Brave new world.

01.05.1935 Англия, Лондон, приют Вула. — Входите. Кабинет миссис Коул не стал краше ни на йоту. Голубое небо в окне положение не спасало. Душно и пыльно. Марта поправила накрахмаленный фартук и платье, убрала со лба прядку, вечно выбивающуюся из пучка, дабы выглядеть чуть более опрятно. Вздохнув, будто готовясь пойти на плаху, она подошла к столу, на котором так и не стало меньше документов. Они не высились к потолку, но лежали двумя неаккуратными неровными стопками. — Доброе утро, миссис Коул, — она попыталась обратиться твёрдо, но получилось как-то сдавленно, — мне нужно вас спросить. Возможно ли... возможно ли что-то сделать с Гарри Поттером? — Марта, ты опять за своё? Я бы с радостью выпнула его из приюта, ты сама это прекрасно знаешь, но он ведь несовершеннолетний, у нас могут быть проблемы, — выдохнула миссис Коул так устало и раздражённо, словно весь день таскала ящики в порту. Синяки под глазами совершенно её не красили. — Нет-нет, я не об этом, — замахала руками Марта, — я имею в виду, возможно, мальчика можно ещё как-то... эм, спасти?       Она не раз спорила на счёт детей, в основном с другими воспитательницами. С вечно брюзжащей, словно старуха, Дорис, например, которая на самом деле была старше Марты всего на пять лет, но при этом уже будто ненавидела всех детей в радиусе ста ярдов. Марта только горячо доказывала, что все дети очаровательны (за исключением Риддла, естественно), а Дорис скептично качала головой.       Марта должна была добиться того, что сегодняшний диалог должен был завершиться чужим согласием. Она подгадала момент, когда фонд помощи сиротам давал финансирование приюту, что означало, что в карманы миссис Коул "случайно" залетит пара-тройка купюр, чему та будет, безусловно, рада, а значит, будет пребывать в более радостном расположении духа.       Она вспомнила о коробке печенья, которую недавно удалось купить. Нужно будет угостить им детей — вот они будут рады! Оно не очень дорогое, на скромное жалование воспитательницы только такое позволить и возможно, но дети здесь даже этого не видят. Только кислющие яблоки, похожие на плоды яблони полудикой, растущей недалеко от приюта.       Лицо миссис Коул разгладилось и немного просветлело. Непонятно, то ли та вспомнила о чём-то хорошем, то ли приняла какое-то решение у себя в голове, то ли просто возрадовалась виду своих новеньких, совершенно безвкусных туфель. — Иногда я поражаюсь, насколько ты добрая душа, Марта. Я поговорю с епископом, — миссис Коул сказала, словно обращаясь к маленькому ребёнку, но девушке было уже всё равно. — Благодарю, миссис Коул! Большое вам спасибо, — искренне улыбнулась Марта, проигнорировав немного уничижительный тон, прозвучавший помимо возвышенных нот, возникавших каждый раз, когда та хоть как-то касалась религии в разговоре, так и говоривший "я тебе потом свою помощь ещё припомню", и вышла из кабинета директрисы, направившись прямиком в спальни воспитательниц — заваривать дешёвый чай себе и коллегам, и брать печенье. Нужно же похвастаться, что старая жаба её всё-таки выслушала.       Каким образом епископ поможет Гарри, её не волновало. Она была в этом совершенно несведущая, ей это и не надо было вовсе. В Бога она, как и любая порядочная девушка, верила, и ходила каждое воскресенье в церковь, но глубоко в это не лезла — монахиней она становится не собиралась. Скорее, найти хорошего мужа и оставить работу в приюте, которая, как бы она ни любила детей, была весьма утомительна и низкооплачиваема, и родить уже собственных — вот, что входило в её планы. — Ну и как они собрались изгонять из него демонов? — Дорис Аддисон скептически приподняла бровь, закусив оказавшимся пресным печеньем. Это была среднего роста девушка с каштановыми волосами и такими же глазами, уходящими немного в болотный; её трудно было назвать симпатичной — слишком широкие скулы и маленькие мышиные глаза не добавляли ей привлекательности. На престность печенья ни она, ни кто-либо другой в комнате не пожаловался, — я вам говорю — если человек одержим, его не исправить! Если в нём сидит бес, значит, он не смог побороть греховные мысли. Не заслуживает такой человек искупления, Марта. — Но он же ещё ребёнок! — возразила она, — точно же можно что-то сделать. — А я вот согласна с Мартой, — подала голос самая юная из них, Барбара Фриланд, белокурая, с пушистыми волосами девушка, которой едва стукнуло восемнадцать, но выглядела она всё ещё на пятнадцать и немецкими корнями, — как раз потому что он ребёнок, его всё ещё можно спасти. — Допустим так, но как они всё-таки изгонят из него дьявола? — вступила в разговор четвёртая участница беседы, Агнес Милнер, которой было уже около пятидесяти. Её куцые, когда-то чёрные волосы, сейчас с проседью, уже не собирались в пучок, потому она носила недлинную косу с платком. Глаза у неё были грязно-голубые, совсем мутные. — Обрядом экзорцизма? — предположила Барбара, перейдя затем на заговорщический тон, будто тема была абсолютно секретна и очень важна, — я только знаю, что там чертят пентаграмму, зажигают свечи и используют святую воду, а ещё... — Да какая разница? Лишь бы избавились от этой хтони, — перебила её Дорис, махнув рукой надкушенным печеньем, — или от этого странного ребёнка, ещё и Риддла прихватив. Меньше нам мороки. — Но они же такие тихие! Всегда вежливы и послушны, никуда не встревают, в отличие от того же Билли. Он в последнее время совсем распоясался, — вновь влезла Барбара, решившая, видимо, отомстить за свой прерванный рассказ, — только взгляды у них такие... ну, не как у детей. У Тома такой холодный, как у стратега какого-то, а у Гарри, словно он насквозь меня видит со всеми моими постыдными секретами... брр, жуть! — И что же там у тебя за постыдные секретики? Забыла однажды надеть панталоны, а твой будущий жених это заметил? Или непристойные книжки читала? — только посмеялась над этой попыткой перевести тему Дорис, взяв ещё одно печенье. "Ей бы стоило лучше следить за фигурой", подумала Марта, оглядывая чужую ширившуюся талию. — Не правда! К тому же, чтоб ты знала, панталоны не носят вот уже лет двадцать, а то и больше... — А, то есть непристойности ты таки читала. А я думала, ты добропорядочная девушка, Барби... — Эй! — Дамы, прекратите этот балаган, — чопорно прервала их перепалку Агнес, — нам скоро детей будить. Допивайте чай и за работу.       Она поправила фартук и вышла из комнаты, где жили они все вместе. Приют был немногочисленный, и воспитательниц было всего восемь, по четыре в двух комнатах. Заселили бы и в одну, но те были слишком маленькими, чтобы впихнуть восемь кроватей и, тем более, хотя бы два шкафа в придачу. — "Дамы, прекратите этот балаган!" — передразнила её Дорис, закатив глаза и покачав головой, — вот же чопорная старуха! Дышать уже скоро будет нельзя перед ней.       "Стерва" — заключила Марта, но совсем не об Агнес. Дорис ей не нравилась. Слишком саркастичная. Только глаза и умеет закатывать, да фыркать на всё! При том не слишком красивая — ну что это за безобразные каштановые, даже какие-то тёмно-рыжеватые волосы. Цвет ржавчины, не иначе. Ещё и глаза карие, такие заурядные. Ну и что, что иногда её комментарии очень даже остроумны... всё равно та ещё гадюка.       У Агнес, хоть и немного высокомерной, но умной женщины, хотя бы чему-то поучиться можно. Ну, если пробраться через слои поучений в её речи, конечно. А Барбара и вовсе была самой настоящей милашкой. Любила, конечно, засунуть свой симпатичный носик в чужие дела, зато знала все сплетни и имела в подружках чуть ли не весь Лондон. Просто нужно было иногда той напоминать, куда лезть не стоит. Конечно, та встанет в позу, как разозлившаяся чихуахуа (хотя Барби намного милее этих страшилищ!), но уймётся, если не покажешь, что скрываешь что-то действительно важное.       Недовольно чертыхнувшись, пытаясь прогнать вкус дешёвого печенья с языка, Марта встала, огладив подол. Взяв коробку с печеньем, ибо Дорис, видимо, захотела съесть всё одна, она поставила её в шкаф. Там ещё должно остаться немного соседкам и детям.       Барбара приглаживала пучок, пытаясь запихнуть в него свои кудрявые волосы, и злобно фыркала. А Дорис, как ни в чём не бывало, следила за её бесплодными попытками. Вот кому уж точно было всё равно на свой внешний вид.

***

— Том, успокойся. — Я спокоен, — голос Тома прозвучал так, словно в ближайшие минут пятнадцать он сожжёт весь приют разом, вместе с Гарри. Сейчас, сидя на кровати и подперев ладонью лоб, пытаясь, видимо, сдержаться и не начать драть себе волосы, он сверлил взглядом то ли собственные колени, то ли пол.       Вопреки его словам, Гарри наблюдал гневные колебания его силы. Алые всполохи разносились по белым дрожащим нитям, как электрические разряды. На самом деле очень красивое зрелище, не будь обладатель этой красоты таким местами колючим.       Он только выдохнул, медленно, словно к дикому зверю, подходя к Тому, встав со своей койки. Поттер честно вот уже несколько дней пытался научить того видеть силу, которую они и продолжали так именовать, но ничего не выходило. В первый день Том себя контролировал, стараясь не показывать собственного раздражения. На второй он уже кривил губы и недовольно молчал. И вот, шёл третий день, и он уже откровенно бесился от собственного бессилия.       Гарри этого не понимал. Точнее, понимал, но не мог примерить на себя такие чувства. Никто не может выучить всё с первого раза, даже такой удивительный человек, как Том. Упёртый, он скоро начнёт пялиться в пространство до радужных крапинок перед глазами вместо сна, пока не свалится в обморок где-то в школе, почему-то Гарри был в этом уверен. — Том, никто не может сразу научиться чему-то сложному, — начал он, намереваясь положить руку на чужое худое плечо. — Не трогай меня, — Том только отбросил ту тыльной стороной собственной ладони. Он весь вскинулся, словно оскорблённый. Может, в самом деле оскорбился, увидев в словах Гарри сравнение с другими детьми.       Том был ужасно сложным человеком. Гарри бы сравнил его с дядей Верноном, но слишком не хотел того вспоминать. А ещё вот это уже было бы явно оскорблением.       Том плевался ядом на всех окружающих. На Гарри в том числе. Хотя, не входил ли Гарри в группу так презираемых Томом этих самых окружающих? Приходилось только догадываться. Друзьями они не были, даже знакомыми они друг другу не совсем приходились — лишь постольку-поскольку. Тому нравилось проводить с ним время лишь когда он молчал или когда рассказывал о силе. Он называл это сложным словосочетанием: "взаимовыгодным партнёрством". — Я тоже не за три дня научился, — Гарри сел рядом тихо, будто пух опустился. Едва слышно было шуршание одеяла.       Том не ответил. Он только насупился, нахохлился. Тёмные глаза прищурились, ища в воздухе что-то. Забавно, но перед самым лицом у него колыхалась сила, которой он не мог видеть. Раздражением пульсировали нити, гоняя по своей длине красные всполохи. — Я — не ты, — сказал Том на грани слышимости, но так, чтобы Гарри точно услышал. Это только он так умеет?       Сказано это было с каким-то таким оттенком презрения, что Гарри стало дурно. И обидно. Он не был настолько плох. Или был?       Он знал, что худоба Тома скорее придавала ему очаровательную кукольную хрупкость, в то время как сам Гарри выглядел как вставшая из саркофага мумия.       И раньше он сравнивал себя с нормальным детьми, конечно. На их коленках синяки заживали быстрее, пока Гарри ходил с постоянно фиолетово-жёлтыми незаживающими пятнами и ссадинами на коленях, почти не оставляющих при том шрамов. Здесь, в приюте, это было не так заметно — его дистрофичность на фоне измождённого вида большей массы остальных приютышей так сильно не выделялась. И всё равно, всепоглощающие голод и лёгкость в голове Гарри фрустрировали. Как хорошо, что зеркал в приюте почти не было кроме как в душевой — ему не хотелось созерцать свой плюгавый вид на постоянной основе.       Том был высокомерен, и Гарри не мог понять, почему. И его это бесило, ибо причин у Тома для этого.. ну, хорошо, положим, что были. Лучшие оценки, идеально выверенный вид, манеры, которые на фоне других выделяли его более всего в повседневной жизни. В конце-концов, эта неизвестная, странная сила. Но давало ли ему это право так относиться к окружающим? Нет. Гарри считал, что нет.       В таком случае, почему Том даже не рассматривал возможности, что Гарри тоже имеет на это полное право? Оценки у него, может быть и хуже, и бывает он немного неряшлив, и, несмотря на присутствие каких-никаких манер, абсолютно не грациозен в своём перемещении призраком по углам, но Сила есть и у него. Следовательно, по логике, это давало ему точно такое же право. Другой вопрос, хотел ли он им пользоваться.       Да, Том был страшно тяжёлым человеком. Начиная от его холодного отстранённого нрава и заканчивая агрессией, стоит чему-то пойти не так, как он хочет. Ему, кажется, противила даже сама мысль, что Гарри может сделать что-то не по его воле, раз они теперь в одной.. команде? Лодке? Не важно, важно то, что любое чужое инакомыслие Тома раздражало из раза в раз. Гарри не хотел ненавидеть окружающих, к которым только выбрался из своей тёмной чулановидной тюрьмы, но с Риддлом было проще согласится, чем спорить. Только вот Гарри не ищет лёгких путей.       Слова словно разожгли в нём что-то раскалённое до предела, словно на огонь плеснули керосина. Они были не слишком хорошо знакомы, и Том так и не планировал раскрывать собственные секреты, поэтому крыть словестно было особо нечем. Зато вот треснуть по чужому лицу очень хотелось.       Чувство вседозволенности очень быстро портит людей — Гарри убедился в этом на примере Дадли. И право просто существовать воспринималось именно так — как вседозволенность, как ослабленный ошейник. — Но силу из нас двоих вижу я, — осклабился Гарри в ответ на чужой укол, слегка даже подавшись вперёд. Причём тоном таким, не совсем насмешливым даже, а каким-то очень уж серьёзным для насмешки. Злым, грубым, как топор, который резко вогнали в дерево.       Риддл вздрогнул, и сила вокруг него отчаянно заколыхалась. Выглядел он так при этом растерянно, что где-то в глубине души Гарри стало стыдно за собственную вспышку. Но момент быстро расстаял, буквально через полсекунды Риддл быстро вернулся в прежнее амплуа. Он посмотрел на Гарри почти оскорблённо. Как-будто бы сам факт, что кто-то вроде Гарри посмел его задеть его унижала.       Сочувствие из Гарри улетучилось. И плевать ему сейчас было на любые причины такого поведения.       Том усмехнулся. Зло так, издевательски. Его задели за живое. — Не я здесь трясся из-за какой-то игрушки.       В Гарри в этот момент нечто переклинило. Все мысли вылетели из головы тут же, оставив только вакуум. Такой, какой бывает в невыносимой тиши перед грозою. Как листья не шелестят в такие моменты, так и раздумий у Гарри совершенно не было.       Том, очевидно, злился, и делал это, в общем-то, часто. И очень недобро поблёскивали у него в такие моменты глаза, как и сейчас. Колючие, душащие. Гарри не пугающие по той простой причине, что он видел вещи гораздо страшнее. Разъярённый, красный от гнева дядя Вернон, например, нависающий сверху громадой скал. Кажется, ещё чуть-чуть — сверху свалится валун, придавит тебя, размажет по земле. Том по сравнению с этим был не таким уж и жутким.       "Бей или беги". Гарри предпочитал бить.       Взвинченный, Гарри вскочил с присущей себе прыткостью. Хлёсткий звук пощечины разнёсся по комнате. В грудине скручивался обжигающе-горячий, душащий ком гнева, который пробирался даже куда-то в шею. Он требовал разрядки, требовал какого-то выпуска, и задавить его, как раньше он это делал, просто не получалось.       Том теперь совершенно потерял самоконтроль. Глаза расширились, и скрывшись в тени снова стали почти чернильно-чёрными. Прошла одна секунда, две, три. Они длились будто минуты, а то и часы, размазывались, как масло по хлебу.       Гарри было тяжело дышать. Лёгкие будто отказывались выполнять свою функцию, не качали воздух, как нужно. Сердце стучало в ушах где-то. Хотелось ударить и ещё, и ещё, и ещё.. да просто по-человечески подраться. Только сознание вернулось быстрее, чем он продолжил наносить удары.       "Бей или беги". Гарри исправил бы "или" на "и".       Задеревеневшие на мгновение мышцы теперь пробило импульсом. Гарри, по обыкновению бесшумно, выбежал из комнаты, посильнее хлопнув дверью.       В приюте было прохладно, но теперь удавалось не слишком прозябать в приютской форме. Ветер от быстроты бега обдавал Гарри горячие из-за гнева щёки и свистел в ушах.       Дыхание закончилось. Задыхаясь, с колющей болью в боку, Гарри привалился к холодной покрытой этими уродскими обоями стены. У Дурслей были похожие, только оттенок там был светлее, а в светлых полосочках был орнамент цветов. Гарри ненавидел обои в цветочек.       Оказалось, он пробежал всего лишь коридор и три лестницы. Всего лишь три, а он уже едва дышит от усталости. Бесит. Разлепив прикрытые глаза, Гарри обнаружил дверь в библиотеку.       Библиотека здесь была мелкая, и представляла собой помещение футов девять в ширину и двадцать с чем-то в длину с всё теми же стенами, деревянным полом, потрескавшейся штукатуркой на потолке, уставленное по стенам стелажами. Библиотекарши здесь не было — книги нужно было записывать самостоятельно да из приюта книги нельзя было выносить. Ей платить чем-то надо. Да и всё равно никто за этой библиотекой не следил, сироты не были слишком заинтересованы в литературе. И потом, интересных книг было мало. Главной проблемой было то, что миссис Коул, как ни парадоксально, тщательно следила за "нравственным воспитанием" в приюте и книги для библиотеки строго отбирались при завозе. Всё, что считалось пошлой и "развращающей умы детей" литературой, то есть почти вся из современной, шло в топку.       Были Библии в количестве нескольких штук, христианские сказки, пара традиционных сказок вроде "Джека и бобового стебля", кое-что для ребят постарше, как те же "Братья Харди", каким-то чудом прошедшие проверку и несколько классических произведений. На этом ассортимент заканчивается. В основном всё место занимали как раз сказки.       А так как в Бога верить Гарри перестал давным-давно, да и, по сути, и не начинал, его это не интересовало. Обшарпанная деревянная дверь библиотеки со стёртыми углами вызывала у него только тоску.       Способность мыслить здраво возвращалась к своему обладателю. Теперь нужно было решить, куда идти дальше — к Тому возвращаться не вариант, его он видеть не хочет в близжайшее время уж точно. К детям идти тоже не вариант — они шарахаются от него, как от огня. Мисс Кессел запуганно и как-то жалостливо на него вечно косится, к ней подходить не хотелось, мисс Фриланд казалась не слишком умной особой, и тоже тряслась, стоило взглянуть ей в глаза, а мисс Аддисон и вовсе не смотрела на него, предпочитая игнорировать и презрительно фыркать. Хотя вот она относилась холодно вообще ко всем детям. Остальных воспитательниц он особо не запомнил.       Оставалось только одно — бесцельно шляться по приюту. Стоило получше изучить здание, в котором ему надо теперь проживать. На самом деле, впрочем, Гарри руководило скорее детское любопытство и такое же желание уйти от обидчика как можно дальше.       Гарри проводил кончиками пальцев по слегка шершавым бумажным обоям, словно пытался ощупать, впитать себя это место. Под ногами скрипели половицы, в стенах звучал ветер. Его так удивляло, что никто, кроме него, не слышит этой музыки. Музыки окружения, которая есть везде, этого волшебства, почти такого же удивительного, как и его собственного. Возможно, это побочные эффекты частого обитания в темноте и плохого зрения.       Ему не нравился приют, он ненавидел дом дяди и тёти — узенький, на улице с точно такими же домами, жавшимися друг к другу так, что они превращались в один длинный, на всю улицу. Ему вообще казалось, что разницы никакой не будет. Она была, но не меняла равным счётом ничего. Зато Гарри любил биение сердца, в тиши ночи и его чулана такое громкое, словно напевающее о том, что он ещё жив. Любил стук капель о стекло, когда идёт ливень и они оставляют дорожки на стекле, любил шелест листвы в парке, шуршание страниц и вид пара из чайника на плите, скрип половиц и звон стекла, отблески преломляющегося света и скрежетание радио. Это всё было таким живым, что, будь у него возможность, Гарри склеил бы эти воспоминания друг с другом и пересматривал время от времени. Звуки — то немногое, на что из-за окружающей его тишины он всегда ориентировался.       На первом этаже, на котором Гарри и был, располагалось всё самое основное: библиотека, кабинет директрисы, душевые, коморка поварихи, столовая и кухня, холл, молитвенник и несколько каморок с мётлами и общая комната. Коридоры здесь казались длиннющими оттого, что комнат было мало, а места под эти несуществующие комнаты — хоть отбавляй. Бесконечные бирюзово-зелёные обои вокруг.       Приют был тих. С прогулки они чистосердечно смогли сбежать ради очередной попытки научить Тома видеть, и, по сути, было весьма рискованно вот так вот здесь разгуливать — большая вероятность встретить воспитательниц, но Гарри было это безразлично. Ну вот что он получит, удары розгами? Неприятно, конечно, но жить можно.       Он сам не заметил, как задумавшись непроизвольно остановился у окна. Все окна боковых коридоров выглядывали во внутренний двор. Из приоткрытой форточки раздавались детские визги и смех.       С любопытством Гарри взглянул на них — галдящих, бегающих, таких по-детски счастливых. Только Билли Стаббса с его компашкой не было — но те сейчас могли просто шпынять какого-то хилого калеку за углом. Старшие поглядывали на младших с раздражением, сбившись в несколько маленьких кучек у стен приюта, деловито прислонившись к стенам и скрестив руки.       Все эти картины, как дети, даже такие рано повзрослевшие приютские, резвятся и ведут себя по-детски, вызывали у Гарри только щемящую тоску. Он, стоило ему научиться ходить и нормально держать в руках предметы, учился готовить и, что самое главное, делал это весьма неплохо. А как иначе, когда за испорченный ужин останешься без еды на несколько дней. Он умел мыть посуду и полы, стирать одежду, на чистом упрямстве сам научился читать и писать в лет пять-шесть — почерк у него оттого был не ахти, но другого не дано, учить грамоте его никто не собирался. И, что самое важное, быть невидимым. Растворяться в тени, прятаться в подсобках и сливаться с интерьером. Большинство знакомых семьи Дурслей даже не знали, что у них есть второй ребёнок.       Смеяться, играть, плакать, злиться или кричать, то есть всё, что кузену Дадли можно было делать в неограниченных количествах, Гарри запрещалось. Эти чувства копились в нём до поры до времени, пока не взрывались новой порцией странностей. Они закипали под семью печатями, так и норовя вырываться наружу при любой удобной возможности.       Он смотрел на других детей и удивлялся, насколько он от них отличаются. Насколько эти дети по своей сущности являются детьми. Так было в школе, так было и здесь.       Раздражало ли это его? Нет. Завидовал ли он? Тоже не особо. Разве что самую малость. Он не знал, чему конкретно завидовать, ибо никогда не испытывал подобного опыта.        Он не чувствует себя на своём месте с другими детьми, а им с ним тоже некомфортно. Возможно, потому что Гарри слишком легко их понимает. От него трудно что-то скрыть.       Их вообще очень легко было понять — жизнь научила Гарри угадывать чужое настроение по, казалось бы, маленьким и незаметным деталям: дыхание, шаги, мимолётные движения бровей и глаз, тон — всё это составляло, как пазл, картину другого человека. Людям это не нравилось. Гарри не знал, почему.       На втором этаже были детские спальни — шли они одна за другой и было их ровно двадцать семь штук. Окна выходят на главный двор — их меньше, чем комнат, но не настолько, чтобы было совсем уж темно. Кроме их с Томом угла, упирающегося в глухую стену. Здесь же были и туалеты — верх роскоши, что они в здании, а не на улице.       Жили все на одном этаже, от младенцев до самых старших, (благо, что в разных комнатах). Но последние большую часть времени пропадали на работах, средние — на улицах. Вот и оставались, в основном, только они, младшие и совсем малышня.       По ночам они часто кричали. Гарри слышал, если не засыпал сразу же, как Том ворочается, наверняка затыкая уши подушкой. Поттеру повезло, что он мог уснуть вообще где угодно.       На третьем оставались комнаты воспитательниц. От них Гарри видел только двери. Было ещё много заброшенных комнат, закрытых на ключ. Самый скучный этаж.       Гулял лёгкий сквозняк. Гам усилился — дети возвращались с прогулки. Идти было больше некуда. Разве что по второму кругу.       Гарри спустился на первый этаж. Толпа в одинаковой коричневой форме стремительно окружила его. Различалась форма только одной своей частью — девочки носили коричневого цвета сарафаны до колен.       Пробивались блёклые пятна выцветших шалей у девочек постарше, у старших мальчиков — платки или кепки с козырьками.       Только стоило смотреть, куда он идёт. Лбом он врезался во что-то мягкое. Благо, шёл он не слишком быстро, не упал. Оказалось, что это голубо-серая юбка. Взглянув наверх, он узнал серые распахнутые глаза.       Мисс Кессел посмотрела на него без страха. Точнее, с явно меньшей его концентрацией. В её глазах мелькала жалость и неясная надежда. Жалость Гарри не любил, но благоразумно промолчал — он итак много сегодня наворотил, не хватало ещё одного спора. В её руках громыхнула небольшая металлическая коробка печенья, поставленная в крышку от неё же. — Прошу прощения, мисс Кессел, — сказал быстро Гарри, опустив глаза в пол. Он хотел как можно быстрее уйти. — Всё хорошо, — мягко кивнула она, — хочешь печенья? Последнее осталось. — Ох.. да, спасибо, — удержать лицо ему не удалось, глаза расширились чуть ли не до размера линз его очков, он протянул ладонь. На неё упало разломанное напополам печенье пресного вида. — Ну, беги, — улыбнулась шире мисс Кессел кривой, умилённой и даже какой-то гордой улыбкой, какой улыбаются, когда совершили какое-нибудь доброе дело. Внутри Гарри передёрнуло. Странное выражение. До конца коридора он чувствовал взгляд мисс Кессел в спину.       Печенье действительно оказалось похоже по вкусу больше на кусок картона с небольшим количеством сахара, но Гарри всё равно съел.       Вернулся в комнату он только в половине шестого. Всё это время он гулял по приюту, заговорив при этом пару раз с какими-то детьми — белокурой девочкой, имя которой он не помнил чётко — что-то на "м" — и, в большинстве своём, мальчиками.       Колокол на ужин, который им с Томом не светит, уже прозвенел. Живот начал привычно сворачиваться в трубочку от голода, но Гарри не обращал на это внимания. Устроившись на кровати и при этом согнувшись в три погибели, Гарри пытался чтением задавить своё беспокойство.       Том всё ещё не вернулся. За окном уже начинало темнеть, и на земле отражался мягкий свет из окон приюта. По стеклу барабанила мелкая морось. Сосредоточиться на чтении больше не получалось.       Тук-тук-тук-тук — так монотонно бились капли о стекло. Гарри уже начал их считать, но мозг упрямо подкидывал ему не те мысли.       Гарри за Тома волновался. Он тот ещё высокомерный дурак, но всё-таки.. всё же он живой человек. А Гарри, к своему сожалению, не умел пройти мимо чужой беды. С Томом они вообще общаются лично, они уже хотя бы знакомые. Ну, или что-то около того. "Партнёры", как Том бы выразился.       Допустим, если бы Том хотел раздобыть им ужин — сидел бы уже давным-давно тут. Но Гарри того не видел с самой их ссоры. В библиотеке ему делать нечего — вряд ли он настолько отчаялся, чтобы читать христианские десткие рассказы.       Тогда где он?       Может, прятался на чердаке от него, ибо не хотел видеть?       Гарри судорожно вспоминал все события прошедшего дня, пытаясь припомнить хоть какую-то зацепку. Хоть что-то, что могло бы дать наводку. Сложнее всего то, что Тома Гарри остаток дня не наблюдал, и даже предположить не мог, куда он делся.       Интуиция, никогда его не обманывавшая, буквально кричала, что что-то не так. Всегда есть какой-то такой маленький фактор, маячащий на грани восприятия, которого не хватает, чтобы пошла в мозгу нужная цепочка мыслей. Что-то определённо не так, но что?       Ответ будто совсем рядом, на поверхности, но Гарри не может его увидеть. Ему хотелось биться головой о стену — лишь бы не чувствовать тревоги.       Хотелось, пока он не припомнил вид из окна в одном из коридоров приюта. Дети, стоящая на крыльце со скучающим видом мисс Аддисон.. и преспокойно отсутствующий там Билли Стаббс с компанией. Гарри осенило. Конечно, они могли быть где угодно и к делу не относится, но Гарри об этом не думал — он нашёл зацепку, и схватился за неё, как утопающий за соломинку.       Он спрыгнул с кровати так стремительно, что керосинка, кажется, подпрыгнула, но ему было на это наплевать. Дверь, протяжно заскрипев, во второй раз за день закрылась с громкис хлопком.       Полутёмные из-за редко висящих лампочек коридоры приюта сейчас казались пугающими, пустыми и давящими, словно стены медленно, но верно сужаются. Гарри как можно скорее спустился на первый этаж, убегая дальше по коридору.       В голову сразу влезли мысли о каморках для всякой рухляди для уборки. Они запирались снаружи щеколдой и только для вида, по сути. Кому нужны были потрёпанные мётлы да совки? И всё же, бурей пронесясь по двум ближайшим, Гарри побежал наверх. Он бегал от этажа к этажу, проверяя вообще все тёмные комнаты, которые можно запереть — даже наведался на третий этаж, но во всех было пусто.       Паника отвратительным желчным комком подкатывала к горлу. Гарри не знал, как далеко может зайти Стаббс, и из-за этой неизвестности было только хуже.       Оставалось только одно — подвал. Гарри знал только, где это помещение находится, ибо туда приближаться запретили. А если там замок? Если Стаббс украл ключи от него, что тогда ему делать? Он не умел взламывать замки.       Подвал находился под лестницей у библиотеки. Лестница уходила дальше вниз, к недольшой лестничной клетке и узенькой двери в углублении, к ручке которой сейчас был приставлен стул, такой же, какой стоял в приютских комнатах. Дыхание к чёрту сбилось.       Перепрыгивая ступеньки, Гарри откинул стул, и плевать ему было на грохот. Сейчас стоял только грохот сердца в ушах. Дверь будто нехотя отворилась, открывая ему лестницу и тёмное помещение, пропитанное запахом плесени, сырости и затхлости. Он сбежал вниз в подвал, не думая.       В темноте почти ничего нельзя было разглядеть — она как-то даже неохотно разгонялась светом из коридора. На полу Гарри заметил тёмный лежащий силуэт.       Раздвлсы едва слышный хрип. Весь его пыл испарился, Гарри словно прирос к полу ногами.       Здесь было ужасно холодно, как в морге.       Том, лежавший на бетоном полу в положении навроде позы эмбриона, только лицом вниз, пытаясь приподняться на локтях. Волосы, обычно аккуратно выпрямленные и уложенные, сейчас растрепались слипшимися от влаги кудряшками, влажно поблескивающими в проникающем в подвал жёлтом свете. Его аристократическая бледность стала похожа на бледность самого Гарри в первые дни в приюте, как лист бумаги. Колени разодраны, запёкшаяся кровь казалась кляксами пролитых чернил и немного поблёскивала едва успевшей образоваться коркой.       Рубашка утратила свой белый цвет, став коричневато-серой — испачкалась в пыли. Она облепляла худощавую фигурку Тома, что было видно даже с надетым пиджаком.       На контрасте с кожей глаза у Тома были чёрные и какие-то невидящие. Кожа вокруг век покраснела, как если бы он плакал. Может, действительно плакал.       Сколько он здесь просидел? Несколько часов? Полдня? Главное живой и более-менее целый.       Гарри подошёл к нему медленно, как к дикому зверю будто. Резкие движения после отключки или сильного страха только вредят, Гарри знал по себе. — Том? — Гарри сел на колени перед Томом, вглядываясь в чужие глаза, — ты как?       Том пару раз моргнул, будто обрабатывая информацию. Глаза снова преобрели полностью осмысленное выражение, и он отвёл их, даже как-то зло, обиженно. Гарри немного отодвинулся, будто с большего расстояния сможет понять эту эмоцию. Он подумает о ней завтра. Если вообще подумает. — Идти можешь?       Этот вопрос тоже остался без ответа. В темноте было ничего толком не рассмотреть, гольфы сливались с полом. Видимо, не мог, раз ещё не встал.       Гарри, вздохнув и встав на корточки, развернулся спиной, выставив назад руки. — Хватайся за шею и держись крепче.       Ничего не происходило пару секунд. Гарри показалось даже, что Том не дышал. И вот это пугало его намного сильнее. Когда Том неодобрительно высказывался, было куда спокойнее. Привычнее. Но копошение таки послышалось, и он почувствовал худые руки, обвивающие его шею.       Встать было нелегко, удержаться в стоячем положении — ещё сложнее. Суставы Гарри буквально трещали, несмотря на то, что Том был отнюдь не тяжёлым. Он медленно и тяжело стал брести по лестнице, дыша так, словно тащит плуг по полю. Благо, ужин ещё не закончился и никто им помешать не мог.       Том молчал. Он старался не трогать ничего содранными ладонями, но когда всё же прикасался к пиджаку Гарри, сдавленно выдыхал. Теперь он опять превратился в гипсовую статую, но Гарри был не против. Главное, что в порядке. А ещё Том гораздо лучше, когда молчит. Наверное.       "Наверное", потому что Гарри не любил тишину. Не любил, но терпел. И не любил, что говорил иногда Том. В этом "иногда" и вся проблема — Том излагал иногда очень интересные мысли, а когда он начинал всерьёз о чём-то рассказывать или что-то объяснять, слушать его было одно удовольствие.       Комната показалась спасительным оазисом посреди пустыни Сахара. Только чёрт его дёрнул закрыть дверь.. Спустив Тома с рук и продолжая поддерживать его под плечо, Гарри открыл её и вошёл, нечеловечечкими усилиями не позволив себе повалиться на пол мешком с мукой, последними остатками силы воли Гарри, насколько возможно, аккуратно довёл Тома до его кровати. Он всё ещё сидел пришибленный, что не удивительно.       Гарри порылся в шкафу в поисках припрятанной там аптечки. — Её нет. Стаббс забрал, — хрипло и тихо сказал Том. Гарри вздрогнул и обернулся на его голос.       Том выглядел совершенно пришибленным. Он сгорбил спину, сложив руки на своих коленях, всё же пристально наблюдая за своим соседом.       Аптечки нет. Выбора тоже.       Гарри не хотел раскрывать своего секрета — не считал нужным. Но это острая необходимость — не оставлять же Тома вот так.       Гарри, присев на колено прямо перед Риддлом и смерив его взглядом, мол "доверься мне, я знаю, что делаю", принялся за плетение белых нитей, которые видел только он один.       Когда-то, в своей чуланной жизни, он обнаружил, что с помощью силы можно сотворить нечто удивительное, если освоить "плетения", так он их называл. Если сплести нити силы в нужном порядке и при этом иметь очень сильное желание, можно было, например, залечить раны небольшой тяжести — порезы, несильные ожоги, ссадины. Это, правда отнимало очень много энергии, оттого пользоваться часто этим у Гарри не получалось, но иногда это того стоило.       Он так однажды помог сломавшей ногу девочке из его школы. Та бросилась ему на шею с благодарностями, но родители, как потом узнал Гарри, запретили ей с ним общаться.       Он вздохнул и сосредоточился. Нити силы словно отделились от его ладоней и предплечий, став витать вокруг. Взяв пальцем одну из нитей, он неспешно начал плести из них косичку. Дело весьма трудоёмкое, учитывая, как плохо они поддаются. Гарри буквально чувствовал, как силы покидают его, на лбу выступила испарина. Он итак устал после забега по всем этажам.       Он прикрыл глаза, наслаждаясь видом собственной чарующей силы. Упрямая, как и он сам, она будто совсем нехотя поддавалась его лёгким, эфемерным касаниям, абсолютно бессмысленным для постороннего наблюдателя.       Во время плетения нужно было иметь намерение. Нужно было упрямо думать о том, что конкретно ты делаешь. Гарри вспомнил все травмы Тома, которые успел заметить. Сосредоточился, живо представил себе эти части тела здоровыми, без повреждений.       Когда плетение было окончено, сила засияла зелёным, смешиваясь со свечением уже золотым, совсем слабым и исходящим от Тома, а мышцы Гарри по обыкновению пронзило судорогой. Он тяжело задышал, оперевшись локтем о колено. Должно было получиться, хотя Гарри давно не практиковался.       Когда перед глазами перестали танцевать тёмные крапинки, а пространство плавать туда-сюда, Гарри рискнул медленно встать и посмотреть на своего "пациента".       Поражённый Риддл неверяще рассматривал собственные руки, на которых не осталось ран. Колени перестали походить на кровавое месиво, и теперь виднелись только едва заметные следы, как будто он упал несколько месяцев назад. С губы пропала кровавая корка. — Ну как? Тебе лучше? — вышло устало, и Гарри захотелось взять себя за горло, но сдержался. Не стоило показывать Тому, что он устал. Себе дороже.       А Том просто смотрел в ответ. Смотрел на черты лица, словно видел впервые. Он так ничего и не сказал. Только слёзы собрались в уголках глаз, и он их сморгнул, а Гарри сделал вид, что не заметил. Может, и вправду не заметил.       Вся та усталость, которая скопилась в Гарри за день, навалилась на него сразу одной единой лавиной. Он не помнил, как умылся позже, отмыв собственные колени и руки от грязи, как дошёл до комнаты почти перед отбоем.       Он привалился к стене и позволил себе шумно выдохнуть. День был беспокойно-удушливый. Как-будто его после жары окатили ледяной водой.       В свете керосинки завившиеся пуще прежнего влажные волосы Тома снова сияли мягко-жёлтым. Он уже был в простой приютской пижаме в вертикальную голубую полоску, обхватив колени руками, словно вообще не хотел, чтобы Гарри видел его.       Гарри вроде хотелось что-то сказать, но он сам не понимал, что. Нет, не так — наверное, надо было что-то сказать. Надо. Но что? Не банальное "мне жаль", в конце-то концов.       Усталось путала мысли. Гарри потушил керосинку и, не услышав возмущений, свалился в постель, на которую наконец-то постелили новое одеяло и подушку. Блаженное забытие наступило под неслышное дыхание Тома и дождь.