Княжна II

      Они так толком ничего и не обсуждали после той ночи. Будто сделались враз телепатами, которые смогли друг у друга прочитать мысли, и на следующий день взялись за совместный сбор малюсенького чемодана.              Один на двоих — многого брать не стали. По паре чёрных водолазок, по паре брюк — мужских и женских. Хватит на сутки похорон.              Витя съездил за билетами. Проезжая через сто тринадцатую магистраль и чувствуя, как две бумажки обугливали страницы двух немецких паспортов, как жгли нутро, будто ядом, Пчёла гнал и думал трусливо, что было бы проще хватить сердечный приступ. Прямо в потоке. Умереть прямо за рулём, впечататься в ближайшее дерево и превратиться в кашу.              Чтоб в один и тот же день, но в разных концах мира хоронили всех вместе. Как, наверно, и должно было быть изначально.              Анна собрала вещи. Из шкафа пропали лишь несколько вешалок, но в доме стало разом, как в склепе — тихо и холодно. Будто в чемодан вместе с тряпками влезло и что-то, что не потрогать, но что невозможно не почувствовать. Что-то типа блядского уюта, спокойствия и умиротворения.              Оно пропало в чреве багажа и навряд ли бы нашлось, когда раскрылись замки клади.              Ксюша думала, что ей всё приснилось. Приснился крик родителей, который сотрясал стены и шкафы с её игрушками, приснился жгучий страх, сразу пустивший по щекам слёзы и сопли. И поверила, что спала.              Но детский сон обернулся кошмаром в реальности, когда следующим вечером мама к ней привела седую, старую, но очень крепкую и выносливую для своего возраста няню.              Фрида Хольман нос, куда не следует, не совала — как и следовало настоящей фрау. Но, обживаясь в гостевой комнате дома Штейманов, няня поняла — что-то случилось.              Что-то такое, что вынуждало бежать без оглядки и бросать детей — но бросать только для того, чтоб с собой их не увести в Ад.              Фрау Хольман тихо прочла себе под нос вступление Ангела Господня.              Ксюша вилась, брыкалась в хватке няни, плакала, когда родители, не целуя её на прощание, — чтоб было, за чем вернуться, чтоб дочь не вцепилась цепкими пальцами в волосы, щёки, шеи — поздним вечером, переходящим в ночь, вышли с одним чемоданом к такси. Пчёлкин себя перебарывал, чтоб не взять маленькую Штейман себе под мышку и купить на неё билет сразу в аэропорту.              Тихо завывала мокрая снежная вьюга. Возможно, для Берлина — крайняя в этом тысячелетии.              Анна повернула голову, когда сидела на заднем сидении такси.              Ксюша лезла на низкий подоконник, и в окне гостиной её было видно так же хорошо, как было видно «главную актрису» театра теней. Пчёлкина смотрела, но не видела, как дочь плакала, горячим лицом возя по стеклу.              Она отвернулась. В груди было пусто, но пустота эта разрасталась чёрной дырой под рёбрами.              Витя, чья рука почти было упала на женское колено, её трогать не стал. Только на таксиста, чем-то ужасно похожего на одного из давнишних пешек Хидиева, взглянул и приказал:              — Fahren.              В самолёте они в первом классе сидели, как дорогие манекены с правдоподобными руками, глазами и ртами, которых нельзя было друг на друга бросать, сдавая в багаж, которых оттого усадили в места и пристегнули ремнями.              Витя клялся: Анна ни разу не шелохнулась в лишний раз. Она смотрела только перед собой, отвернувшись к окну лишь единожды, когда где-то над Брестом они вошли в зону турбулентности.              Аня чувствовала только одно: страх. Страх с сотней его оттенков. Страх и ненависть. Страх и надежда. Страх и любовь.              Но по большей части страх, который её связал в руках, ногах и горле, был прост.              Было просто страшно.              Она во сне вчера увидела, как их встретили, увезли на похороны, а после из гробов вытащили погибших, внутрь засунув их с Витей. И сразу во сне началось вскрытие, позволяющее оценить, что сделалось причиной смерти, но вскрытие было наживую, и в белые обивки гробов с кишками и прочими внутренностями въелась кровь.              Анна из-за сна решения своего не меняла, но, как всегда бывало после кошмара, какое-то время ходила, не осознавая, где проходила та тонкая грань между сном и явью.              В тот раз «какое-то время» растянулось на целые сутки.              Ей казалось, что они на самолёте летели прямиком в газовую камеру. Или что сам самолёт стал газовой камерой, которая работать начнёт только при посадке во Внуково.              Витина рука, как-то упавшая на её ладонь на подлокотнике, казалась чужим прикосновением, но Пчёлкина его почему-то не избегала. А только сидела и чувствовала, какой ошибкой было разрешать ему лететь…              Потому, что Витя вряд ли был объективен. И вряд ли объективен сейчас. Она понимала. Ему больно, почти обидно, что он — живой, что он ещё способен страдать. Что его ещё ждёт впереди, где-то в две тысячи пятидесятых годах, костлявая подруга с косой, которая его друзей к себе уже прибрала.              Прибрала слишком жестоко. И слишком рано.              Пчёла чувствовал даже не скорбь, не злость и не страх. Он чувствовал несправедливость. И оправдать себя, видать, хотел тем, чтоб вместе с горсткой песка в выкопанную под гроб яму кинуть и топор войны, кончившейся только со смертью лучших друзей.              Сердце одержало победу над мозгом, но одолело болью. И сделать с этим было что-то невозможно.              А удержать подле себя — всё равно, что ребёнку запретить есть много сладкого. Иными словами, бесполезно.              Как говорится, победителей не судят. Победителей и душевнобольных. А они с Витей в этой войне оказались сразу в двух ролях.              Дороги вели в никуда. Настала пора возвращаться «домой».              

***

             Москва была непривычно тепла для последних дней декабря. За порогом аэропорта их встретила сырость и ветер, бьющий по лицу и будто загоняющий назад, в забитый в преддверии Нового Года, аэропорт.              Но Штейманы обмотались потуже шарфами и сели в первое свободное такси.              Они были именно Штейманами. Договорились, когда ехали в аэропорт в Германии — в мерах предосторожности говорить решили на немецком, представляться новой фамилией, а всех случайных знакомых на улице игнорировать, делая вид, что не знакомы.              И не оборачиваться, ни в коем случае, на знакомое уху «Пчёлкин!», или «Князева!»…              Отель, который сложно было таковым назвать, в районе Текстильщиков, их встретил плохим светом, пыльной мебелью и отсутствием большого количества постояльцев. Прикидываясь иностранцами, они ничего не говорили: Витя паспорта немецкие положил на стойку регистрации, пока Анна оглядывала циферблат часов за спиной девушки с бейджем и круглыми глазами.              Кажется, на этом ресепшене никаких паспортов, кроме российских и советских, не было никогда.              Дали комнату. Одну, с двойной кроватью. Когда Штейманы разложили свои одновременно скромные и роскошные пожитки по шкафу, то время перевалило уже за одиннадцать вечера.              Постель стелить не стали.              В комнате третьим лишним было ощущение, что ночь им предстоит отнюдь не спокойная.              Анна храбрилась, себе мысленно указывая на всё, что было вокруг: воздух в Москве такой же, как в Берлине, не газ, и никто в них не метился из снайперской винтовки, и, вообще, для всего малоликого персонала они — два туриста из Германии, которые по-русски «ни «бэ», ни «мэ».              Что бы она о родном городе не думала, он в первую очередь оставался городом. С улицами, машинами, отелями. Всё, как везде…              Окно из номера выходило во внутренний двор. Главная достопримечательность «Столицы» — мусорный бак с незакрывающейся крышкой. Анна какое-то время на целлофан выброшенных пакетов смотрела, а мысли её были, как галактика — одновременно всё и ничего.              Уставший мозг, больной от страха и напряжения, ей подкинул дурную ассоциацию. Что завтра, объявившись без приглашения и чужого ожидания на похоронах, она посмотрит в раскрытые гробы и увидит ту же самую картину, какую наблюдает сейчас. И даже когда деревянные макинтоши закроются вовек, не сможет закрыть глаза и не увидеть мусорных мешков.              Именно мешков. Потому, что навряд ли получится трупы после произошедшего привести в порядок, достойный последнего пути.              Анна от собственных мыслей получила удар под дых, и «бабочка» залетела промеж рёбер, пробивая левое лёгкое. И вздрогнула…              Закрыла окно занавесками — удивительно хорошими для дыры, расположившейся за пределами третьего транспортного кольца. Но от окна отойти не смогла. Пчёлкина так и осталась стоять у подоконника, смотря на мелкие ворсинки бархатных штор.              Глаза не моргали. Оттого сразу сохли и сырели…              …Витя сидел на кровати, но постели под собой почувствовать ему не удавалось. Тело казалось тюрьмой, из которой он не мог выбраться, и глаза смотрели на телефон, какой вертел в руках.              Он номера братьев так и не удалял. До двух контактов теперь дозвониться бы он не смог ни за что. А Саня может взять…              Может. А будет ли? Ему сейчас любое появление на улице, при свете Солнца — попытка проверить благосклонность судьбы. А судьба и без того Сашу очень сильно любила — с самого восемьдесят девятого, когда его чуть в решето не превратили, до самого того момента спасала.              Может взять. А захочет ли? Точно ли ему нужен сейчас Пчёла — когда патологоанатомы Косу остывшие кишки пытаются запихать в разрезанный живот, а Филу зашивают глотку и для крайнего пути одевают в водолазку с высоким горлом?              Это Штейман что-то там для себя решил, когда вчерашним вечером принялся под скандалы жены и слёзные крики дочери собираться в Москву. А что бы подумал Белый, если б снял трубку и услышал в телефоне голос Пчёлы, просящий время и место похорон?              Лететь в Москву было страшно. И будет страшно завтрашним утром сесть в такси и доехать до кладбища, где Пчёлу встретят призраки прошлого — и живые, и мертвые. Это всё он знал.              Но Витя и представить не мог, что самым жутким окажется сидеть в тихом, полупустом отеле, в номере на кровати и крутить в руке телефон, так и не в состоянии нажать зелёную кнопочку вызова.              Он обернулся на Анну. Она силуэтом худым, будто переломанным в суставах, стояла у окна и смотрела на складки плотных штор. Словно за ними можно было что увидеть.              И ему ком глотку тогда зачесал до невозможности — настолько, что, если б Витя хоть раз с Косом разделил «дорогу», то подумал бы, что Аня возле него — мираж. Жестокая шутка собственного мозга.              Она ведь не должна быть здесь…              Ей нечего тут делать. Её дело — дело матери, быть с ребёнком, для Ксюши улыбаться, а перед сном наступать на горло себе, чтоб не заплакать, на горло принципам и, сведя руки в молитве, обратиться к Богу, чтоб завтра каторга кончилась. Вот, что Ане стоило делать: сидеть в Берлине. Ждать. Молиться.              А она тут, с ним, в Москве, смотрит в окно, прячущееся за непросвечивающими шторами. И ничего не говорит.              Сюрреализм какой-то. Пчёла себя ловил на мысли, что не удивился, если б у него конечности извернулись в разные стороны, а голова вдруг начала расти из области эпигастрия.              Но кого пытается обмануть? Анна не была бы собой, если б осталась в Германии одна.              Она бы оставила там и его, если б на то был Витин указ.              Но он не остался.              Вот и она не осталась… И ничего тут не поделаешь, не попишешь. Анна такой была всегда, даже если в какой-то момент Пчёла и разочаровался в ней — как в женщине, как в матери и человеке.              Сейчас понимает — нет человека более неблагодарного, чем он сам, раз Анины мысли, действия и слова считал плохими.              Пчёлкин отложил телефон на кровать. Встал.              Ноги держали крепко, когда на шаг едва хватало сил духа.              Он очутился за Аниной спиной. Она не пыталась вывернуться из угла, в котором оказалась. Витя только взглянул на неё из-за плеча. Бледная, в лишний раз не дышала, бывшая Князева будто боялась дернуться и дать кому-то за стеклом дать повод открыть по ним двоим огонь на поражение.              Она держала у рта руку, когда Пчёла произнёс тихо:              — Прости меня.              Аня ничего не сказала. Только выдохнула, и пальцы у неё задрожали. Витя продолжил говорить, её тишиной почти не сбитый с толку — он бы договорил, даже если б жена подняла крик, начала в него швыряться вазами и рамами картин, напечатанных на принтере.              — За всё, что я говорил и думал. Прости, Ань, пожалуйста…              Она плакала так тихо, что, если б Пчёла был лишён зрения, то подумал бы, что у жены лицо — маска, а сердце — глыба льда, которой не страшно даже глобальное потепление, в воды обращающее Антарктиду.              Но Аня развернулась медленно кругом и без слов лишних провела руки за Витину спину.              Обняла. Пчёла не помнил, когда его в крайний раз так отчаянно обнимали.              Анна на одном вздохе, на который сил набиралась сутки, а то и больше, призналась голосом, сдавленным слезами:              — Просто я очень за тебя испугалась.              И Витя не смог стоять с руками, что так и висели по разные стороны от его тела. Одна ладонь — в Анины волосы, вторая — на спину, которая сразу же заколыхалась, задрожала мелко. Горячая щека к груди Пчёлы, топя через рёбра его сердце, и большего от Ани Штейман просить и не мог.              Она и без того дала ему всё.              Он даже забыл, как сильно её любил.              — Ты мне очень нужна, — признался Пчёла, и странное чувство его почти окрылило. Будто на одной из его лодыжек разомкнулась цепь, когда у второй до сих пор лежала гиря.              После тяжести в груди это — почти благодать.              Аня мяла пиджак, рубашку, плакала откровенно, этим и леча, и калеча, и терпели. Оба.              — Я тебя очень люблю. Очень люблю, очень… Прости, душенька, пожалуйста. За всё… Я для тебя всё сделаю, Ань. Клянусь, теперь — всё, только прости…              Она простила. Ещё когда села в самолёт Берлин-Москва.              В таких объятьях они стояли долго. Витя Саше так и не позвонил.