От чистого истока

В марте 1983 года в Беринговом море открылся Разлом. Вове было четырнадцать лет, когда однажды утром радиостанции замолчали; по телевизору ничего не показывали. В школу его все равно отправили, но даже учителя не заставляли никого смирно сидеть за партой; думали, второй Чернобыль или что похуже. Про то, что города Петропавловск-Камчатский больше нет, все узнали на большой перемене. Вова потом не мог понять, а как вообще в школе начали об этом говорить — неужели кто-то учителям в окошко с улицы передал, или крикнул; тогда новости так и передавали. Когда он поступил в кадетский корпус, их пиздюлями отучали панику разгонять. Целого города больше не было, и на уроки уже никто не пошел — всех согнали в актовый зал, и старшеклассники со спокойными лицами и хрустящими воротниками ровными голосами обсуждали последние уроки по гражданской обороне, и пора ли им делать йодную настойку. Детство закончилось в этот день, но Вова еще не знал об этом. Про войну в Афганистане он мало что понимал, дома про это не говорили — и все как-то про восток быстро забыли. Про чудовищ, которые вышли из моря, тоже сначала не хотели говорить — но не получилось. СЯОК — какие-то ругательные четыре буквы, из каждого утюга и заголовка. Советско-японская оборонительная кампания. После Афгана Союз не вступал в войну. В пятнадцать лет Вове предложили — учет в детской комнате милиции, или поговорить минут десять с Ренатом Васильевичем. *** В девятнадцать лет Владимир Суворов, пилот егеря, герой СССР, вернулся домой в Казань. Диляра считала, что он пьёт. Вова не спорил, потому что так родители хотя бы понимали, почему он не может встать с постели, почему не идет устраиваться на работу. Пить он попробовал, но измученная дрифтом нервная система алкоголь переносила очень плохо. Поэтому он держал под кроватью пустые пивные бутылки, какие оставались, чтобы было просто похоже. Утром он вставал вместе с Маратом, заправлял постель и заставлял брата. Завтракал с семьей, обычно молча, и возвращался в комнату. Перед его глазами почти всегда был старый шкаф, когда-то его, а потом заполнившийся вещами Марата; его старыми учебниками, детскими сокровищами, игрушками. Он часами смотрел на одинокого каучукового егеря ярко-синего цвета на полке. Он слышал, что игрушки кайдзю детям больше нравились, потому что были похожи на динозавров, но в Союзе таких не было. Кто-то своим с базы из Японии пересылал, но Вове Диляра написала, что Марата к директору водили за то, что он рвет одноклассникам тетрадки за то, что они там «мерзких чудищ этих рисуют», и не стал. Егерь был ужасный. Вова так и не взял его в руки ни разу, но он выглядел неповоротливым, тяжеловесным — скалой в море, маяком. Так, как на плакатах рисовали. На самом деле, когда ты в егере, вы становитесь легким и быстрым, и тяжелые волны разбиваются о ноги, как пух. Вова смотрел на него и смотрел, и летом солнце красило его в пламенный закат — но пыльный, мягкий, без тех морских переливов, что видите на своих руках, когда возвращаетесь на базу домой. Осенью он больше тихо желтел в свете фонарей, совсем не так, как в ледяных белых лампах спят егеря. Марат возвращался со школы и они обедали. Первое время брат пытался его куда-то вытаскивать, но Вова это плохо помнит. Ему потом Диляра рассказала. Один раз он вытащил Марата на кладбище, к Сане, и после этого тот отстал. Из всех мыслей, что крутятся в его голове перед сном, как бесконечная пластинка, самая хорошая — это «хочу домой». И как любой пилот, снов он не видит. Один раз снилось — да и снилось ли — как последний раз с Саней в море выходили. Когда на его могиле водку пил. Это же не мог быть сон наяву?

***

*** …на Командорских островах выдалась необычайно мягкая зима, и тогда они с Саньком каждый день почти могли пробежку на улице устраивать. Кащей говорил, что они ебнутые — никто их не гонял даже на тренировки в погодных условиях, даже Ильдар Юнусович, наконец, отъебался со своей строевой подготовкой, а они по улице мотались. Но было скучно; их группу перевели из НИИ Разлома на материке в маленькую часть на остров Беринга, и там просто ничего не происходило. Вова тогда скучал по институту, сам от себя не ожидал; материковый центр был огромной серой крепостью с бесконечными бетонными подземельями, и за все четыре года он не сумел обойти всё, даже с его уровнем допуска. Вокруг НИИ росли, как грибы, разные странные лаборатории — геологи что-то ковыряли, что они из разлома притащили, Минсельхоз у них на территории отгрохал исследовательскую оранжерею. В общем, много было интересных углов, куда можно было сбежать после тренировок и спрятаться. Ученые гоняли их гораздо меньше, чем военные — и Вова гордился, что на аэродромы он заслужил просто ходить, а не пробираться. А на Беринга построили пару ангаров для егерей и коробку общаги с медцентром. Называли частью экстренного реагирования, перетащили туда авангард программы егерей, но на Вовин вкус, как-то пожалели всего. А еще на остров было гораздо сложнее протащить что-то из своей еды с материка, и они с Саньком снова, как кадеты, должны были растягивать растворимую лапшу. Им было очень скучно, и Вова даже тычков успел надавать, чтобы поставить их в большую часть ремонтных нарядов на егерях. Домики строить это вам не с кайдзю в море бороться, но все лучше, чем в части куковать. Ещё у них успели снять кино про егерей — как обычно, никого из команды не снимали в лицо, зато вот машину в море с вертолетов снимали долго. Вову с Саней, конечно, пилотами никто не называл, но он как-то внутренне доволен был, что это именно их на показательные выступления отправили. Кащей еще тогда такой расслабленный был. Меньше орал на тренировках, какие-то симуляции им интересные придумывал — и к себе звал. Стимуляторы прям утром на построении в карман рассовывал, завернутые в бумагу, как в фантики. Он был жутко довольный, что у него панцершоколад получился. В общем, как он и говорил сам — немного вольного воздуха глотнул. Все были немного влюблены в Кащея, и капельку — в самого Вову. А иначе и быть не могло — Кащей учил тебя входить в дрифт и дарил тебе переход на совершенно другую сторону. Ты не знал, что у тебя все это время не было нужной части тела, нужной части души, а он тебе её возвращал. Ты не знал, что можешь победить шторм и любое чудовище, а он выбирал тебя из десятков кадетов и давал то, чего тебе всю жизнь не хватало. Вове он сделал этот подарок первым. Не за то, что Вова был лучшим спортсменом, победителем школьных олимпиад. И Саня не был особенным, просто пацаном с его улицы. Кащей, тогда еще Ренат Васильевич для них, смог увидеть, что они способны на то, что нужно — и что им без этого не жить. За пределами программы егерей никто не знал их имен и лиц. Но внутри программы все хотели быть, как Вова Суворов и Саша Смирнов, рука об руку стоять против морских чудовищ и тиранов-офицеров. Саня всегда стоял за его плечом, бил точно, где Вова промазывал, но на рожон никогда первый не лез — просто как-то подхватывал да сглаживал все его колючие узлы. Как будто когда они в первый раз вошли в дрифт, он слился с Вовой, стал с ним одним человеком, с одними желаниями, амбициями, мыслями — и на все эти желания вдруг появилось в два раза больше сил. Была тихая, белая зима, и они красили её в ярко-голубой каждый раз, когда очередная ящерица пыталась лезть из своей дыры. В этот день тоже был хороший такой, красивый закат, алый и чистый, как рубиновый — Санек ему сказал, что когда читал этот «Гранатовый браслет» думал, что он должен быть вот такого цвета. Целый вечер у Кащея проторчали, в карты играли, он поддать успел — и под исчезающее солнце дрянь поперла. — Ты охуел, блядь? — идиллию им разрушил Вадим Евгеньевич, вломившись в лаборантскую Кащея почти с ноги, — Десять минут тебе, блядь, звоню, схуя трубку не берешь? Всех уже по тревоге подняли, пилотов найти не могут. Вова с Саней пытались не хихикать. Боевые задания уже не вызывали каких-то переживаний, хотя в егеря хотелось — а вот как старшие научные сотрудники в рот ебали всю субординацию в отсутствие офицеров, было все еще очень смешно. Хотя Вадим Евгеньевич запрещал называть его Желтым — всем пилотам полагались погоняла, в смысле, позывные, и Кащею досталось свое из уважения; Вадиму Евгеньевичу тоже придумали, но ему почему-то не нравилось. — Да идем мы, бля, че ты орешь, — и бровью не повел Кащей, убирая под стол стакан с чаем с коньяком, — пацаны ж у нас комсомольцы, всегда готовы. Ни сверки данных, ни отбора по готовности. Кащей просто дарил Вове с Саньком экстренный вылет, ради которого и строилась эта часть. На самом деле, дарил Вове, но Саня не ревновал. — Ящерица крупновата, — скандировал по дороге Вадим Евгеньевич, — эхолокация показывает что-то больно много изменений. Так что сейчас еще трех бомбардировщиков заправляют, поймете, что не справитесь… — Оцените обстановку и удержите его по средней зоне разлома, — грубовато прервал его Кащей, обращаясь именно к Вадиму, — они знают, бля. Они все знали. Вова плохо уже помнил, как они в костюмы заправлялись и в егеря сбросились, вообще-то спать хотелось — но нейронное рукопожатие бодрило лучше кофе. Как будто внутри егеря, в тесном завинченном гермокостюме космонавта, легкие были размера машины, и дышать вдвоем было легче. Зимний океан налился темно-лиловым в закате, как кровоподтек, и им хотелось скорее сделать его синим, как глубокое аквамариновое небо после захода солнца за горизонт. Вова помнил океан и как легко было бежать. Помнил сияющие эмалью руки машины перед обзорным стеклом и стрекочущее чудовище с циановой пастью. Быстро упавшее в воду. Потом им отсекло левую руку со спины хвостом дряни, а вместе с ней — левую часть кабины, размозжив Сашин гермокостюм. Всё, что Вова успел в агонии — пробить твари пасть насквозь, всем весом егеря пригвоздив её позвоночник ко дну и окончательно разрывая связь между первичным и вторичным мозгом. Саша умирал долго, и пока его мозг был жив, он брал на себя нейронную нагрузку егеря. Вове потом сказали, что все то время, пока он полз обратно до дальней зоны разлома, волоча за собой труп кайдзю, он орал. Он не помнил. Он тогда умер, а в момент смерти мозг выбрасывает последний фейерверк эндорфинов, чтобы облегчить страдания. Но Вова чувствовал агонию за двоих; поэтому самая яркая эйфория не смогла избавить его от боли, а только слилась с ней. После этого он больше ничего не чувствовал.

***

*** Когда на пороге квартиры появился Ильдар Юнусович, Вова сказал: — Идите нахуй, — и закрыл дверь. Он ушел к себе. За спиной Диляра засуетилась, заизвинялась — откуда ей знать. Ей не понять. Родители поговорили с ним в коридоре минут пять, и Ильдар Юнусович привычно вломился в место, где Вова жил. — Нахуй идите, я же сказал. — Вова отвернулся к стенке. — И я тебя рад видеть, Вов, — тяжело вздохнув, Ильдар Юнусович устроился на стуле за рабочим столом Марата, — ну не в таких обстоятельствах хотелось с тобой встретиться. — Съебитесь, а. По-человечески прошу. — глухо ответил Вова, — Я ничего слышать не хочу и знать не хочу. Я все вам отдал. У меня больше ничего нет. Отъебитесь. Только часы тикают, тихо. Вова знал, что он никуда не уйдет. — Ты все равно тут лежишь и бездельничаешь, а я уже зашел, так что послушай хотя бы, — но голос его звучит непривычно мягко, — Вов. Я бы не стал просить, если бы не было другого выхода. Он снова молчит. Правда, на самом деле, Ильдар Юнусович много чем человек говно, но врать он никогда бы не стал. Это и ебано. Если за его гниющим трупом пришли, без него совсем никак. А значит, Вова не сможет отказаться. — Ты же знаешь, что Ренат Васильевич под тебя нашу систему делал. В первый набор он вас как-то удивительно набрал удачно, чудо какое-то произошло. Вы тогда всех спасли, и я тебе персонально, как человек, благодарен, — Вова слышит, как он хлопает себя по колену, — и я бы тебя больше не трогал. Но дерьмо какое-то происходит, Вов. Я тебе честно скажу, очень ебаная ситуация. Нет пилотов у нас почти больше. Вову начинает потряхивать. — Мы же тебя не в егеря просим вернуться, Вов, ты не подумай, — и его голос звучит так, будто Ильдар Юнусович с шестилеткой говорит, — но с системой что-то еще не то. К… Ренат Васильевич смог сделать настоящий дрифт с егерем под твой мозг, и все под тебя налажено. Только вот что мы тогда сами там наворотили… Слушай, да он против был. Я против был. Но другого выхода нет. Он вцепляется в шерстяное одеяло и закрывает глаза. За закрытыми веками пляшет циановый океан. — От-ъе-би-тесь, — выцеживает он через стучащие зубы, — нет. Он слышит через плеск воды, как стул скрипит, и тяжелые шаги приближаются к двери. — Ну, ты свое слово сказал, я тебя понял, — тяжело и холодно говорит Ильдар Юнусович. — Пилотов как-то и без тебя подготовим. Не хочешь помочь, чтобы детишкам продолжало мозги пережигать, я тебя даже понимаю. Вот уже слышен скрип дверной ручки, как камнем падает: — Только вот твой брат добровольцем записался, отбор прошел. У него поезд через неделю. Я его отговаривал, Вов, не заставлял. Он сам пришел. Скрипит уже дверь, скрипит еще раз: — Для тебя, если надумаешь, спецборт вечером улетит. Вова сворачивается в комок и волны накрывают его с головой. Под водой, как в дрифте — тишина.