The taste of sin

Солнце клонилось к горизонту, спеша завершить очередной знойный день. Хёнджин, который успел переодеться дома в злополучные шорты, привычно стоя у стола пастыря, провожал взглядом его исчезающие лучи, проходящие через витраж. Свет цветными осколками гладил его округлое лицо. На мансардном жилом этаже церкви, как всегда, было тихо и таинственно, кроме святого отца тут лишь изредка появлялся вечно шумный послушник Хан. Но не сегодня. Сегодня вечером они были здесь одни: неизведанный зверь в цепях браслетов, лживо зовущий себя священником и его добыча, наивно зовущая себя учеником. Хёнджин слышит отчётливые и ритмичные шаги в коридоре. Такие же идеальные, как и их хозяин, они с характерным стуком прогибают старые ссохшиеся доски. Дыхание сбивается и учащается пульс, он не знает и, если честно, не хотел бы знать, что его сегодня ждет. Но дверь неумолимо открывается, впуская статную, широкую в плечах знакомую фигуру в отглаженной форме. Господин Бан был педантичен во всём. Во всяком случае, так казалось юному Хвану, ещё не в полной мере знакомому с его другой, животной стороной. На той стороне не было места аккуратности и строгости, лишь голые инстинкты и желания. На ней он наконец переключал контроль со сдерживания себя на подчинение кого-то другого. Как правило, маленького и слабого. Держать абсолютно все в своей власти и воле — именно это приносило ему высшее наслаждение, делало полубогом. Что, в сущности, от Бога не отличимо. Удовлетворение потребностей и мягкость чужой молодой плоти шли лишь как приятное дополнение. Очевидно, столь прекрасный во всем, совершенный в своем образе человек, не брезгующий для достижения этого совершенства ничем, был лишён тяжести моральных устоев — глупости выдуманной обществом для поддержания видимости порядка. Губы растянулись в зубастой улыбке, когда тёмный взгляд встретил добрые наивные глаза. А потом этот взгляд зацепился за те самые блядские шорты. Конечно, шорты сына ярых католиков априори блядскими быть не могут, но не для этого человека, не когда они открывают вид на хрупкие изящные длинные ноги. Улыбка опасно дрогнула оскалом и сползла с грубоватого лица. Крупный нос, прямые чёрные брови, мужественная челюсть и волевые высокие скулы — Бан Кристофер Чан был хорош собой, но не смазлив, весь его строгий образ говорил о силе характера. Из людей его породы можно было бы делать гвозди. Этот правда, был с изъяном. Для общества, разумеется, сам то он себя каким-то особенным не считал. — Здравствуй Джинни. — Хёнджин поздоровался в ответ, — Сегодня я принес тебе кое-что. Сделаем обряд причастия. Я подумал, что соединившись с Господом тебе будет легче пройти сегодня обучение. Хван перевёл взгляд на бутыль кагора в узловатых пальцах и небольшой кусочек хлеба в другой руке. — Разве его не проводят только по праздникам? — невинно поинтересовался он. “Щенок вздумал перечить?” На тяжёлой челюсти ближе к шее взыграли желваки. Хищные глаза опасно сузились, и, поставив священные дары на стол, Чан опустился на корточки, сжав худенькие плечи в ладонях, вцепившись в них, словно коршун. — …Джинни, думаю, ты не совсем понимаешь, — медленно начал он, и милое личико исказила боль, причиняемая его пальцами, — Я же знаю, как тяжело стать хорошим человеком, в прошлый раз ты так плакал, а я же забочусь о тебе. Но своими сомнениями ты меня разочаровал. — вкрадчивый тон сменился на холодный, и мальчишка остолбенел. — Похоже, мне придется наказать тебя. Отец Кристофер встал, смеряя Хёнджина пренебрежительным взглядом. — Прошу не надо, я буду хорошим! Лицо пастыря исказилось в раздражении. — Надо. Даже сейчас ты дерзишь. Смирение — главная добродетель Христианина, Хёнджин, пора бы тебе это усвоить. Господин Бан скрылся за дверью, и, услышав её хлопок, Хёнджин расплакался. После того, что вчера произошло, он постоянно был в напряжении и сейчас это напряжение выходило через горькие слёзы обиды. Он не хотел наказания. И в Ад не хотел. Вообще-то и находится в этом ложном храме Бога не хотел. Почему ему нельзя играть в футбол после школы? Или просто гулять? Почему родители его не любят? Почему господин Бан, говоривший, что любит, хочет наказать? От всех этих мыслей маленькому сердцу было невыносимо больно. Хёнджин поднял заплаканные глаза на распятие, висящее на стене над креслом. Вчера он обещал господину Бану, что справится, говорил что готов. Ведь тогда родители его полюбят, правда? Если он станет таким, как отец Кристофер. Мальчик тяжело вздохнул. Быть смиренным? Хорошо, он будет. Будет, только пожалуйста, пусть это скорее закончится, пусть его будут любить. Розоватые колени опустились на старый деревянный пол. Он чувствовал кожей стыки досок и мелкий мусор, а воздух вокруг был всё такой же горячий и густой. Цветной свет не касался детского лица более, стыдливо уползая по стене вверх. Последний раз досадливо шмыгнув, Хван сложил руки и начал молится. Время потеряло для него счёт. Так его застал вернувшийся из своей спальни Чан. Мальчик к нему не повернулся, продолжая смиренно и тихо читать давно заученный текст. Его хрупкая фигура на полу кабинета, сложенные маленькие ладони и это праведное,безмятежное выражение лица… Бан почувствовал, как от этой картины член начал твердеть. Ладно, пожалуй за это зрелище, можно отложить наказание, спешить не к чему. Священник подошёл в шкафу на другом конце небольшой комнаты и положил туда принесённые розги. На другой раз. Повод он найдёт. Вместо них взяв с полки небольшую чашу, он вернулся обратно к столу, вставая перед молящимся, и не спеша налил вино. Конечно, больше, чем нужно для причастия. Мальчик же как раз закончил с молитвой и посмотрел на проповедника своими большими, такими живыми глазами. Он не поднялся с колен, положив на них руки, смиренно ожидая наказания. Это читалось по его бледному лицу. Мужчина перед ним медленно и шумно выдохнул. Такой хорошенький. — Я вижу, как ты стараешься, поэтому передумал тебя наказывать. Открой рот. Чёрные, словно поглощающие свет глаза цепко смотрели за исполнением приказа. — Hoc est corpus meum, et, hic est calix sanguinis mei (сие есть тело моё и сие есть чаша крови моей). Жилистая рука поднесла к пухлым розовым губам кусочек хлеба, и Хёнджин послушно взял его, даже не дёрнувшись, когда большой палец коснулся нежной кожи. Горячая сухая ладонь легла под нижнюю челюсть, приподнимая голову, когда вторая поднесла к приоткрытому рту чашу с вином. Чан следил, чтобы ни капли не пролилось мимо. Когда чаша опустела, он перекрестил мальчика и дал поцеловать распятие. Затем, словно хваля собаку, огладил густые чёрные волосы Хёнджина. — Вот так, хороший мальчик. — Чан не смог сдержать ухмылки, — Скоро тебе станет легче, дитя моё. Иди же ко мне. Сильные руки благосклонно-приглашающе распахнулись, принимая в объятия хрупкое тело. Взлохмаченная макушка доходила мужчине до груди, и этот факт заставил его сделать нечто несвойственное. Хёнджин почувствовал целомудренный поцелуй, оставленный горячим пятном в копне его волос, и отчего-то отчаянье и тоска накрыли его. Разве его не могут любить так? Почему ему нужно делать что-то ещё… Слегка шершавая тёплая ладонь приподняла его погрустневшее лицо, и чужие губы накрыли его собственные. Мальчик было зажмурился, но неожиданно понял — в этот раз ему приятно. Приятно ощущать руки, которые держат его как что-то ценное, приятно ловить горячее дыхание пастыря. Сейчас он был аккуратен и осторожен, и от этого сердце тяжелело и падало куда-то в желудок. В голове постепенно возникал сладкий вязкий туман и тело расслабилось. Здесь и сейчас, в объятиях господина Бана, Хёнджин впервые за долгое время почувствовал себя легко и безопасно. И это побудило его ответить. Почувствовав маленький неумелый и робкий язык в своём рту, Чан растянул губы в улыбке. Ну наконец-то. Ладонь беззастенчиво скользнула ниже по узкой спине и на пробу крупно сжала маленькую упругую ягодицу. Не ожидав такого, Хван по инерции приподнялся на цыпочках вслед за чужой рукой, и, из-за этого сильнее прижимаясь к мужчине, приглушённо простонал. Чан оторвался от своего ангела и, посмотрев в разомлевшее от вина и ласки лицо, резко схватил худенькое тело, отрывая от пола. Мальчик вскрикнул и схватился за мощные плечи, но вскоре упёрся коленями в тканевую обивку. Пастырь грузно приземлился на небольшой диван под витражным окном и усадил на себя Хёнджина. Маленькие руки всё ещё упирались в широкие плечи, он такой большой… Какое-то время Хёнджин рассматривал мужественное лицо, будто бы видел его впервые, пока тяжёлые губы не врезались в его собственные, жадно раздвигая. Хёнджин, словная тая, осел на твёрдые бёдра, пока Чан снова горячо и мокро вгрызался в его рот, будто пытаясь съесть мальчишку целиком, сдавливая до полуболезненных стонов хрупкие бока. Ладонями он мог свободно обхватить такую узкую талию и таз, а под одной рукой идеально помещался веер тонких рёбер, он мог чувствовать их через тёплый бархат тонкой кожи, скрытой белой рубашкой. Рубашка бесила. Ловкие пальцы нетерпеливо перешли на пуговицы, пугающе быстро их расстёгивая, и вскоре летний плотный воздух коснулся детских плеч. Будь Чан не так осторожен в своем положении и менее терпелив, на пол бы приземлились лоскуты того, что ранее было одеждой. Но он не мог позволить себе такой роскоши и потому наслаждался тем, что есть. А было немало: совсем поплывший, ласковый, обнажённый телом и душой мальчик, что льнул к его рукам, губам, плечам и шее, будто слепой котёнок, ищущий заботы. В одурманенном маленьком теле проснулся спящий до этого тактильный голод, потребность чувствовать чужое внимание и любовь. Пусть даже такую — больную и уродливую. Хёнджин в ней тонул. Тонул в горячем потоке ощущений, что обрушиваются на него и размазываются в абстрактном произведении искусства под действием алкоголя. Замёрзшему и обессилевшему от безразличия родных сейчас ему жарко, и будто читая это, сильные руки с узором играющих мышц и вен продолжают стаскивать с него мешающую одежду. Он понимает, что совершенно голый, только когда к ощущению обжигающих ладоней на спине, которые словно плавят его кожу, добавляется ощущение жёсткой ткани между его ног. Опьянённого мальчика начинает трясти, когда господин Бан, схватив за ягодицы, резко дёргает его к себе. Нежная кожа яичек проезжается по брюкам и тем, что скрыто под ними, и Хван на границе крика громко ахает. Даже от такого грубого и болезненного трения его захлестнула волна ранее неизвестного удовольствия. Он никогда раньше там себя не трогал. Пальцы ног и рук непроизвольно подгибаются, и Хёнджин зажмуривается до искр под веками. Ему так хорошо и приятно… Хочется ещё. Низ живота требовательно щекочет зарождающиеся возбуждение. Такой худенький и бледный, на фоне крупного мощного тела в чёрном одеянии он смотрелся как чистый, невинный ангел, упавший с небес. Ангел, упавший прямо в объятья Дьявола. Дьявол же, блаженно прикрывая глаза, откидывает голову назад и протяжно низко стонет, демонстрируя крепкую с проступившими венами шею, когда маленькая попа оказывается расщелиной точно на его стояке, наконец давая хоть какую-то стимуляцию. Восхитительно тепло. В этом девственном теле, наверняка, невероятно узко… Вдруг дикие чёрные глаза распахиваются, зрачки резко сужаются, и Чан давится вторым стоном, когда чувствует через ткань трусов и брюк несдержанное ёрзующие движение на своем члене. Яйца опасно сводит. Он шипит и вскидывает голову, смотря на то, как абсолютно голый Хёнджин, цепляющийся изящным пальчиками за рубашку пастыря, опустив взлохмаченную голову отчаянно трётся своим вставшим небольшим членом о живот Бана. Словно щенок в гоне о хозяйскую ногу. Его бледное худощавое ещё несформированное тело покрыто испариной от усердия, а уши и щёки, что чуть видны под упавшей взмокшей чёлкой, покраснели. Чан зачарованно касается его живота кончиками загрубевших пальцев и сжимает текущий предэякулядом член. Его ангел абсолютно гладкий, волосы там ещё не растут. Мальчик в ответ на это плаксиво скулит, накрывая своей дрожащей ладонью жилистый кулак, забвенно и бестолково толкаясь в него. Потерявшийся в удовольствии и вине, он совсем ничего не соображает и не контролирует, с нижней губы тонкой струйкой срывается слюна. Это дико и грязно, это так, как нравится Чану. Его лицо режет оскал улыбки.

***

В тот раз дело так и не зашло дальше взаимной дрочки. При всём потоке возбуждения и пылающего желания растерзать мальчишку здесь и сейчас, нельзя было спешить. Чан сделал нечто важное — он внушил вину и ответственность за случившееся Хёнджину. После того, как мальчик кончил в его руку, пастырь унизил его, снова назвав грязным. Указав на собственной стояк, он сказал, что всё это из-за него и заставил разобраться с этим. От воспоминания маленьких рук на члене дыхание сбивалось к чёрту, и похоть снова затопляла сознание. И то старательное выражение взмокшего покрасневшего личика… Это было охуенно. Теперь каждый раз, когда Хёнджин оказывался в его кабинете, Бан беззастенчиво лапал его под разными предлогам, заставляя юный неопытный организм возбуждаться, но при этом запрещал ему трогать себя самостоятельно. Вырабатывал условный рефлекс — помочь малышу с его греховными мыслями и поступками, в том числе стояком, мог только он. И в конце концов дошло до того, что сидя на воскресной службе вместе с родителями и остальными селянами, Хёнджин отчаянно сводил бёдра, зажимая ими бугорок в штанах, клал сверху книгу и всеми силами старался скрыть свой позор под насмешливый взгляд священника. Разумеется, тот потом милосердно помогал мальчику с его проблемой. Прямо в исповедальне, пока за тонкой стенкой делились своими грехами и мыслями другие люди. Поэтому Хвану нужно было сидеть тихо на коленях пастыря и не издавать ни звука, пока жилистая рука ритмично надрачивала его небольшой аккуратный член. При этом, в процессе святой отец Кристофер спокойно разговаривал с пришедшими на исповедь, давал наставления и советы. Словно на его коленях не сидел полуголый мальчик, зажимающий ладонями свой рот, сгорая от нетерпения и удовольствия, неумолимо приносимого сильной рукой проповедника. Иногда он занимал его рот сам — своими пальцами. Между белых, отчасти молочных зубов отлично помещались указательный и средний пальцы, что слегка давали на маленький влажный язык, заставляя Хёнджина отчаянно исходиться вязкой слюной. А когда очередь желающих исповедаться заканчивалась, приходил час расплаты. Раз юный Хван не может себя контролировать, то должен нести ответственность за то, что господин Бан ему любезно помогает. Вообще, это было терпимо: нужно было лишь сидеть и смотреть ему в глаза или просто класть руки на его член, остальное мужчина делал сам. Ощущать горячую густую сперму на своем лице или во рту Хёнджину не нравилось, но существенного отличия от слюны он не видел. К тому же, после этого отец Кристофер всегда был добр к нему и, улыбаясь, хвалил. Это было приятно. То, как он крепко придерживал острый подбородок, пока умывал его и то, как он называл его хорошим мальчиком было приятно тоже. Но как-то бедный ребёнок всё же обронил шумный вздох на чужой исповеди. В конце концов, это был лишь вопрос времени и, конечно, за это его ждало наказание. Бан этого ждал. — Сегодня я сказал твоим родителям о совершённом тобой грехе. — Чан соврал им, но откуда Хёнджину, побелевшему на глазах, было это знать. — Они сами просили меня наказать тебя. Сегодня ты домой не вернёшься. — Хёнджин от этих страшных слов окаменел: они же в нём теперь разочаруются, вся проделанная им работа была зря… — Для начала помоги здесь навести порядок послушнику Хану. Жду тебя у себя через час. — Да, святой отец. — низко опустив гладко причёсанную матерью с утра голову, сказал мальчик. Первые капли его прозрачных слёз упали на гладкий и холодный каменный пол церкви, скатываясь горячей водой с ресниц по носу. Ему было так больно и обидно, но времени на то, чтобы себя жалеть не было. А может, он уже просто не хотел. Утерев рукавом дрожащей руки слёзы Хёнджин подошёл к послушнику Хану. — О, Хёнджин-и! — как обычно весело начал он, убитое выражение чужого лица, похоже, его совсем не смущало. — Чего грустишь, милашка? — Я в порядке, хён. Чем я могу помочь? — Помочь? — Джисон из удивлённого мигом превратился в игривого, это всегда были его два естественных состояния, поочерёдно сменяющие друг друга. Казалось, что других он и вовсе не имел. — Твоё милое личико уже придаёт мне сил, Хёнджин-и! — Внезапно его загорелый палец возник перед детским лицом и быстро опустился, трунькнув по пухлым губам. — А вообще, не лей тут сопли, — милый нос весело зажали костяшки среднего и указательного, слегка потянув. — лучше иди потуши все свечи с левой стороны зала! Хёнджин схватился за в прямом смысле ущемлённый нос и, кивнув, пошёл делать, что просили. Этот хён, Хан Джисон, был странным, никогда нельзя было понять что у него в голове. Он как будто всегда был под действием чего-то, о чём Хван не знал. Но его глупые заигрывания и насмешливый тон заставили отвлечься от грузных мыслей, и Хёнджин не заметил, как спустя час оказался у знакомой двери кабинета. Постучавшись, он дождался разрешения и вошёл. Правда не надолго. Держа что-то незнакомое в руке, пастырь вышел вместе с ним обратно в коридор, и они отправились в место, где Хёнджин раньше никогда не был — в личную спальню господина Бана. Всю дорогу до неё в остывающем летнем воздухе висела гнетущая тишина. И как только они зашли в комнату, Хёнджин, даже не осмотревшись, развернулся и врезался в господина Бана, обнимая. Он не плакал, хотя хотелось, не выпрашивал прощения. Он просто отчаянно прижался щекой к твёрдому, как каменная скала, телу, сам не зная почему. Ему было страшно. На хрупкие плечи легли ладони, на удивление мягко отстраняя. Чан встретил полный печали взгляд и сказал, не убирая рук, что так приятно ощущали чужие тонкие и тёплые кости: — Хёнджин, ты знаешь, что я это делаю ради твоего блага. Я люблю тебя, и лучше я тебя выпорю, чем потом ты попадёшь в Ад. Не так ли? — его тёмные глаза смотрели сверху вниз почти нежно. Именно так. Пастырь благородно оказывает ему свою милость. Мальчик кивнул и, тяжело вздохнув, отошёл. Теперь комната, где его собирались наказать, немного заинтересовала, и он осмотрелся. Ожидаемо, она была скромной, скорее даже по-армейски простой. Ничего лишнего, ничего грязного, идеально ровно заправленная кровать, распятие над ней, полный книг шкаф и небольшой простой стол с двумя стульями в углу на котором, естественно, ничего не было. Возле кровати, кажется, была ещё тумбочка, но Хёнджин быстро потерял к интерьеру интерес. Когда священник обошёл его, огладив шею сзади, ладони липко вспотели и сердце затрепетало в страхе. Тот сел на кровать, вцепившись внимательным взглядом в ребёнка. Его голос был груб и звучал, как приказ. — Раздевайся. У Хвана слегка закружилась голова, но дрожащие руки всё же легли на воротник рубашки, застёгнутой под подбородок. Пальцы не слушались, и это помогало отвлечься, но вскоре спасительные пуговицы кончились. Когда рубашка упала с плеч, он потянулся к майке, неуверенно и боязливо стягивая. Это было унизительно — оставаться голым перед полностью одетым человеком. Нижняя губа предательски задрожала, пока он продолжал, снимая брюки, обувь и носки. Хёнджин очень старался не плакать, но когда очень дошла до трусиков, он всё же зажмурился, пуская слёзы по покрасневшим щекам. Это всё так неправильно… Хищный зверь на кровати терпеливо наблюдал, выжидая. Когда Хёнджин лишился последнего элемента одежды, стыдливо прикрываясь руками, роняя слёзы и поджимая губы в безуспешной попытке успокоиться, пастырь велел ему подойти. Погладив по голове, он прижался носом к его виску, прошептав: — Не бойся, дитя моё, Господь всегда с тобой. Ложись на живот поперёк кровати. — тяжёлые губы оставили сухой поцелуй над бровью, и священник встал. Хёнджин сделал, что ему сказали и чуть не вскрикнул, просто не успел, когда его бесцеремонно схватили за щиколотки и стянули ниже. Теперь его попа удобно лежала на углу матраса. Удобно, конечно, не для Хёнджина. Он прижался щекой к колючему одеялу на кровати и сжал его в руках на сколько мог, зажмурившись. Всё тело пыталось сжаться в комок, ему было так страшно… Спины что-то коснулось, и он крупно вздрогнул. Чан с удовольствием смотрел, как узкая бледная спина загнанно вздымается, пока он ведёт концами прутьев розг вдоль проступившего позвоночника. Этот вид прекрасен — пока ещё гладкая, бархатистая кожа, острые лопатки, отчаянно выпирающие из-под нее, будто норовя вырваться из оков тела на свободу, виднеющиеся рёбра, мальчик такой худой и хрупкий… Мужчина не сдерживается и, тяжело выдыхая, откладывает инструмент в сторону, спешить некуда, и он наслаждается прелюдией. Его сухие и тёплые ладони ложиться на плечи, будто примеряясь. Ширина этих дрожащих плеч — две его руки. Одно несдержанное движение, чуть больше силы, и он может мальчишку сломать. Осознание этого дико заводит. Шумно и глубоко дыша, он в последний раз ощупывает нежное тело с рельефом костей, неспешно ведя ладонями вниз, до самой поясницы, словно охотник перед разделкой туши, и останавливает движение на узком тазе, проминая неровными пальцами впадинки над ягодицами. Однако, задерживается он там не надолго. Эти пальцы все же ненавязчиво скользят в ложбинку между маленьких ягодиц, легко касаясь сжатого сфинктера. Хёнджин дёргается, как от огня, от ощущения чужих рук в таком интимном месте, и священник их убирает. Пока. Сегодня он трахнет эту сладкую попку, но для начала выпорет. Отец Кристофер выпрямляется с улыбкой на лице и берёт в руки оставленный ранее на кровати инструмент. Внезапно он чувствует прилив игривого настроения, и его твёрдый голос разрушает тишину. — Как думаешь, Джинни, сколько ударов ты заслужил? — Н-не знаю… Десять? — в тихом голосе мальчика сквозили отчаянье и страх. — Хм, я думаю, десять это много. — упругий конец прута рисует узоры на пока ещё чистой коже. А затем воздух рассекает свист. Прут нещадно и хлыстко бьёт детскую спину справа от позвоночника. Хёнджин лишь успевает беззвучно открыть рот, затем оторопело выпуская воздух. Свист звучит снова и только сейчас мальчик чувствует боль от удара. Он всхлипывает и из глаз брызжут слёзы, его спину будто рассекли ножом, а потом накрыли полотенцем, лежавшем в кипятке. Боль пятнами расползалась по узкой спине, когда до ушей донёсся очередной свист, и в этот раз розги ударили ниже. Он рвано вдохнул, стискивая одеяло в изящных пальцах. Мужчина же с наслаждением смотрел, как на девственно-чистой спине проявлялись следы. Они были похожи на шрамы вырванных крыльев. Конечно, он не вкладывал и половины силы, на спине едва алыми бусинами проступила кровь, но ребёнок на постели уже тяжело дышал и скулил от боли. Хотелось ударить ещё. Тень накрыла плачущего мальчика. — Я думаю на этот раз тебе хватит и пяти. — хриплый от возбуждения голос появился над ухом, и горячие губы успокаивающе коснулись влажного виска. Хёнджин тяжело и медленно выдохнул, а затем раздался знакомый свист. И ещё раз. Он плаксиво всхлипнул, утыкаясь лбом в одеяло, наконец-то это кончилось, спина просто горела. Он не услышал того, как пастырь подошёл вплотную сзади, опустившись на колени, но крупно вздрогнул, когда ощутил касания ткани к коже и вес чужого тела сверху. — Ты же не думал отделаться так легко, правда? — мальчик под священником замер, — Ты нарушил правила нашего обучения и испортил чужую исповедь. — большая горячая ладонь беззастенчиво легла на ягодицу, оттягивая её в сторону. Хёнджин ахнул и дёрнулся, но это было бесполезно. Такое чувство, его будто придавило огромной каменной плитой. Слёзы снова покатились из карих тёплых глаз. Он не знал, что именно хотел сделать отец Кристофер, но сам он этого точно не хотел. Хван снова жалко всхлипнул. — Пожалуйста, не надо, пожалуйста… Внезапно грубая рука накрыла его рот, она была такой большой, что и нос закрывала тоже. Ребёнок замотал в протесте головой, и Чан, рыкнув, угрожающе-болезненно сжал маленькую попу. — Хёнджин, — его злой голос источал опасность — если ты будешь сопротивляться, будет только больнее. Если этого сейчас не сделаю я, это будут делать многие жестокие люди в Аду. — он оттянул ягодицу сильнее, вырывая заглушенный стон боли, по ладони скатывались горячие слёзы. — Они совсем не будут тебя жалеть и будут делать это снова и снова. — пастырь поцеловал худенькое угловатое плечо и слегка ослабил хватку на лице, давая сделать вдох. — Если ты будешь меня слушаться, будет не так больно. Ты мне обещаешь? — ладонь окончательно отпустила челюсть. — Обещаю… — снова раздался всхлип. — Вот так, молодец. — Хёнджин почувствовал поцелуй в макушку, — Хороший мальчик. Книга Осии глава восемь, стих семь: “Так как они сеяли ветер, то пожнут бурю”. Поэтому — пастырь не отрывал губ и носа от дивно пахнущих чёрных волос. — не смей сдерживать свои стоны. Обжигающий выдох коснулся кожи головы, и Хёнджин закрыл слезящиеся глаза вновь.