Последствия

За порог Института они выпорхнули, как вольные птицы. Перья, конечно же, общипаны, а под кожей пищащий датчик, но обмануться этим чувством было чрезвычайно просто. — Пешком или ховеркар арендуем? — спрашивает Баллистер, листая список контактов в телефоне. У Амброзиуса ответ простой. Он дышит свежим воздухом; макушку палят солнечные лучи и под футболку забирается тёплый ветерок. А рядом Бал. — Пешком. Есть в уединенной прогулке с этим неподражаемым человеком что-то триумфальное. Знать, что это прекрасное творение разума и труда идёт с тобой на свидание. Как бы глупо не казалось, но ему хочется гордиться тем, что они дышат одним воздухом. Знаете ли, это вообще-то уже успех! Быть может, что-то даже прояснится между ними. Амброзиус так сильно надеется на это, скрещивает пальцы за спиной, что-то тихо шепчет под нос, хоть и сам скоро понимает, как нелепо это выглядит. Сейчас всё зависит от него. И от Бала, конечно же. Амброзиус безумно рад вырваться на волю. Ему начинает казаться, что роль рыцаря, а тем более Капитана — вовсе не для него. Задумываться об этом он начал ещё где-то лет с десяти, но его бунтарский порыв быстро усмирили родители и Директор. Чёрт с ней. И с ними. Со всеми. Такие объёмы дерьма ему ещё никто насильно так скармливал, как они. Амброзиус, конечно же, счастлив от этого до чёртиков. К которым их всех, собственно, и послал. В один момент звук шагов за спиной замедлился, а потом и вовсе стих. — Бал? Баллистер замирает на месте и что-то усердно печатает в телефоне с таким лицом, что Амброзиус искренне сочувствует его собеседнику. Хотя в большей степени он хочет посмотреть на их противостояние взглядов. Баллистер хмурится, и его лицо становится мрачнее, даже чем на той злополучной фотографии для институтской карты, сделанной после дичайше выматывающей тренировки. Неудивительно, что Баллистер был зол. — Кажется, пять минут назад мне кое-кто сказал, что работа подождёт, — мягко начинает Амброзиус и подходит ближе. — Да… Да. Сейчас, — ожесточённый спор с каким-то работником затягивает Баллистера ураганом. Ему даже не с первого раза удаётся оторваться от экрана. Баллистер щурится на солнце и козырьком из ладони закрывает свет. Если это — реальный мир, то Баллистеру он очень чужд. Он на последний миг поднимает телефон только с одной целью — подрубить эту чёртову беззвучку. Теперь про всех остальных он точно до семи забудет. Кроме одного человека. Амброзиус улыбается ему краешком рта и протягивает руку. Баллистер без сомнений принимает, вкладывая в его ладонь свою — металлическую. Амброзиус со сложным чувством, любопытством которое не назвать, обдумывает какие-то глобальные мысли. К чему они его привели он ещё сам не понял — и поэтому пытается все их вытряхнуть из головы. Он обхватывает ладонь как можно естественнее. Скорее всего, если он не будет на этом зацикливаться, то металлическая рука его парня перестанет быть эскадроном в глазу. Баллистер позволяет себя повести. — Идём в какое-то конкретное место? Амброзиус сжимает зубы до скрежета. — Да.? В «Рогатом змее» всё осталось прежним. Тёмное помещение с редкими лампами приглушённого света предлагает уют, непривычный для столь отдалённого от центра заведения. Небольшой столик у витражного окна знаком до мельчайшей царапины. На крае стола огонёк любезно зажжённой свечи даёт необходимый свет для уединённых посиделок за кружкой пенистого пива. Или гранатового вина — у кого какой вкус. Баллистер с Амброзиусом берут по ягодному смузи, моментально забывая об окружении. Баллистер уверен, что он сейчас точно растает от столь яркого вкуса. Кажется, это черника. Святые угодники, незаконно делать смузи настолько бархатистым, мягким! С ощущением лёгкой шелковистости, таящей на языке. Ммм… Он определённо закажет ещё… Баллистер откидывается на спинку кресла и с закрытыми глазами потягивает напиток, совсем отказываясь признавать этот мир за реальность. Чёрт, Амброзиус, похоже, знал, что ему это понравится!.. Сам Амброзиус к своему напитку даже не притронулся. Он холодит ладони о стакан, крутит по столу, но так и не решается. Его глаза немного устают высматривать узоры на старой столешнице и робко, лишь спустя минуты тишины, в которой он слышал только довольный бессвязный лепет Баллистера, поднимает взгляд на него самого. Баллистер — спокойствие. Будучи расслабленным, нет ни одного человека, который бы превзошёл его в уюте и домашности. Баллистер — мир. Он — великие врата в реальность, долгие годы скрываемую под страхом неизведанного… Баллистер — ярость. — Что ты чувствовал, когда я от тебя отвернулся? У Амброзиуса дрожат руки, кончики пальцев заледенели, и он лжёт себе, что не боится ответа. Нет, блять! Ему чертовски страшно услышать, что же скажет Баллистер! Но он хочет знать правду. — Я имею ввиду тот момент, когда я приказал тебя… арестовать.? Амброзиус весь сжимается. Баллистер молчит. Он молчит слишком долго, чтобы Амброзиус не захотел вырвать себе с корнем язык. Может быть, даже самому съесть, чтоб помотало так, словно тот был отравлен. Баллистер преувеличенно вздыхает. — Ничего не чувствовал. Ничего. Всего лишь «ничего»! Это слово такое пустое и бессмысленное. Как будто бы за миг до «ничего» его мир стоил всех богатств вселенной!.. И… просто в секунду всего этого стало мало. Потеряло всякий смысл. Путеводная звезда сгорела, а её пеплу чужда жизнь. Её смысл, ценности. К чему тут чувства и клятвы о верности? Амброзиус затихает. Он хочет скрыться. Навсегда. Боги, пожалуйста!.. Его губы сжались в тонкую линию. Привычка… Глорет, вся жизнь — привычка! Одни рефлексы — отключен мозг. Ему не хватает усилий вновь поднять на Баллистера взгляд, ровно как и не хватит их, чтобы, наконец, перестать обнимать себя в безуспешной попытке защититься. Чтобы заметить и остановить протянувшуюся к левому плечу руку. Из-за осточертевших привычек он совсем не чувствует, как собственные пальцы теребят бинты на плече и раздирают незаживший операционный шов. Но с чего бы он это заметил.? Он думает совсем о другом. Когда-то давно Амброзиус, сидя ровно на этом же месте, рассказывал Баллистеру свои самые потаённые секреты и страхи, совсем недавно же здесь он пытался убедить свою любовь, что его друг опасен. Амброзиус убедил. Но провалился. Баллистер видит его. Всего. Насквозь. — Я хотел тебя убить. Резко. Не жалея. Не позволяя лёгким раскрыться. Амброзиусу не нужно это. Не нужен воздух. Только тьма. Вечная и беспощадная. — Когда ты поставил на кон наши отношения, когда обесценил долгие годы — всё, что мы построили вопреки правилам и предрассудкам — как это глоретский потомок обратил внимание на ничтожного простолюдина? — когда ты забыл нашу клятву быть для друга спиной… Когда ты, как и прежде — на протяжении почти всей жизни, был и оставался моей единственной надеждой. Ты вдохновлял меня после каждого провала и брошенного в мой адрес оскорбления. Только благодаря тебе я не сдавался, когда всё было настроено против меня… Но потом и ты отвернулся от меня, примкнул к ним. К тем, кто судит всех не богом рождённых, тех, кто отличается… Я хотел, чтобы ты почувствовал всё, что мне пришлось пережить из-за тебя. Каждый твой шаг. Каждый раз, когда ты думал, что я — убийца, я хотел тебе это доказать. Я хотел, чтобы ты убедился в своей правоте — тебе ведь так легче. Тебе бы не пришлось бежать на окраины, ты бы не разбивал лицо об асфальт каждый раз, когда боль пересиливала сознание. У Амброзиуса болезненно ноет что-то в районе сердца. Но того там не имеется точно — Амброзиус знает. — Но ты не смог меня убить, — почти беззвучно произносит он, напрягаясь. — Не смог, — вторит Баллистер. Ведь он не убийца. Хотя это заявление не является тому причиной. Приставить меч к горлу Амброзиуса и лёгким движением заточенной стали отсечь ему голову — не то, что в силах сделать Баллистер. В самых худших кошмарах он видит, что переоценивает свою меткость и промахивается. Пульсирующая кровь Амброзиуса заливает бетон, окропляет металл доспехов, руки Баллистера… Он не хочет представлять, что стало бы с ним, если бы он в действительности остался один — если бы у него не было Нимоны. Как и было предречено. Баллистер уже в тот момент был на грани. «Тогда ты меня вообще никогда не знал!», — последнее, что он смог сказать Амброзиусу. Если бы только после тех сказанных слов Баллистер смог бы сдвинуться с места. Дуэль с Амброзиусом была жесточайшим наказанием, и он готов поставить её выше всех полученных травм. Баллистер не смог бы отвернуться и уйти. Только не от промелькнувшего в глазах Амброзиуса осознания… Но этот грёбанный Тодд!.. У Баллистера глаза закрыты. Он видит всё, как наяву. Снова. Каждый день, каждый час, секунду и миг. Оно всё болит. Но слишком дорого его памяти. — Я не могу себе простить ни одну секунду со дня церемонии… — Амброзиус не замечает, как погружается в дебри старательно сожжённого пепла вины и страданий, — Я проклинал Институт, его тренировки. «Обезвредить оружие!». Я смотрел в твои глаза и не мог поверить своим. Твоя кровь на моём мече… Я не понимал, что делаю, что произошло… почему кричат «убийца». Я не видел убийцу, только не в том человеке, который меньше часа назад сказал мне, что боится, что его всё ещё ненавидят, — у Амброзиуса заплетается язык. Ему сложно говорить хоть что-то из того месяца, — Но Королева убита, а в твоих руках было оружие… Но потом шок прошёл. Я слышал только о предательстве, подло спланированном преступлении и самой страшной угрозе тысячелетия. От тебя не было никаких вестей, и меня тошнило от вида крови на моём мече. Я не мог не думать, что убил тебя. Тот день я потратил, чтобы разбить руки о стену… я… Он сглатывает, уже не зная, как остановиться. — Я думал, что будет справедливо, если сломаю их. Амброзиус берёт короткую паузу. Дыхание спирает. — Но если б я только мог принадлежать себе. Я был в тесной клетке из золота с колючими прутьями. Я не ошибусь, если скажу, что тебе, как никому другому, прекрасно знакомо чувство беспомощности, безысходности. Когда ты не контролируешь свою жизнь. То, кто ты такой, определяет твоя родословная, а твои действия давно предсказаны фамильным гербом! Понимаешь? В этом нет моей воли: убивать чудовищ, служить народу, быть верной собачкой Института. Как будто я мог стать другим, когда с пелёнок слышал о своём долге и думал, что это правильно! Но потом появился ты — и я начал замечать грехи в системе. Я стал меняться, не обращал внимание на все слухи и сплетни — ты был для меня другим с лучшей стороны. Но ты убиваешь Королеву, воспитавшую тебя, давшую невиданный шанс показать себя. Я не мог не задуматься, что все остальные были правы. Я винил тебя. Но когда вспомнил все наши годы начал винить себя, думал, что я сделал не так? В какой момент ты изменился? Когда засомневался в своей мечте? Когда поверил в предрассудки? Почему я не заметил, что тебе плохо и вовремя не помог? Но после этого Баллистер появляется в Институте как ни в чём небывало с… «чудовищем». Проклятая система — он даже не знал, что в тот момент Баллистер сидел в тюрьме! И первой мыслью Амброзиуса было: «наконец, пазл сложился». — Я был мудаком, был дебилом — я ведь всерьёз поверил, что ты всё спланировал! Ты смотришь на меня ужасно убитыми глазами, но отворачиваешься и совершаешь преступление за преступлением, словно не ты лучше всех знаешь конституцию. Я хотел это отрицать, но слишком ярко было убеждение, что ты всегда был таким, а я всего лишь был ослеплён твоей лучшей стороной. И возглавил рыцарей я только потому, что это был единственный способ замедлить поиски, дать тебе время всё объяснить. Когда каждый в Королевстве хотел твоей крови, это был единственный шанс отсрочить твой арест. И, словно этого мало, Нимона раз за разом разрушала Институт, калечила и убивала рыцарей — Баллистер, неужели ты думаешь, что у меня была иная информация кроме той, что я видел своими глазами? О чём я, по-твоему, должен был думать, когда вы оба делаете всё, чтобы только сильнее разрушить свою репутацию? Я, конечно, нисколько не отрицаю, что ты превосходен в рыцарском искусстве, Бал, но похищать людей, незаконно проникать в правительственные кабинеты, угонять автомобиль, в лёгкую раскидывать толпы вооружённых рыцарей и прочее, о чём я ещё не знаю, — не значит «я невиновен»… Амброзиус резко замолкает. Ему ещё многое хочется сказать, но в сознании вспыхивают совсем другие мысли. То есть, он тут предъявляет Балу все его грехи, от которых тот ещё на тысячных советах пытался откупиться, а сам то что?! Святой ангел, что-ли?!. — Но, как будто бы, я вообще имею право тебя судить… После всей той боли, что я причинил тебе. И продолжаю причинять… Амброзиус задерживает дыхание, отворачиваясь. Ему физически больно представлять, на что он обрёк любимого человека… — Не нужно, Амброзиус. Я прекрасно вижу, о чём ты думаешь. Баллистер чувствует себя неправильно. На черепной коробке скрежещет отчаянная мысль. Похоже, она последняя, ведь Баллистер кроме неё ничего и не слышит. Он подсаживается ближе к Амброзиусу. На сидении катастрофически мало места, и Баллистер лёгким движением похлопывает Амброзиуса по бедру, дескать, подвинься. — Амброзиус? Ответа не последовало. Амброзиус, похоже, не слушает. Витает, наверное, где-то в пучинах саморазрушения. Как знакомо… Баллистер перехватывает его руку. — М? — бесстрастно отзывается Амброзиус. Баллистер хочет видеть в его глазах жизнь. Не пустоту — слишком сильно привык к ней. — О чём ты думаешь, кроме того, чтобы винить себя в ошибках прошлого? Амброзиус хмыкает с болезненной усмешкой. — Полагаю, ни о чём. — А если честно? — пробует Баллистер. Ему срочно нужно ввести этого человека обратно в себя. Снаружи тот до невозможности чужой. И не слишком-то сам тому рад. — Честно? Убеждаюсь в очередной раз, чтобы я тебя не достоин. — Ты не слиток золота, чтобы ставить себе ценник, Амб. Да и я не алмаз. — Пальцы у Амброзиуса ледяные, скованные. Глаза напряжённые. — Мы — люди. Можем ошибаться — это не искоренить. Наш выбор лишь в том, сумеем ли мы осознать свои действия и сделать вывод. Амброзиус многозначно хмыкает, а в его мозгу ускоренно вертятся шестерёнки. Баллистер готов поспорить, что видит их и то, как они постепенно разгоняются. — Я хочу сказать, что я всего лишь ответил на твой вопрос. У Амброзиуса напряжённый взгляд. Такой, с каким тот привык получать приказы и чужое непрошенное мнение. Так не должно быть. Ни здесь. Ни с Баллистером. — Я знаю, что много чего сделал. Как и ты. Но возвращаясь в прошлое, прокручивая каждый день в своей голове, я смог прийти лишь к одному выводу: мы не божества, мы не всесильны. Есть такая боль, которую невозможно простить… Но чтобы не убить себя изнутри, её нужно отпустить, — Баллистер закрывает на секунду глаза, переосмысливая вес вселенной, — Как бы радужно не представлялось наше будущее без всех этих проблем, каким бы ярким не было прошлое, знаешь, Амброзиус, я бы не хотел к нему возвращаться. И, уж точно, ни в какой из вселенных я бы не предпочёл жить в старых порядках. Я учусь не жалеть о произошедшем, о том, что мне неподвластно. О тех травмах, которые пришлось перенести в войне за здравый смысл… Теперь-то мы знаем мир, знаем, как лживо всё наше «предназначение», вера. Я уже отпустил прошлое и теперь остался выбор за тобой, Амб. Ты готов… Ты хочешь взглянуть в будущее? Построить его вместе со мной? Хватит прошлого. Беспомощного, безнаказанного. В нём много пошлости и боли, огорчений, агоний. Где-то учат быть подкованными во всём и вся. Баллистер не знает, правильный ли выбрал он путь, но его учит только собственный опыт. Амброзиус крепче сжимает руку Баллистера в своей. Амброзиус прячет лицо за его спиной, чувствуя себя свободным. Никто другой и не подумал бы даже, что он нуждается в ней, в свободе. И для него она явно иная — привязанная на хромоногих остатках когда-то живущей души к единственному необходимому человеку. Баллистер принёс его душе пластырь. Амброзиус набирается воздуха и уверенно шепчет: — Да. … — Так я о чём и говорю! У Врат, — с каких-то пор Баллистер стал так называть недавно обустроенную дыру в стене, и как-то прижилось, — освободилась территория. Если уже многие приняли, что чудовищ нет, то вблизи стены можно спокойно что-либо строить. Я подрасчитал метры — места должно хватить на мемориал Нимоне, но мне всё равно отказывают, мол, эта территория занята! Но она никому ведь не принадлежит! — Это немного не так работает, Бал. В Королевстве нет свободной территории. Нигде. Любой клочок земли нужно выкупать у владельцев, коих в действительности уже может не быть, но территория числится за его потомками. Даже та заброшенная башня, о которой ты мне рассказывал, кому-то пренадлежит. Про неё, конечно, уже давно забыли, но официально присвоить её себе никто не может. Тебе, скорее всего, отказывают потому, что не хотят заниматься поиском предполагаемых владельцев — вероятно, придётся привлекать кого-то из Глородома, поднимать всю документацию, а там, сам понимаешь, с чем можно столкнуться. Начальству Глородома от народа нужна только его боль. Баллистер замолкает, переосмысливая свои вопросы. Он порывается что-то сказать, но останавливается, не решается. Кажется, он ввязался в то, в чём не разбирается. Воздух становится ещё жарче, под солнцем находиться уже невыносимо. Баллистер, почти не осознавая, свернул с дороги на ближайшую площадь, где увидел тень. Напротив детской площадки обустроен небольшой то-ли парк, то-ли аллея; у обочины выстроилась линия скамеек под ветвистыми деревьями. Под ними долгожданная прохлада. — Клянусь, если мне ещё раз всучат хоть один документ, я начну расписываться кровью! Баллистер с тяжестью Вселенной падает на сиденье, запрокинув голову, и растекается по нему желешкой. Амброзиус с тихим смешком садится рядом. В какой-то момент Баллистер почувствовал, что перегревается — металл под солнцем слишком быстро раскаляется. Баллистер почти беззвучно шипит; пытается свыкнуться, что плечо несколько жжёт. В барсетке, с которой он, кажется, уже сросся во что-то единое, как всегда лежит бутылёк масла. Баллистер подворачивает рукав, щёлкает креплениями, открывая пересохший отсек и заливает в него треть флакона. После улучшений Мередит функционал руки, конечно, увеличился, но в знойную жару высыхать стала слишком быстро. Баллистер ещё зайдёт к доктору с этим вопросом. Амброзиус не мог оторвать взгляда от механизма. Он слишком далёк от понимания его работы, но восхититься получается превыше всего. Да и в целом, то, как Бал орудует отсутствующей рукой, в смысле — протезом, уже достойно всех оваций. Но тут возникла проблемка. Баллистер будет вечно благодарен Мередит за её помощь в совершенствовании руки, но приближенность к настоящему суставу осложнило его починку. И вот Баллистер, пыхтя и сердясь — очень не по-культурному, пытается дотянуться до локтя и залить масло, но после впустую пролитой половины оставшегося содержимого, сдаётся. Амброзиус, не замечая, склоняет голову в бок, а губы растягиваются в игривой ухмылке. Баллистер эксцентрично, в своей манере, матерится — и выглядит это слишком забавно, чтобы не улыбнуться. У него какая-то своя аура, что даже за нецензурную брань не подумается упрекнуть. И уж точно не Амброзиусу. К тому же, он прекрасно знает, что Баллистер матерится не только о плохом. Скамейка под кроной дерева и Бал стали центром микромира Амброзиуса, так быстро и правильно как естество Вселенной. Время тянется по своим каким-то стандартам; буйство стихий природы редки, как дальний путник, случайно забредший в чужой дом. А на лениво проходящих мимо людей и вовсе не хватает взгляда. Желеобразная масса соседа по скамейке, которого Амброзиус привык идентифицировать как своего парня, поворачивается к нему побеждённым лицом. И безмолвно смотрит. Никак с упрёком, никак ожидая чего-то. Просто смотрит. Изучает, наверное?.. что бы то ни было. Его выражение почти знакомо, полно какого-то умиротворения и смиренного спокойствия. Почти. Что-то в нём изменилось. Что это: может, поза, может, мимика… Глаза?.. — Я сдаюсь, — отзывается Баллистер и подтягивается на скамье повыше. Какой-то всеобъемлющий вакуум цепляется за сознание, втягивает с такой силой, что Амброзиус не сразу возвращается к реальности. Здесь, под тенью древа, уединённо и не свойственно тихо, что вовсе не хочется думать о чём-то сложном. Но два слова, произнесённых Баллистером, оседают в его голове. Непривычный ритм, старательно забываемый тембр. Совсем не его слова… В какой-то момент Амброзиус даже думает, что ослышался. Или же Баллистер так пошутил. Нет, он определённо имел ввиду какую-то мелочь: вроде той, как неловко бывает держать зрительный контакт — и он сдаётся… Баллистер, не спрашивая, впихивает в раскрытую ладонь бутылёк масла и протягивает механическую руку. И тут Амброзиус понимает, как плох был в попытках забыть прежнего Баллистера. Того, с кем только начал свой жизненный путь. Того, которого думал, что потерял. Того… Это не может быть реальностью… Амброзиус с неожиданным даже для себя трепетом перенимает контроль над этой маленькой операцией, столь незначительной глобальному мирозданию, но безразмерно важной для них обоих. Амброзиус хочет растянуть этот момент. Он бесконечно жалеет, что в силах быстро расправиться с починкой, полноценной которую так и не назвать, что пытается оттянуть неизбежное. Момент расставания. Он медлит, когда вливает масла, медлит с защелкиванием всех крышек и клапанов, медлит, когда, поддавшись чувствам, проводит пальцами по схемам, проводам и датчикам. Ещё меньше чем отпускать его руку, он не хочет замечать внимательного взгляда Баллистера и маленькие движения окончаний его механизма. После совершенствования руки тот стал слишком увлечённым сенсорикой — это всё, наверняка, фантомное, думает Амброзиус. Он лишь недавно признался себе, что в действительности сделал дорогого человека инвалидом, а тут ещё это. Заинтересованность, если не более. Конечно, Баллистер не обязан так быстро привыкать к травме — вряд-ли когда-то вообще настанет подходящее время. — Где летаешь? — интересуется голос над ухом. Когда Баллистер успел приблизиться?! — Эм… я… Кхм, — мастер хаоса, если не больше, сидит практически у него на коленях и своими блестящими глазами смотрит прямо в подкорку сознания. Заново функционирующая рука пробегается по линии скулы. Лёгкое давление на корпус. Неизбежный зрительный контакт. Холодный расчёт. И ведь лыбится, довольный. Бал, естественно. Амброзиус, честно, не может вспомнить, какой был вопрос. Был ли?.. Он собирает свои длинные конечности, локтями упирается в колени и складывает кисти в замок, опуская на них подбородок. Баллистер меняется. В один момент. В другой момент же — всё ещё проскакивают черты прежнего характера… Это немного сбивает. С мыслей, планов. С ориентиров. Баллистер, притворившись, что ничего непристойного он не делал, попивает воды из бутылки, вальяжно раскинувшись на скамье. Если это какая-то игра, то Амброзиус не знает её правил. Может, не замечает сути, может, даже не близок, может… Баллистер смотрит на него. Искоса, краем глаза, не поворачивая голову. — Ах ты ж! — Амброзиус, не теряя возможности, шутливо хмурится и щипает Баллистера за бедро. — Ай! За что? — Баллистер смотрит на него, явно не ожидая такого. — За твою слишком серьёзную физиономию, — невинно отвечает Амброзиус, сдерживая смех. — Моя физиономия — это уже преступление? — Баллистер притворяется обиженным. — Не преступление, но если бы за это давали награды, то ты бы собрал все возможные медали. Оба рассмеялись, и напряжение мгновенно исчезло. Амброзиус протягивает руку, легонько хлопнув Баллистера по плечу. — Сэр Болдхарт? — раздаётся тонкий голосок. Баллистер давится водой так резко, что едва не устраивает фонтан. Амброзиус хлопает его по спине, а потом резко оборачивается на голос. — Ва-а-ау! Это правда он? — восторгается маленький незнакомец. Перед ними стоит небольшая компания — чумазые, но довольные дошколята, со смесью восхищения и удивления смотрящие на Баллистера. Они возбуждённо перешёптываются между собой, почти что подпрыгивая на месте и хихикая. Баллистер, только научившийся заново дышать, освобождается от рук Амброзиуса и поворачивается на жужжащий рой голосов. — Это… это правда вы, Сэр Болдхарт? — повторяет мальчишка, поднимаясь на носочки, чтобы лучше разглядеть своего кумира. Амброзиус, не осознавая, хмурится и сжимает кисть Баллистера, подтягивая его к себе. — Он самый. А кто меня спрашивает? — Баллистер пытается отшутиться, одновременно кивком головы давая знак Амброзиусу, что всё хорошо. Амброзиус отпускает его. — Мы слышали о вас! — оживлённо отзывается ребёнок, — Все о вас говорят! — Да! — восклицает девочка, выглядывая из-за спины первого, — Вы — герой! Баллистеру требуется гораздо больше времени, чем пара секунд, чтобы переосмыслить калейдоскоп взорвавшихся эмоций, прежде чем он сможет взять себя в руки и что-либо ответить. «Герой». Это слово звучит слишком громко и чуждо. Ему не подходит. Уж точно не после того, как он стал самой страшной угрозой Королевства и причиной трагедии. Отголоски прошлого, словно тени, проносятся в памяти, задевают старые шрамы. Это больше не открытые раны. Баллистер видит неподдельный восторг в детских глазах. Тот, с каким он сам когда-то давно заявлял о мечте защищать Королевство. Эти малыши действительно верят в него. Снова. В глаза не могут не бросаться потрёпанные старые вещи, в которые они одеты. Баллистер понимает, почему им восхищаются. Он сглатывает вставший в горле ком. Он ведь тоже когда-то был таким. С блеском в глазах и надеждой в сердце заглядывался на рыцарей… И где он теперь?.. Это сбивает его с толку. Быть примером для тысяч жителей, таких же как он, — та ответственность, которую взвалили на Баллистера, когда был ещё мелким оборванцем с улицы. Это парадоксально, но, находясь в бегах, он чувствовал себя свободным. И так ли нужно ему быть «героем»? Он давно потерял право таковым называться… Но в глубине души, на самом краю его сомнений, проскальзывает оттенок триумфа. И вовсе не потому, что он жаждет признания — последнее время от всё делал из чувства долга. А потому, что это оно, признание, исходит от тех, за кого он долгое время сражался, ради кого он терпел боль и потери. Маленький мальчик наконец-то осуществил свою мечту. — Самый что ни на есть герой. Единственный и неповторимый, — подхватывает Амброзиус, заметив, что Баллистер опять принялся ворошить свой внутренний список, чего достоин, а чего — нет. На мгновение на его лице появляется неуловимая улыбка. Она не гордая, а скорее скромная, как у человека, который всё ещё не привык к похвале, но где-то в глубине сознание начинает её принимать. Баллистер смотрит на детей с теплотой и мягкостью, но в его взгляде всё ещё остаётся тень того, кем он был. Он ещё не до конца верит, что заслуживает быть героем, но готов попытаться. Баллистер тихо выдыхает, но Амброзиус заметил, как уголки его губ приподнялись. — Сэр Болдхарт? — зовёт вторая девочка, крепко прижимая к себе плюшевую игрушку. Чёрный дракон, зубастый и клыкастый, как и полагается. Девочка держит его, как самое дорогое, что у неё есть, — Это Мимона? Баллистер смотрит на игрушку с неожиданной тепловой, а затем кивает. — Да, это она. Нимона, — и мягко поправляет. — Правда? — глаза детей вспыхивают от вострога. — А какой она была? — Она всегда была такой? — А кем она была сначала? Баллистер замешкался, но замечает мягкую улыбку Амброзиуса и его кивок. — Нимона была таким же ребёнком, как и вы. Как и все мы когда-то. Она была уникальной. Храброй, доброй, иногда слишком упрямой, но всегда верной. — Большой и яркой, как феникс! — восклицает мальчишка, подрыгивая на месте. — Она могла превращаться во всех-всех животных? — с недоверием спрашивает одна из девочек. — Не только в животных, но и абсолютно разных людей… — И вы не боялись её? — неожиданно спрашивает та, что держит дракошу. Этот вопрос застал Баллистера врасплох. Он замолкает, не сводя взгляда с детей, и улыбается. — Нет, не боялся, — наконец отвечает он, — Нимону не стоит бояться. Она — друг. — А как вы с ней познакомились? — Сэр Болдхарт, а как вы в одиночку сражались со всеми? Дети начали закидывать Баллистера не одним десятком вопросов, перебивая друг друга и не давая времени на ответ. Амброзиус снисходительно фыркает и усмехается, допивая остатки воды, наблюдая за разворачивающейся сценой. — Кажется, ты популярен, — он наклоняется к уху Баллистера, который был явно дезориентирован от такого внимания. — Очень смешно, — шепчет Баллистер, но в его голосе нет ни капли раздражения. Ребёнок тянет его за руку и указывает в сторону площадки. — Иди, они — твои поклонники, — Амброзиус чуть подталкивает Баллистера вперёд. Баллистер делает шаг и оборачивается, словно не зная, что делать. Эксперт медийности снова кивает ему, на этот раз добавив одобрительную улыбку. — Ладно, — сдаётся Баллистер и идёт за детьми, которые без устали пытаются выпытать у него информацию про всех и вся. Социальная программа Баллистера работает совсем не так, как ожидалось, но всё-таки работает — поэтому лучше её не трогать. Амброзиус остался на скамейке, прислонившись к спинке. Он с лёгким прищуром смотрит на Баллистера, напоминая себе, что именно этот человек способен объединить людей, даже не осознавая этого. — Такой ты и нужен этому миру, Бал, — тихо произнёс он. … Заставить Баллистера открыться тяжело, но ещё труднее — остановить его в восхвалении тех, кто ему дорог. Он без устали и в красках будет рассказывать все их достоинства, только бы всем стало о них известно. Амброзиус даже не слышит, о чём он говорит, но уже безмерно рад, что это делает Баллистера счастливым. И судя по его оживлённости и экспрессии движений, а ещё по внимательным взглядам детей и их смеху, вполне может догадаться, о ком идёт речь. Комфорт Баллистера того стоит. Амброзиус краем глаза иногда наблюдает за ним, пока составляет заявление на выкуп земли в Глородом. Рассказы рассказами, но мемориал сам себя не построит. Остаётся лишь надеяться, что проект одобрят. Устоявшийся хаотичный порядок прерывает звонкая трель. К воротам детской площадки приближается фургон с мороженым. Дети с радостными криками бегут навстречу, а Баллистер по наитию идёт за ними. Идёт он медленно, размеренно, наконец, позволив себе взять передышку. Амброзиус не может препятствовать себе, когда резко подрывается с места и идёт за ними, предчувствуя неладное. Запах вафельных рожков доносится ещё издалека, и дети начинают оживлённо перешёптываться, обсуждая, кто что возьмёт. — Ого, тут столько всего! — восторженно восклицает мальчик, прижимаясь носом к стеклу витрины, — Есть клубничное, шоколадное, мятное… — И вон то с конфетками сверху! — добавляет девочка с плюшевым драконом в руках; её глаза горят. — И это… оно с орехами? — вторая девочка указывает на рожок, прищуриваясь, будто пытаясь увидеть ингредиенты. Баллистер стоит чуть позади; руки скрещены за спиной. Он улыбается, наблюдая за тем, как дети с увлечением обсуждают мороженое. Ему нравилось видеть, как они искренне радуются таким мелочам. Такими они и должны быть — они всего лишь дети… Но у него самого в животе селится неприятный холодок, а в голове — тревога. У него в карманах пусто, если не считать в порыве гнева скомканных бумаг и парочки металлических болтов, забытых там после ремонта протеза. — Сэр, вы будете? — неожиданно спрашивает девочка, обернувшись к нему. — Нет-нет, я… я не буду, — отмахивается он, стараясь сделать это как можно непринуждённее. — Но вы должны попробовать! — упорно настаивает мальчик, — Это же лучший день в нашей жизни! Баллистер не успевает ответить, как дети переглядываются, а затем дружно выбирают самый большой рожок с сиропом и шоколадной крошкой. — Мы вам купим! — уверенно заявляет мальчик. Баллистер открывает рот, чтобы возразить, но его слова застревают в горле, когда дети начинают доставать из карманов мелочь. Крошечные монетки падают на прилавок, звеня, как капли дождя, но их явно недостаточно. — Вот… эм… Сколько это? — девочка с драконом выкладывает последние монеты, глядя на мороженщика. Тот, прищурившись, смотрит на небольшую горку монет и произносит сухо: — Этого хватит только на один рожок. — О… — дети затихают. Баллистер чувствует, как в груди всё сжимается. Он смотрит на детей и всё, о чём он думает, это то, что он знает, каково это. Он за доли секунды при первом взгляде на них понял, кто они, откуда и какая обстановка в их семьях. Дети так сильно старались, но огонь в их глазах погас. Если бы только не события последних месяцев.! С того рокового дня все его счета заблокированы, а наличных у него не было уже давно. — Ну что? Вы оплачивать будете или нет? — мороженщик, терпеливо стоящий за прилавком, поднимает бровь, глядя на Баллистера. — Эм… — он медлит, чувствуя, как холод сковывает тело. Он не может просто сказать «нет». Не может обидеть детей, не может «потерять» себя в глазах других… — Простите, Сэр… — наконец тихо произносит девочка, опуская лицо в макушку дракона. Баллистер смотрит на детей, на их опущенные плечи и потухшие глаза, и ощущает, как внутри зарождается опустошающее отчаяние. Они так верили в него, так хотели сделать что-то хорошее, а он… «Что же теперь делать?» — лихорадочно проносится в голове на повторе и с каждым разом всё громче. Баллистер сжимается, чувствуя, как его нервы натягиваются, как провода. Мороженщик продолжает ждать ответа, нетерпеливо стуча пальцами по прилавку. — Ну?.. Бля-я-я… — Оплата переводом. Добавьте к счёту пачку салфеток и вон тот энергетик. — Добрый вечер, Капитан, — почтительно склоняет голову мороженщик, пробивая товар. — Ага, — бурчит Амброзиус, пытаясь уловить взгляд Баллистера. Он не здесь. Снова. Дети оживляются и с удивлёнными вздохами наблюдают за Амброзиусом. Они наперебой суматошно подбирают слова, чтобы отблагодарить его, но Амброзиус мягко перебивает их, раздавая каждому по мороженому, и шуткой подмечает их особенности, заставляя детей в голос смеяться. Они снова счастливы, сверкающими глазами наблюдая за тем, как Амброзиус забирает последний заказ, и, следуя за ним хвостом, возвращаются к Баллистеру. — Нам пора, — наконец говорит Амброзиус с мягкой улыбкой, обхватывая его за плечи, и обращается к малышам, — Мне нужно украсть у вас этого рассказчика, пока он совсем не расклеился. — До свидания, Сэр Болдхарт! — хором произносят дети, — До свидания, Капитан! Они уходят. Вприпрыжку, смеясь на всю улицу и поедая мороженое. Баллистер провожает их взглядом и, стоит им скрыться за зданием, как он сам разворачивается и уходит прочь. — Амб, я… — притихнув начинает он, но не находит слов. — Не нужно, Баллистер, я прекрасно вижу, о чём ты думаешь. Я просто сделал это — без подтекста, без обязательств. Амброзиус обхватывает его за плечи, вновь убеждаясь в единственно действенном способе рассказать о его достоинствах. И вручает в руки заслуженный десерт. Через некоторое время Баллистер оттаивает и расслабляется, снова возвращаясь к своей яркой версии. И Амброзиус с пшиком открывает банку, и слушает его, не перебивая, лишь изредка вставляя реплики, довольный счастьем Баллистера. … — Они жаждут мою силу, хотят пост занять. И штурмуют мой дворец, но не могут взять, — Баллистер подпевает словам трека, двигаясь в такт ритму, — мм, со всех путей репутацию берёт. Хочешь украсть мой статус — он тебе не подойдёт… Баллистер обкладывает себя со всех сторон распечатанными схемами Глороплощади, старой и нынешней, и пытается сообразить, что пошло не так. Он сверяет изменения с врученным ему планом построения рыцарей и не видит логики. Человек, составлявший этот план, похоже, был не в себе, ибо никакому другому объяснению не поддавался выстроенный ряд рыцарей, гарантированно собирающийся снять друг другу скальп. Да и в принципе, что его собственная фамилия делала в списке — задачка со звёздочкой. А в половине мест так и вовсе нет охраны!.. Амброзиус врывается в комнату, как торнадо. Его волосы растрёпаны, воротник рубашки перекошен, а золотой нагрудный знак едва держится на краю ткани. — Твою ж мать, Бал! — голос Амброзиуса дрожит от взрывной смеси раздражения и истощения, — Ты не предупреждал, что всё будет настолько сложно! Баллистер мгновенно поднимает голову и убавляет громкость музыки. Его взгляд мечется между разбросанными схемами и таким же разбросанным по всем системам координат Амброзиусом, и без колебаний откладывает работу в сторону. — Что-то случилось? — настороженно спрашивает Баллистер, поднимаясь с кровати. Дав себе некоторое время на передышку, Амброзиус стоит, как статуя, словно ещё обдумывая, как выразить весь шквал своих эмоций. — Ты сказал, что мне нужно будет только выступить с речью! — И? — тянет Баллистер. — Королева заставила меня провести презентацию для граждан, да ещё и вручную подписать все клятвы новобранцев! Это была пытка! — Амброзиус едва сдерживается от крика, — Твои слова никак не коррелируют с тем, что мне пришлось начать карьеру писаря! Баллистер одним шагом преодолевает расстояние и мягко обнимает его за плечи. — Ну, ты ведь справился? — Не без помощи Её Величества. Чесслово, если б она не заметила, что я конкретно так не врубаюсь в происходящее, то я бы так и остался там стоять, как брошенный щенок! Баллистер прыскает со смеху, крепко схватившись за пиджак Амброзиуса. Тот замирает на мгновение, разглядывая Баллистера, словно впервые, и внезапно меняет тон. — А ты… Ты вообще-то мог бы сказать мне, что тебя завтра повышают в звании, — лицо Амброзиуса озаряет улыбка, и он мягко треплет Баллистера по волосам, стоит тому отстраниться. Теперь Баллистер выглядит так, словно его оглушили. — Что? Откуда ты… — Королева сама сказала. «Кстати, передайте Сэру Болдхарту, что мы гордимся его службой и ждём его завтра для официального повышения», — Амброзиус театрально изображает голос Королевы, но затем его тон становится серьёзным. — Ты правда думал, что я об этом не узнаю? Баллистер опустил глаза, немного неловко потирая затылок. — Я просто… не хотел делать из этого большой шум… — Ты заслуживаешь шум! — перебивает Амброзиус, его глаза горят. Он берёт Баллистера за плечи и чуть трясёт, словно пытаясь убедить. — Бал, ты заслужил это. Ты спас Королевство, ты вдохновляешь людей… — Амб, это просто звание… — Это не просто звание, — мягко, но настойчиво отвечает Амброзиус. — Это признание всех твоих заслуг. Баллистер молчит, смотря в лицо Амброзиуса, которое буквально светится от гордости за него. — Спасибо, — наконец, тихо произносит он, и его голос чуть дрожит, но уже от чего-то более тёплого, чем усталость или тревога. — Ты заслужил, — повторяет Амброзиус и, прежде чем Баллистер успевает ответить, крепко обнимает его, прижимая голову к своему плечу. Какое-то время они просто стоят в объятьях друг друга, чувствуя, как постепенно расслабляются. Эмоции, которые только что бурлили в этой комнате, начинают стихать, оставляя после себя тёплую, почти невесомую тишину. Амброзиус, наконец, поднимает голову и встречается с взглядом Баллистера. Его глаза сияют, и в них только чистейшее спокойствие, лёгкая улыбка, будто он нашёл в этой комнате всё, что искал. — Ты несомненно справишься завтра, — тихо говорит Амброзиус, проводя рукой по его плечу. — У меня прекрасный наставник, — отвечает Бал, мягко, почти шёпотом. И в этот момент Баллистер делает то, что обычно себе без чувства вины не позволяет, слишком отвык — он просто следует своим чувствам. Медленно, без тени сомнений или тревоги, поднявшись на носочки, тянется к Амброзиусу и легко касается его губ. Поцелуй — как дуновение ветра, лёгкий и осторожный. Он не требует ничего взамен, не оставляет чувства долга. Только момент искренней близости, где нет места принуждению или грузу прошлого. Амброзиус закрывает глаза, отвечая с той же нежностью. Его руки скользят к шее Бала, а пальцы чуть касаются его волос. Всё вокруг перестаёт существовать — только их дыхание, тихое и ровное, и ощущение тёплой близости. Когда они медленно отстраняются, Баллистер улыбается, но это не та его сдержанная или саркастичная улыбка, а искренняя. — Спасибо, Амб, — шепчет он, словно это слово содержит в себе всё, что он хотел сказать, но не мог выразить иначе. Амброзиус тоже улыбается, прижимаясь лбом к его лбу. — Всегда. Безмятежность обволакивает разум, в кои-то веке нашедшая покой. Не хочется ни о чём думать, ничего обсуждать, строить планы… Этот момент — их пристань, убежище, где они могут просто быть собой.