Чужой среди чужих

・゜゜・．

      – Что ж, я доволен столь положительной динамикой, если и дальше так пойдёт, сможем отказаться от костылей... Повезло тебе, – бубнил лечащий врач на утреннем обходе, делая очередную запись в медицинскую карту.       Вова молчал, глядя пустым взглядом в окно. Сквозь помутневшее стекло виднелись серые и невзрачные улицы, припорошённые грязным снегом. Дома, машины, шныряющие туда-сюда люди... Всё мрачное, унылое. Как и его существование.       Повезло, говорит...       Если это всё «повезло» — то к черту такую жизнь. Наташа бесследно исчезла, отец с братом, видимо, окончательно отказались от Володи. Даже Диляра... Они его вычеркнули. Выкинули, как ненужный хлам. Наверное, если б могли, то и воспоминания бы стёрли. Да и поделом.       Тот выстрел разделил жизнь на до и после, и сейчас Володя ясно осознал, что попал в другой мир. Абсолютно чужой, враждебный, где ему уже нет места.       Но самое страшное то, что, отмотай он время назад, не задумываясь, сделал бы то же самое. Он бы так же выстрелил в тех ублюдков, которые жестоко обошлись с ни в чем не повинной Айгуль. Но кто мог знать, что все произошедшее — результат всего одной ошибки? Нахрен сдался тот грёбанный видак, глядишь, и не покатились бы их судьбы под откос. Знать бы...       Парень даже ничуть не удивился, когда день назад в палату неожиданно зашли двое посторонних: молодая девушка и мужчина. Накинутые на их плечи медицинские халаты не скрывали милицейской формы, а потому несложно догадаться, — без сомнений, пришли по его душу.       Сев на стул и раскрыв кожаную папку, следователь достала нужный документ и поинтересовалась:       – Ну что, как ваше самочувствие?       Конечно же в ее голосе ни капли сочувствия, лишь неприкрытая ирония. Володя ничего не ответил, будто никого и не было рядом, продолжая равнодушно смотреть в окно.       – Я здесь, чтобы допросить вас в качестве свидетеля. Пока что.       В ответ тишина.       – Ваших родных и знакомых уже допросили.       Снова молчание.       – Вы имеете право не свидетельствовать против себя и близких, воспользовавшись статьей пятьдесят один.       – Воспользуюсь.       – Но вы обязаны ответить на мои вопросы!       – Знаете, голова болит, пообщаемся в другой раз, если вы не против, – пробормотал Вова.       – Расследование...       – Вот и расследуйте, – перебил он, – это ведь ваша работа.       Он напоследок исподлобья глянул на девушку, а затем снова перевёл безэмоциональный взгляд в окно, теряя к ним всякий интерес. Многочасовое созерцание мира по ту сторону больницы стало для него единственным развлечением.       – Гражданин Суворов... – начал мужчина, который все это время стоял в углу, подпирая спиной стену.       – Делайте, что хотите, – прервал его Володя, не отрывая взгляда от окна.       Его хрипловатый, срывающийся голос прозвучал чужеродно даже для него самого. Только сейчас Вова ощутил, насколько ему одиноко. Насколько ему не хватает его близких, которым он оказался не нужен. Как говорил отец, видимо, эту чашу ему придётся испить до дна. Если раньше, конечно, не захлебнётся...       – Ваша палата будет охраняться круглосуточно, – зачем-то сказала следователь, похоже, молодая сотрудница была вне себя от гнева, – так что сбежать не получится. Знаем мы таких гордых и молчаливых, – надменно бросила она и встала, – там с тобой не будут нянчиться, авось, и по-другому заговоришь.       С этими словами она вместе со своим коллегой удалилась из палаты, оставляя Суворова в одиночестве. Он прикрыл глаза и молча принял горизонтальное положение, отвернувшись к стене, так и пролежав весь оставшийся день.       Апатия, подавленность, нежелание жить, чувство вины — вот те единственные яркие и сильные чувства, что заполнили его душу. Они заставляли искренне ненавидеть себя и свою жизнь после всего того, что с ним произошло.       Но что-то надломилось в нем сейчас. Лечащий врач, возможно, сам того не зная, закинул в него малюсенькое зёрнышко сомнения, которе теперь робко пыталось прорасти и укорениться в его душе, с чем изо всех сил боролся Вова.       – Ты родился в рубашке, парень, – громко захлопнув медкарту, вдруг ни с того ни с сего сказал заведующий. – Пуля прошла через лёгкое навылет, минуя сердце и основные жизненно важные сосуды. Да, сломаны ребра, да, ты был доставлен с пневмотораксом, и уже почти было всё, понимаешь? Всё! Минута-другая — и тебя бы не стало! Честно говоря, я и сам грешным делом тогда подумал, что мы тебя уже не спасём... Но ты выжил. Чудом, но выжил! Как думаешь, просто так, а? Подумай, времени у тебя сейчас достаточно, почему тебе рано умирать. Возможно, ты должен ещё сделать что-то очень важное?..       Всё, что он должен был сделать важного — это умереть в тот злополучный вечер, подумал Вова, но промолчал. Он вообще не желал ни с кем общаться и ему было совершенно наплевать, что с ним будет дальше. Посадят, — в этом, конечно же, никаких сомнений не было, а дальше... Ну, наверное, сгноят в карцере или убьют сокамерники. Было бы даже весьма кстати, он этого вполне заслужил.       – Порой, уж лучше умереть, – наконец, тихо ответил он, но его услышали.       – Молодой ты, – вздохнул врач, и неожиданно как-то по-отечески мягко потрепал его по голове, и от этого незамысловатого жеста у Вовы болезненно сжалось сердце, сразу вспомнился отец. – Жизнь — это дар, как же вы этого не понимаете, бестолочи. Насмотрелся я на вас... Думаешь, один такой? У вас горячие сердца и холодные головы, но уж лучше было бы наоборот. Поверь, всегда есть шанс изменить свою жизнь.       – Исход моей жизни предрешён, ничего не изменить, – возразил Суворов.       – Глупец. Ничего не изменить — это когда гроб землёй закидывают, тебе же дан ещё один шанс.       С этими словами, он взял кипу бумаг и резко встал, отчего стул с жалобным скрипом отодвинулся. Мужчина сделал несколько шагов в сторону выхода, а затем вдруг остановился и обернулся, напоследок укоризненно глянув на Володю через плечо:       – И второго у тебя может не оказаться.