Замкнутый пир | Convivium vitiosus

В иных обстоятельствах Гёсс мог бы смутиться, но вместо этого он наблюдал перепалку с интересом. Ещё вчера он сильно сомневался, что Анжольрас когда-нибудь сможет назвать Прописное хотя бы товарищем, но теперь понимал, что они едва ли не ближе, чем он сам и Времечко. Там, где у Гёсса всего лишь искрило, Анжольрас полыхал, и его выпестованная святость рядом с Эром давала мощный сбой, обращаясь в животный магнетизм. Вот и теперь: треск, разряд, гром в отдалении — это ли увидел в нём Времечко, когда мальчик, которого он вырвал с улицы в разгар ожесточённой драки с жизнью, стал превращаться в Михаила из фонтана? Но ведь лично он никогда не был грозным. Он ёрничал, паниковал, ломался и жался к Эру, как к последнему пристанищу — боже, сколько боли тому, должно быть, причиняли бессонные ночи, в которые оживший бог прятался в его руках от кошмаров. Требовал кофе по утрам так, как будто Эр подписывал контракт с таким пунктом, пихал ему босые ступни под толстовку, мешая рисовать фурри-арт на Шольца и Ле Пен, воровал пиво из морозилки. Смеялся до икоты над чем попало, пел во всё горло T. Rex, Адель и Бибера, внимательно и тихо слушал музыкальные импровизации соседа по ночам. Ничего общего с прошлыми жизнями, где — пули, ядра, копья, флаги. Война. Революция. Сто лет назад они вдвоём шли за Западным фронтом, кидаясь грудью на прорехи в ткани реальности. Двести — строили баррикады. А сегодня всего лишь рубились в «Cuphead» с иксбокса по вечерам. «Что заставляет тебя видеть их вместо меня, Эр?» Задумавшись, он машинально прошёл пальцами по клавиатуре путь до объёмной папки «fireside», открыл её и бессмысленно полистал вверх-вниз. — Что это? Да, Гёсс совершенно забыл, что плечом к плечу с ним сидит «брательник». — Да, эм. — он честно постарался переключить внимание на двойника. — Это наши домашние фото и видео. Моменты, запечатлённые в картинках. Будь у него больше времени, он мог бы стать профи в разъяснении обычных вещей с поправкой на двести лет назад. — Мелковато для картин. — с сомнением протянул Анжольрас. Гёсс ухмыльнулся, спрыгнул с подоконника, ноут поставил вместо себя, лицом к обоим зрителям, и запустил случайный файл, не глядя. Прежде, чем он успел пожалеть о собственной неразборчивости, видео развернулось, из динамиков полилась музыка, а на экране радостно запрыгал посреди белой гостиной он сам, лет шестнадцати. «I wanna taste love and pain, wanna feel pride and shame!» — орал он на записи, перекрикивая Спиллера, чеканя каждое слово, и судя по тому, как тряслась камера, Эр бесстыдно ржал над ним, пока Гёсс, чистотой и какой-то неуловимой ладностью похожий на студента частной школы в английской глубинке, не успокоился достаточно, чтобы обратить на него внимание и торжественно воскликнуть: «Прочь, папарацци, я сегодня выходной!». Если подумать, и правда — тем же тоном, каким за двести лет до того требовал убрать к чёрту короля. — Это было на самом деле? — уточнил Грантер. На его лице неудержимая улыбка странно боролась с невыразимой тоской. — До детали. — подтвердил Гёсс и не успел закрыть плеер, как запустился следующий файл. Это был выпускной из старшей школы, они тогда дошли пешком от школы до самой Бранли, и он как раз снимал галстук, чтобы с размаху, подпрыгнув, выкинуть его в Сену. Снимал кто-то из одноклассников, а Времечко сидел на корточках у самого края пирса, кое-как причёсанный и даже в рубашке, но в драных джинсах, и курил, и камера неуклонно приближалась к нему, потому что в классе Антуана его знали, любили и вообще не считали за взрослого. «Который час, Эр?» — под смех и неразборчивую болтовню ребят спрашивал оператор, и Времечко в ответ бурчал чего-то невнятное сквозь сигарету и кривую ухмылку, а затем в кадр снова влезал Антуан, уже без галстука, в наполовину расстёгнутой рубашке и слегка пьяный, обнимая соседа за плечи и усаживаясь рядом с ним на край, чтобы бесконечно пялиться на отражение огней Эйфеля в тёмной воде. И только на этой записи Гёсс впервые с замиранием сердца заметил, как на него смотрят, или, вернее, косятся с таким спокойствием, будто у них впереди всё время мира. Анжольрас смотрел, как заворожённый, а может, и как громом поражённый, даже когда камера отвернулась от них и побежала, шатаясь, по стремительному ночному Парижу XXI века, выхватывая то людей, то машины, то башню. — Боже, как мы счастливы. — только и сказал он, и Гёссу показалось, что он не смог бы этого не сказать, даже если бы приложил все усилия, чтобы сдержаться. Грантер покосился на него точно так же, как только что на записи косился Времечко, но не успел ничего сказать. Файл снова сменился, Гёсс взглянул на экран и резко дёрнулся к паузе, но Анжольрас твёрдо поймал его за руку. «Всем привет, меня зовут Антуан. Мне тринадцать лет. Я наркоман и снова сорвался». — недовольно говорит очень худой и бледный мальчик с огромными тенями под глазами. Губы у него ярко-красные, словно он пил кровь, и что-то не так с челюстью, как будто она стоит неправильно. — «Зачем ты снимаешь?» «Чтобы, когда всё будет позади, ты смог увидеть, какой путь прошёл». — отвечает Времечко так, словно убеждает и себя тоже. Телефон стоит на штативе, захватывая в кадр часть спальни Гёсса: мятую постель, на которой он и сидит, угрюмо насупившись, четыре грязных чашки из-под кофе на тумбочке, пробковую доску, которую Эр повесил на ободранную стену в надежде, что Антуан воспользуется ей для самоорганизации, но тот повесил туда неплохо шаржированных синей ручкой Трампа с Клинтон и лениво лепил слева и справа канцелярские кнопки, когда считал, что кто-то из них выигрывал себе очко на выборах, которые, впрочем, к моменту этой записи уже давно прошли. Появившись в поле зрения камеры, Времечко делает пару шагов к Гёссу (впрочем, тогда тот ещё носил другую фамилию), замирает в нерешительности, упирает одну руку в бок, а другой чешет лохматый висок. Мальчишка поднимает на него пустой усталый взгляд, слезает с кровати и встаёт во весь невеликий рост, рефлекторно, по привычке прошлых жизней расправляя костлявые плечи под огромной футболкой. Тянет руку к поясу Эра, а тот молча отступает назад и смотрит с укором. «Ты можешь перестать врать». — говорит Гёсс. — «Я ведь говорил, что прекрасно тебя понял и мне окей: с тебя дом — с меня секс. Отходос мне не мешает, не надо ничего откладывать, перестань переживать. Хотя лучше бы, конечно, ты пришёл пораньше». «Третью неделю не могу понять, с чего ты решил, что я педофил». — раздражённо отзывается Эр. — «И хватит об этом, ещё раз услышу — лечиться пойдёшь». «Ты ни одного документа про меня не оформил. Ты мне никто». — как зомби, повторяет мальчик, но снова тянется к наставнику, и тот не отстраняется, хотя и не нарушает границы: просто кладёт ему руки на плечи, чуть наклоняется, чтобы их глаза были на одном уровне, и легонько встряхивает. «Слушай, малыш, я понимаю, что сейчас ты думаешь, будто жизнь — дерьмо. И ты даже не неправ. Но знаешь, что отнимает у тебя последние силы в этом дерьме?» «Дыхание?» «Жажда всё изменить. Превратить дерьмо в удобрение и высадить в него клумбу». Взрослый Гёсс понимал, что он прав. Больной ребёнок на экране — нет. Он знал это, но не был готов принимать, поэтому просто стоял смотрел на Эра, как столетний старик смотрел бы на подростка. Даже спустя столько лет в памяти сохранились воспоминания о том, как он в этот момент цеплялся внутри себя за мысль, что Времечко ничего о нём не знает, что не собирался он ничего менять, а всё, что его интересует — это доза и безопасность, — словом, жалел себя. Гёсс даже помнил, что эти тяжёлые мысли прервались, когда мальчик заметил мигающую лампочку возле камеры по-прежнему зафиксированного смартфона Эра. «Ты забыл выключить». — заметил он и потянулся к устройству. Файл закончился. Антуан поспешно закрыл плеер, пока не выскочила ещё какая-нибудь неловкость. Воздух в комнате и так стал немного тяжелее. Вопрос, который повис ещё в первые минуты после появления Гёсса в кафе «Мюзен», но никогда не был задан, теперь налился тучей и грозил прорваться. — Я практически жил один, на улице. — нехотя признался он, не оборачиваясь. — Лет с двенадцати. Если бы кто-нибудь пошевелился, коснулся его или сказал хоть слово, он бы ухватился за это и всё скомкал, чтобы не отдавать себя на разочарование собственной прошлой жизни. Но ему давали высказаться, и какая-то его часть даже хотела этого, поэтому он закрыл ноутбук, уставился в лицо Буонапарте и постарался сосредоточиться, чтобы быстро отделаться. — Все истории начинаются с родителей, да же? Ну так вот, моя мать не пережила моего рождения, а отец с тех пор не радовался жизни и не стремился замечать моё существование. Я прятался от него, а выходило, что меня терял весь мир, и сам я терял себя. На улице было проще: ничего не ждёшь, ничего не получаешь, что добыл — всё твоё. Как-то встретил компанию мальчишек чуть младше меня, и мне показалось, что они чем-то важнее всего, что я видел в жизни. Отличные ребята, сообразительные, весёлые, постоянно в движении. Читать только не умели, а это для нас ненормально, я ж рассказывал. И вот прикиньте, что произошло у меня в голове — в двенадцать, напомню, лет: я всё тщательно обдумал, изучил информацию, составил план и решил принять миссию. По-настоящему, как миссионеры. Назвал делом своей жизни образование и действительно стал их учить. — И как скоро всё пошло не так? — проницательно хмыкнул Эр. — Быстро. Мои друзья решили искать травы зеленее и собрались в Париж, и я, конечно, с ними. Там я почти сразу от них отбился, а нашёл вместо них совсем уличную шпану, после тех — полунищую пару иранцев, и ещё каких-то людей, которым счёту нет, и в конечном итоге кто-то всё-таки заманил меня в полицию. Я отказался ехать домой, поэтому отец приехал за мной, мы крепко поскандалили, но отчасти он меня услышал. Мы поселились в Париже, на самом отшибе. Он жил свою жизнь, а я должен был проводить хотя бы пару ночей в неделю с ним и ходить в школу, чтобы государство не заподозрило его в плохом отцовстве. И мне всё нравилось, тем более что школа в итоге всё равно постепенно ушла побоку. — тут ему некстати вновь припомнилась вчерашняя перепалка насчёт школ, и от запоздалого стыда дрогнул голос. — Нуждаться в помощи я стал позже, когда наткнулся на продавцов запрещённых веществ. Запреты на них не пустые, но в моменте это никого не волнует. После первых опытов пришли кошмары, вот эти самые, из этой жизни, да так и остались навсегда. Чем хуже я спал, тем больше принимал, разного и в сочетаниях, а чем больше принимал — тем глубже увязал и в зависимости, и в кошмарах. И вот в этой точке, спустя год такой жизни, меня нашёл Времечко. Прикормил, приручил, договорился с отцом, забрал и исправил, как смог… Теперь уже Анжольрас не сдержал раздражённого вздоха. Он слушал стоя, и пока Гёсс подбирал слова, «братец» успевал померить комнату шагами, изучить единственную книжку на столике, потереть платком окно — что угодно, лишь бы не вспыхнуть от противоречий. — Хей. — позвал его младший. — Если горит — кричи. — Неужели в этой истории я отрицательный герой? — на одном дыхании выпалил полубог, словно только и ждал приглашения. На самом деле, судя по лицу, ждал он (от себя) вечности в молчании, просто нервы к концу второго дня уже не тянули. — А откуда вывод? — осторожно поинтересовался Гёсс, одновременно вопросительно косясь на Грантера. Тот лишь потёр глаза ладонью. Анжольрас тем временем прислонился плечом к стене, плотно сложил руки на груди, защищаясь, и обратился к Прописному напрямую: — Меня выводит твоё совершенство. Тот поперхнулся воздухом. — Ничего не перепутал? — Кто-то точно что-то путает! — в сердцах воскликнул вождь. — Два дня я слышу изо всех щелей о тебе одно хорошее. Да что там слышу, я своими глазами вижу! Но кого тогда я знал все эти годы? Мстителя? Жертву? Если история Жанны — правда, то одно только это полностью меняет краски в нашей истории… С первых же фраз этой жалобы опытный Гёсс обратил внимание вместо своего двойника — на Эра, и увидел именно то, что ожидал. — Капитан! Осторожно! Лицо-«накосячил» по правому борту! — перебил он «брата». — И кстати, он же пытался тебе что-то сказать. А ты чего ответил? Анжольрас стушевался ещё сильнее, но в божественности облика каким-то образом не потерял, а даже прибавил. Грантер несмело засмеялся. — Жаль, что раньше у нас не было тебя, малыш. — Прости, Эр. — негромко сказал полубог. — Если тебе есть что сказать — я внимание. Прописное собрался с мыслями. — Я вот что думаю. — медленно начал он. — В чём-то ты точно прав. По части обходительности и деликатности я и правда многократно превзошёл себя за эти два дня. Буду исправлять. Начиная прямо сейчас. Сразу с двух несказанно эгоистичных поступков. — Ну ты посмотри на него. — Гёсс спрыгнул со своего подоконника и подобрался поближе к Анжольрасу, чтобы скопировать его позу и осуждающе уставиться на духа. — Ещё и цену набивает! — По пяти штук за су цена его артистизму. — проворчал вождь Азбуки, игнорируя широкие ухмылки обоих друзей. — Так вот. — Эр откашлялся. — У каждой истории, господа мои, есть лицо и оборот. Вот, скажем, наверняка есть премилый оборот в блестящей повести нашего юного друга о моей невероятной широте души. Ты не мог бы проиллюстрировать нам?.. Гёсс закатил глаза. — Ладно, ладно, да, ты не снисходил ко мне с неба, чтобы взять на ручки и выняньчить до совершеннолетия. Мы встретились в притоне. Я продавал тебе самую дешёвую грязную дрянь на укол, а ты увидел моё лицо, затрясся и не смог попасть себе в вену. Потом ты несколько месяцев типа случайно ловил меня на улицах и увлекал гулять с тобой часами, что было интересно, тут без претензий, но я был уверен, что ты примеряешься либо купить меня, либо украсть. За это время я к тебе привык, а ты сократил употребление раза в три. Забирать меня ты всё-таки, как я понял, не планировал, я бы даже сказал — не верил, что способен решиться. Но решился. Это было настолько спонтанно, что, когда я впервые вошёл в квартиру, на меня с люстры упал обрывок чьей-то мошонки, которую ты зачем-то стащил из морга, где тогда работал. И, да, ещё помнишь, я вчера сказал: «В школу ногами запинал»?.. Ну так вот, это не фигура речи. Грантер удовлетворённо кивнул. — Уже не так раздражающе совершенно, а? — его рука дрогнула, будто он хотел прикоснуться к кому-то из Антуанов, но одёрнул себя. — Да, Антиной. Я тоже задолжал тебе одну изнанку. Поэтому вторым моим эгоистичным поступком на сегодня будет уговор: ты услышишь её, но! Только там. Все трое разом посмотрели в неестественно безмолвную пустоту Ворот на Ту Сторону. Гёсса она не затягивала. Скорее, наоборот: на неё хотелось перестать смотреть. — Нам очень сильно туда надо? — не своим голосом уточнил Анжольрас. Казалось, что вот над ним у завесы смерти есть реальная власть: словно она не отпускала его растерянный взгляд, а все мысли занимала собой одной, и он едва удерживал себя от шага навстречу. Эр положил руку ему на плечо и серьёзно кивнул.