной бешеной скачкой и требовали отдыха. Вот так Софи оказалась в Мытищах в доме местного мужика на ночлеге.       Она вспоминала всё это, устало присаживаясь на лавку в горнице, когда её отвлёк голос горничной.       – Барышня, а вы что, прямо на солому ляжете, да без одеяла? Я-то привычная, а вот как вы…       Софи вздохнула.       – Ну что поделать, придётся прямо на соломе. У нас же ни тюфяков, ни одеял, ни подушек с собой нет.       При этих словах какая-то женщина приподнялась на постели и сказала тихим голосом, чтобы не разбудить других спящих:       – Извините меня, я вижу, что вы тоже беженка, как и мы… У нас в экипаже, где нагружены наши вещи, найдется пара одеял. Если вы примете их, вам удобнее будет спать. Хотя бы укроетесь.       Софи поблагодарила женщину и согласилась принять от неё одеяла. Женщина осторожно встала, видимо, не желая беспокоить тех, кто уже спал рядом с ней. Вместе с Софи и её горничной они подошли к одной из карет, которая стояла рядом с конюшней. Очевидно, эта карета принадлежала семейству любезной незнакомки, и они тоже ехали в ней из Москвы. Наощупь незнакомка вытащила из какого-то тюка два одеяла и одолжила их Софи. Вместе они вернулись в дом, и там незнакомка так же осторожно снова легла на свою постель, а Софи с горничной устроились на своей. Сон быстро сморил обоих – усталость от трёхдневной гонки была немалой.       Софи проснулась, когда в горнице было уже светло. Почти все беженки уже встали и вышли, чтобы продолжить дальше свой путь, подальше от Москвы. В горнице оставались лишь Софи со своей горничной, да ещё та ночная незнакомка, которая одолжила им одеяла, вместе с другой женщиной. При свете дня Софи смогла хорошенько рассмотреть эту пару. Похоже, это были мать и дочь. Младшая, в которой Софи сразу узнала ту, кто ночью одолжил ей одеяла, сидела на лавке с самым безнадёжным видом. Старшая с таким же безнадёжным видом сидела рядом и распекала дочь.       – Ох, что же ты наделала, ох, горе моё! Как мы дальше поедем, на что, на какие шиши? Что нам теперь делать – милостыню просить, что ли, Христа ради?       Младшая тихим и виноватым голосом отвечала:       – Матушка, может быть как-нибудь доберемся до Троицы, а там попросим помощи у монахов.       – Да нам и до Троицы не добраться без денег! – тем же отчаянным голосом продолжала отчитывать мать. – Ведь ни гроша, ни грошика не осталось ни у тебя, ни у меня. И драгоценности пропали, даже продать нечего. Хоть нательный крест серебряный с себя снимай да продавай!       Софи от этого разговора проснулась окончательно, встала, быстро накинула на себя верхнее платье и подошла к незнакомкам.       – Простите, что вмешиваюсь в ваш разговор, – сказала она. – Во-первых, хотела бы поблагодарить вас за одолженные одеяла, без них я и моя служанка к утру бы замерзли. А во-вторых… мне показалось, что вы попали в какое-то затруднительное положение… что-то касается денег. Если бы вы позволили… у меня с собой много денег, я взяла их, чтобы доехать из Петербурга до Москвы, помочь выехать моим родственникам. Но опоздала, Наполеон уже в Москве. К счастью, я вчера узнала, что мои родные успешно и вовремя выбрались из города. Теперь я должна вернуться к себе в Петербург и там ждать известий от них. Если вы нуждаетесь в деньгах, то я могу одолжить вам… Сейчас такое время, мы все должны помогать друг другу. Я буду просто счастлива помочь вам, ведь вы тоже, как я поняла, беженки из Москвы.       Глаза матери и дочери с надеждой уставились на Софи.       – Сударыня, благодарю вас за ваше любезное предложение, – заговорила, наконец, мать. – Мы действительно в ужасном положении. Два дня назад в числе последних выехали из Москвы и вчера добрались до Мытищ. Пока ночлег искали, как-то получилось, что карету с нашими вещами оставили без присмотра буквально на несколько минут. Так за эти несколько минут нас ограбили. Кто-то залез в карету и вытащил саквояж, где были все наши деньги и драгоценности. Как нарочно, моя дочь всё в одно место сложила. И у нас теперь гроша ломаного нет, чтобы ехать дальше.       При последних словах матери дочь как-то вскинулась, хотела что-то сказать, но сразу же передумала. С мольбой глядя на Софи, она продолжила речь матери:       – Мой брат теперь в действующий армии и помочь в ближайшее время нам не может. Перед тем, как уйти в армию он оставил нам очень крупную сумму денег, мы вполне могли бы на неё безбедно просуществовать полгода и даже ещё дольше. А на днях, перед выездом из Москвы, мы получили от брата с нарочным записку, где он велел нам срочно выезжать и ехать или в Ярославль, или ещё в какой город подальше от Москвы, снять там квартиру и ждать вестей от него. Мы быстро собрались и поехали, но вот случилось несчастье – нас обокрали. И мы теперь не то что до Ярославля, вообще никуда не можем без денег ехать.       Софи с сочувствием смотрела на бедных женщин. Они очевидно находились в отчаянном положении. Про себя она решила непременно помочь им. Но, хотя у неё с собой и были деньги, эта сумма была недостаточна для того, чтобы этим женщинам поехать в какой-то другой город, снять там квартиру и жить хотя бы несколько месяцев. Она быстро прикидывала про себя варианты, как можно помочь матери и дочери, и внезапно в голову ей пришла мысль.       – Послушайте, – обратилась она к незнакомкам, присаживаясь рядом с ними на лавку. – Я не смогу одолжить вам такую сумму, чтобы вы несколько месяцев прожили до того, как ваш сын и брат свяжется с вами. У меня с собой хоть и много денег, но не настолько много, чтоб обеспечить вас на такое долгое время. Поэтому я предлагаю вам поехать со мной в Петербург. Вы сможете поселиться в моей квартире. У меня удобная и большая квартира на Итальянской улице. Я живу там одна, только со слугами и моей компаньонкой. У меня есть хорошая гостевая комната, где вы сможете жить. Я возьму на себя ваше полное обеспечение, вы ни в чём не будете нуждаться, обещаю вам. Я довольно состоятельна, и у меня вам будет хорошо. Оттуда вы сможете написать вашему сыну и брату. А когда вы свяжетесь с ним, тогда и дальше будем решать, что делать. Но я вам обещаю, что не оставлю вас, пока у вас будет нужда в деньгах.       Старшая из женщин со слезами на глазах произнесла:       – Благодетельница вы наша! Уж не знаю, какими словами вас благодарить! Мы в полном отчаянии пребывали, уж думали, что совсем нам пропадать. И тут Бог нам вас послал, как ангела с небес! Ну что скажешь, Лиза? – обратилась она к дочери. – Надо нам ехать в Петербург, другого выхода нет.       У дочери тоже на глазах выступили слёзы радости и облегчения. Признательно глядя на Софи своими огромными голубыми глазами, она сказала:       – Да, матушка, вы правы. Сударыня, – она обратилась к Софи, – мы вам так благодарны, так благодарны!.. Поверьте, все расходы на наше содержание мы обязательно вам возместим, когда будет возможность. Мы не нищие, наша семья тоже довольно состоятельна. У нас есть… точнее, был дом в Москве. Хотя, боюсь, из-за пожара в городе он может сгореть. У брата своё хорошее имение под Смоленском, вот только ехать туда мы не можем, ведь сейчас оно под французами. Так что мы просто случайно и из-за войны попали в такое тяжёлое положение. Но я уверена, что со временем брат обязательно возместит вам ваши расходы на нас.       Софи улыбнулась.       – Не будем об этом пока говорить. Давайте сейчас все вместе попробуем достать завтрак у хозяев дома, думаю у них найдётся что-нибудь. А потом все вместе поедем в Петербург.       Младшая из незнакомок робко улыбнулась в ответ на слова Софи и сказала:       – Нам надо сначала представиться. А то мы даже не знаем друг о друге ничего. Меня зовут Елизавета Ивановна Долохова, а это моя матушка – Марья Ивановна Долохова.       Софи так и замерла. Так вот с кем её свела судьба! Вот кому она предложила свою помощь! Это были мать и сестра Долохова. Только сейчас она внимательно вгляделась в лица обеих женщин. Недаром ещё в начале разговора ей почудилось что-то знакомое в их облике, особенно в облике дочери. Она была очень похожа на брата: такие же белокурые вьющиеся волосы и голубые глаза, красивое лицо, напоминающее чертами лицо Долохова, только смягчённое женственностью. И ещё – только сейчас Софи обратила внимание на странную посадку девушки: она сидела, как будто сутулясь. Софи вспомнила, что шесть лет назад Николай рассказывал ей и Наташе, что Долохов в Москве жил вместе с матерью и сестрой, которая была горбата. При этом, по отзывам Николая, Долохов был для своих семейных самым нежным сыном и братом.       Но кем бы ни оказались встреченные ею женщины, какие бы сложные отношения не связывали Софи с самим Долоховым, она не собиралась отказываться от помощи им. В конце концов, они нуждались в её помощи, и бросить их она не могла. Интересно, знают ли они о том, что когда-то Долохов ухаживал за нею и делал предложение? Этот вопрос Софи выяснила для себя, когда представилась в ответ на представление Лизы Долоховой.       – А моё имя – Софья Александровна Ростова. Возможно, вы слышали обо мне. Я много лет прожила в качестве воспитанницы в семье графа Ильи Андреевича Ростова, потом уехала за границу и стала профессиональной пианисткой. Теперь живу в Петербурге и имею звание придворной пианистки Их Высочеств Императриц – Елизаветы Алексеевны, супруги нашего государя, и Марии Фёдоровны, его матушки.       При первых же словах на лицах обеих женщин мелькнула тень воспоминаний и узнавания. Да, несомненно, они обе слышали о Софи. Наверняка знают и о том давнем неудавшемся сватовстве Долохова. А сказал ли он им о том, что это она ранила его прошлой зимой? Вряд ли, подумала Софи. Скорее всего Долохов в отношении сестры и матери тоже придерживался версии о том, что сам случайно ранил себя.       С некоторой запинкой Лиза ответила на слова Софи:       – Да, мы слышали о вас. Слышали и о том, что зимой у вас были выступления в Москве, и вы имели большой успех. Так что заочно мы вроде как немного знакомы с вами…       Софи натянуто улыбнулась.       – Действительно, так. Однако, довольно разговаривать, давайте собираться, и поедем в Петербург.       Через час дорожная карета Софи и карета с повозкой Долоховых выехали из Мытищ в направлении Петербурга. Софи и её служанка ехали в своей карете, Долоховы в своей. Кроме них, была ещё повозка, где сидели их люди – двое лакеев и две горничных. Там же, в повозке были немногие вещи из дома Долоховых, которые мать и дочь смогли захватить с собой.       Все четыре дня, которые Софи и её спутницы провели в дороге, Софи с со всё возраставшим удивлением наблюдала за отношениями матери и дочери Долоховых. Времени наблюдать было достаточно: они вместе ночевали, потому что на постоялых дворах и почтовых станциях было тесно, и приходилось брать одну комнату на всех троих. А также вместе завтракали после ночлега и ужинали до того, как отправиться на покой. Марья Ивановна Долохова, по наблюдениям Софи, относилась к своей дочери как к некому подобию прислуги. В адрес дочери постоянно звучали требования: «Лиза, помоги мне выйти из кареты», «Лиза, помоги мне забраться в карету», «Лиза, налей мне воды», «Лиза, поправь мне подушку», «Лиза, мне что-то не по себе, подай мне нюхательные соли». Лиза, видимо, уже давно привыкшая к такому обращению, молча и послушно выполняла все требования матери, но угодить Марье Ивановне не могла. Та постоянно дёргала и шпыняла дочь: «Да не так, взбей подушку повыше», «Что ты такая криворукая», «Ничего толком сделать не можешь», «Куда ты запрятала соли, что не можешь так долго найти», «Только несчастья от тебя», «В кого ты уродилась, такая несуразная» и прочее в том же духе. Особенно доставалось Лизе за украденные деньги и ценности. Марья Ивановна без устали пилила дочь за то, что та положила всё в один саквояж, а не разложила по разным местам, и не оставила хоть часть денег при себе, и из-за этого они разом потеряли всё. Однажды, во время завтрака на одной почтовой станции Лиза всё-таки не выдержала этих постоянных упреков и возразила матери, хотя довольно кротко:       – Матушка, но ведь я предлагала взять часть денег из саквояжа и носить с собой. Только вы сказали, что я такая неловкая, что обязательно их потеряю. И именно вы заставили меня положить всё в одно место.       Марья Ивановна резко вскинулась и прикрикнула на дочь:       – Не выдумывай! Не было такого! Это была только твоя идея – положить всё в одно место! У меня голова не такая пустая, как у тебя!       Лиза замолчала и отвернулась, но Софи заметила, что на её глазах блеснули слёзы. Когда после завтрака они шли к карете, Софи тихо спросила Лизу, так, чтобы не слышала её мать:       – Ведь это ваша матушка на самом деле велела вам всё положить в одно место, не так ли?       Лиза печально улыбнулась:       – Да, это так. Но матушка никогда не признает, что она что-то сделала неправильно. Ей проще обвинять меня.       Софи с сочувствием посмотрела на девушку. Ей казалось ужасно несправедливым такое отношение матери к родной дочери, которая при всём при этом изо всех сил старалась угодить требовательной и капризной Марье Ивановне. Особенно несправедливым Софи казался тот факт, что все нападки на дочь сопровождались у Марьи Ивановны безудержным восхвалением сына. Она не только шпыняла Лизу, но и раз за разом сравнивала её с сыном, причём не в пользу Лизы. Из её уст постоянно сыпались словечки типа: «Вот был бы Феденька с нами, такого бы не случилось», «Федя уж точно всё сделал бы как надо, не то, что ты», «Эх, если бы Федя был с нами, а то от тебя одно горе». Лиза лишь отмалчивалась на все эти обидные для неё сравнения. К концу путешествия Софи поняла: в семье Долоховых сын для матери был любимым и обожаемым сыночком, а дочь – нелюбимым и неудачным ребёнком. Если послушать Марью Ивановну, то её сын был средоточием всех добродетелей и совершенств, а дочь – досадной обузой. Объяснялось ли это физическим недостатком Лизы, или какой-то особой предвзятостью матери по отношению к своим детям, Софи не знала. Наблюдая за Лизой, она видела, что её горб выглядел не настолько ужасно, насколько представлялось ей в юности, когда Николай рассказал ей и Наташе, что у Долохова есть горбатая сестра. Тогда они обе сразу же представили себе уродливую горбунью, но сейчас Софи видела, что горб Лизы выглядел просто как сутулость, хоть и заметная, но совсем не ярко выраженная. Это не мешало девушке быть подвижной и ловкой, а на лицо она была очень хороша собой. Черты её лица напоминали черты лица её брата. А как бы ни относилась Софи к Долохову как к человеку, но его красоту она всегда, хоть и неохотно, но признавала.