VII
«Привет, Дима! Наверняка это письмо мы будем читать, находясь совсем близко друг к другу, и это определённо пугает. Я долго думала над его содержанием и поняла, что, возможно, это шанс окончательно всё прояснить в наших отношениях, ведь мы правда не говорили об этом так прямо и откровенно, как, наверное, стоило. Знаешь, какие бы сложные периоды мы ни переживали как вместе, так и по отдельности, ты всегда пытаешься заботиться о моих чувствах, даже когда сам злишься или не в настроении. И пусть, у тебя не всегда получается, но я это очень ценю. Было бы совсем проще начать прямо с Индии, с того самолёта, где мы познакомились, хотя это вообще не сыграло роли, ты же знаешь... И я была от тебя не в восторге до тех пор, пока не узнала, какой ты на самом деле человек. Думаю, это взаимно. Потом в нашей жизни появился «Голос», а в моей жизни появился ты, и я уже почти не помню, какой она была до, потому что кажется, что ты был в ней всегда. Даже тогда, когда мы отдалялись и могли не общаться по полгода, ты всё равно оставался в моей жизни и в моём сердце. Наверно, я не имею права не упомянуть в этом письме всё то, что было после... после нашей дружбы. Тогда это было бы нечестно по отношению к тебе. Я предпочитаю не держать в себе обиды и не помнить плохое годами, тем более когда было столько хорошего, но мы докатились до совместной психотерапии, поэтому да, Дим, ты делал мне очень больно и не раз. Своими словами, своими поступками, своим отношением и попытками что-то доказать. Я не лучше и не мне тебя судить, но я правда считаю, что всё закончилось так, как должно было.
Хоть это было и непросто. И чтобы раз и навсегда закрыть эту тему: я никогда ни с кем тебя не сравнивала ни до, ни после. Я вышла замуж за человека, от которого на тот момент уже ждала ребёнка. Я вышла замуж ЗА него, а не ОТ тебя. И развелась не потому что ошиблась тогда и сделала неправильный «выбор», а потому что не видела смысла оставаться в отношениях, где меня не любят, только ради дочери. Нет никаких других объяснений и скрытых мотивов в моих поступках, и я прошу тебя больше никогда их не искать. Я не готова обсуждать всё это на терапии только по одной причине: я хочу, чтобы это осталось между нами, как и было все эти годы; чтобы никто и никогда не копался в этом и не объяснял, что правильно, а что нет. Это не книжка по психологии, а наша жизнь, и я не хочу превращать её в учебное пособие.
И ты обещал мне, что так и будет. Да, тогда мы понятия не имели, что окажемся в одном кабинете психотерапевта, и что нам придётся говорить на подобные темы при постороннем человеке... И я часто переступаю через себя, хоть и не хочу этого, но отношения – для меня по-прежнему табу, какие бы правила ни придумала Кристина. И если она этого не поймет, просто выполняя свою работу и пытаясь нам помочь, то ты точно поймёшь, я знаю. Иначе бы ты не согласился на всё это только ради меня. Я переживаю за тебя гораздо сильнее, чем ты думаешь, если ты вообще об этом думаешь; если ты хоть немного понимаешь, как это страшно - быть бессильной в отношении твоих проблем и твоей зависимости. Я никогда не смогу тебя спасти, даже если очень сильно захочу и расшибусь в лепёшку.
И никто не сможет тебя спасти, пока ты сам этого не захочешь. Но мне важно знать, что ты в порядке... и плевать, сколько пройдет недель, месяцев, лет, и в каких мы будем отношениях - мне всегда будет важно это знать. Потому что я дорожу тобой; потому что я люблю тебя, Дима.
И хочу, чтобы ты никогда об этом не забывал. Твоя Поля.»
Горячие слёзы одна за одной скатывались вниз по щекам, попадая на бумагу и тем самым подчёркивая важные, на их взгляд, моменты в её письме. Она могла бы добавить что-то ещё или, наоборот, сократить текст до самой сути. Или вообще вырвать этот дурацкий лист из альбома и переписать всё заново. По-другому. Но внутренние ощущения подсказывали, что нужно оставить всё, как есть, а она привыкла им доверять. И поставила точку. В прямом и переносном смысле. Он ломал голову над этим письмом три дня, а времени до следующей сессии оставалось всё меньше. Он несколько раз заносил ручку над какой-то старой, потрёпанной тетрадью, куда когда-то записывал стихи или просто строчки, что посещали его светлую голову, но ни один из разов не увенчался успехом. Следующая попытка пришлась на один из послеконцертных вечеров, прямо в машине, где, открыв заметки в телефоне, он решил упростить себе жизнь и потом просто переписать всё это на бумагу.«Дорогая Пелагея...»
- Почему Пелагея? Что за тупой официоз? - пробубнил он, тут же стерев её полное имя с экрана, - Дорогая Поля... - А чё не «дорогая Полина»? - уточнила сидящая рядом блондинка, не сумев не заметить его размышлений вслух. - Так, ты там что-то редактируешь? - возмущённо фыркнул Билан, - Вот и редактируй... Демонстративно отвернувшись от неё, он снова уткнулся в телефон, но слова кончились и больше ни в какую не шли, словно кто-то спугнул их. И он даже знал, кто именно. Заблокировав айфон и тяжело вздохнув, он уставился в окно, за которой мелькала ночная Москва, и не рискнул притронуться к письму вновь. До самого возвращения домой. Дома он принципиально не позволил себе забить на это и улечься на кровать листать ленту Инстаграма и отдыхать, хотя мог бы. Это вполне в его духе. Но сегодня отчего-то не получилось. Он залез на подоконник с пачкой сигарет и той самой тетрадью, из которой, если что, не жалко вырвать пару страниц. Если что-нибудь всё-таки напишется. И занёс ручку над тетрадным листом...«Дорогая Поля, я честно пытался написать тебе это письмо, но каждый раз натыкался на мысль о том, что боюсь быть непонятым или непонятным. В последнее время у нас было много недопониманий, хотя иногда кажется, что между нами, в целом, одно огромное недопонимание и ему примерно столько же, сколько твоей Тасе. Тася... я никогда не писал её имя, тем более от руки. Нет, может быть, когда-нибудь и писал или подписывал какой-то автограф, но я никогда не писал имя твоей дочери. И, наверно, даже не произносил его вслух, как будто это что-то страшное. Как будто меня это ранило и делало уязвимым. А ты, кажется, уже в курсе, что я не переношу собственную уязвимость. Странно всё вышло с этой терапией: никогда не думал, что окажусь там, да ещё и вместе с тобой; да ещё и буду писать письмо. Я давно не писал писем, а тебе вроде бы никогда. Смски, звонки, даже записки, которые мы строчили друг другу на «Голосе», как школьники, сидя в метре друг от друга – всё это было, но не письма. Хотя это правда могло бы помочь, подскажи нам кто-нибудь эту идею чуть раньше. Нашему психотерапевту кажется, что мы не умеем друг друга слышать и слушать, но что, если мы просто разучились это делать? Мы ведь не всегда были такими, Поль? Мы не всегда были такими чужими, как теперь. Ты другая, ты изменилась, ты повзрослела. Ты стала матерью, и с этого момента прошло пять с половиной лет. Пять грёбанных лет я не могу сказать тебе ни слова без этого страха быть непонятым. Но от себя я бегу намного дольше и иногда сам не понимаю, зачем и почему. И если ты тоже считаешь, что у меня есть на тебя какие-то обиды, то нет. Все мои обиды только на самого себя. Да, может, она и права, и мы не виноваты в том, что хотели разного; и что получили именно то, чего хотели. Ты правда ни о чём не жалеешь, я уверен, да и я... я тоже не должен ни о чём жалеть, если ты счастлива. Что бы ни происходило, я всегда желаю тебе счастья, потому что ты заслуживаешь его, как никто другой. Я не смог сделать тебя счастливой, у меня не получилось. Прости. Я не смог сделать счастливым даже самого себя. Я алкоголик и эгоист, Поля...
Я назвал тебя другим именем в твой день рождения, потому что мне казалось это остроумным. Потому что я идиот, которому проще привлечь внимание таким образом, чем сделать первый шаг и разрубить это пятимесячное молчание в нашем диалоге одним простым «Привет». И сейчас я пишу это письмо и хочу, чтобы ты никогда его не прочла; чтобы ты не узнала правду и продолжала думать, что я просто мудак.
Так ведь проще, когда ты по умолчанию плохой и от тебя ничего не ждут. Раньше, когда ты была рядом, я изо всех сил старался быть чуточку лучше, но потом понял, что тебе это уже не нужно. Это уже никому не нужно. А ты всегда была, есть и будешь особенной.
Не такой, как все те люди, что окружали и окружают меня по жизни.
Таких, как ты, больше не существует.
По крайне мере, для меня. Ты, наверно, думаешь, что меня всё ещё задевает твой муж, твой брак, тот сезон, та весна: всё то, что окончательно сделало нас чужими. Мне правда было больно, когда я узнал о твоей беременности не от тебя; когда не получил даже сообщения о том, что ты выходишь замуж, не говоря уже о приглашении на свадьбу.
Да, я бы ни за что в жизни не пришёл на твою свадьбу, но ты же могла просто сказать. Просто не делать вид, что я для тебя ничего не значу. Но ты так сильно хотела быть счастливой, что сочла это чем-то неважным, и я тебя за это не виню.
Я ни в чём тебя не виню. Я всё понимаю, хоть и не хочу этого понимать. Год назад мне показалось, что всё наладилось, что ты снова та, а я - тот, и вот теперь всё будет, как раньше. И я не знаю, в чём проблема: в том, что мне показалось, или в том, что как раньше уже никогда не будет. Мы снова отдалились этой весной, почти как тогда. Мы снова стали друг другу никем. Всё, что у меня осталось, – это наш записанный дуэт, который я так и не решился выпустить. Ты ничего не говорила и не спрашивала, потому что тоже всё понимала. Или мне снова так казалось. Или я опять не прав. Я не знаю, как так вышло, если честно; и в какой момент всё изменилось, я тоже не знаю и уже не вспомню. Я помню только тот преследующий меня страх – быть непонятым.
Потому что не страшно быть непонятым обществом или там поклонниками, фанатами...
Страшно быть непонятым человеком, которого любишь.
Это я чётко для себя уяснил навсегда.»
Он сильно-сильно зажмурился и отложил тетрадь в сторону: четыре тетрадных листа и ни одной выкуренной сигареты. Он не смог оторваться от написания, так и просидев в полусогнутом положении и написав всё это на коленке. И теперь для них обоих дело оставалось за малым: пережить момент обмена и прочтения писем друг друга.