Княжна II

      Если девушка, прошлым вечером сидевшая за стойкой ресепшена, смела только догадываться, за чем в Москву приехали два неразговорчивых германца, то следующим утром самые её дерзкие предположения воплотились в реальность.              Штейманы, облаченные в чёрное, вышли из отеля и сразу пропали в салоне стоящего у входа такси.              Забавный бородатый хач их вёз на Троекуровское кладбище аж через всю Москву и тому радовался — заказ обещал стать очень дорогим, и плевать, кажется, было дагестанцу, куда пассажиры держали путь. Всё болтал без чувства меры и такта…              Анну его говор раздражал. Витя же ничего не слышал.              Штейман был уверен — у самых ворот кладбища у него начнётся лихорадка, от которой откажет сердце. Какой уж день Пчёла об этом думал, и ко дню похорон эта уверенность стала почти что железобетонной.              Потому, что его трясло. И тряска не пропала, а только усилилась, когда он позвонил с утра матери, чтоб узнать, где хоронят друзей.              Мать в трубку охала, ахала и плакала, будто он звонил ей как раз-таки из гроба.              Аня, поправляя горло чёрной вододазки, слышала из динамиков это стонущее: «Витя, Витенька, Господи, ты, правда ты, здесь? Приедешь?!..».              Ей потребовалась ещё одна минута, чтоб вернуть рукам твёрдость, а голове — холод. Всего минута…              Пустая автомагистраль вела по дороге, которая для кого-то в день двадцать шестого декабря обещала стать дорогой последнего пути. Аномально тёплые пять градусов выше нуля снег на обочине превращали в кашу, лёд сохранился только в глубине лесов, докуда до них не добирался свет, а в машине было жарко, душно. Как в газовой камере.              Байки таксист рассказывал с интонацией, свойственной голосу, который через динамики отсчитывал секунды до подачи «Циклона Б».              Болтать бомбила прекратил только к тому моменту, когда двигатель сбавил обороты, а сам таксист через лобовое стекло увидел обилие катафалков и машин с блатными номерами. Видать, струхнул.              Витя, справедливости ради, тоже струхнул — в Берлине, где он с Вагнером вёл почти легальную деятельность, такой показной мишуры в виде кортежей бронированных тачек было не встретить.              Отвык, так сказать. И с непривычки мир стал вокруг слишком тяжелым; будто серость неба — последствия свинца в воздухе.              Аня на заднем сидении принялась шевелиться: запахивала шарф, утеплённое пальто, надевала перчатки. Шорох поторопил, и Витя из внутреннего кармана достал рубли, какие обменял ещё в немецком аэропорту. Положил семь сотен на торпедо.              — Данке шон.              — Вы, это… — таксист, всё время говорящий с собой, кажется, так и не понял, что для него Пчёлкины были Штейманами, не «шпрехающих» по-русски, но от смущения так и проговорил, наверно, больше для галочки: — Крепитесь!              Ни Витя, ни Аня ему не ответили.              В салоне остались ароматы дорогих парфюмов, какие источали лежащие на панели купюры. У таксиста зашлось быстрее обычного сердце, и он сдал назад, в надежде никому не въехать в «морду» — иначе бы этот его вызов сделался крайним.              Старая «Лада», которую было бы куда честнее назвать «проперженной», затарахтела мотором за их спинами.              Пчёлкины не обернулись, но обернулись другие.              Братва на них уже смотрела. Так, будто держала на крючке. На прицеле.              Витя стоял, засунув руки в карманы, а руки — в кулаки, чтоб не передумать, не отозвать таксиста. Не прыгнуть обратно в душный салон с чуждыми ему беседами.              Анна к нему подошла со спины. Мягко просунула руку ему под локоть. Таким жестом мужчина женщину вёл за собой, но у них вышло наоборот. Пчёла почувствовал меж лопаток калёный лист железа, а после понурил голову, уподобляясь шести гвоздикам в ладони жены.              Витя выждал секунду, две, три. Потом, так и не подняв взгляда, кивнул.              — Пойдём.              — Пойдём, — вторила шепотом Анна. Аккуратный шаг вперёд, и она теснее к нему прижалась боком.              Пчёла предчувствовал скорую агонию: тело горело, мысли в голове носились, как в припадке, и с языка, казалось, не сейчас, так через миг начнёт капать чёрная, как земляная гниль могил, пена. Вокруг было много знакомых, и Вите не нужно было оглядываться по сторонам, чтоб это понять.              Съехались на похороны, наверно, все, до чьего уха хоть раз доходило имя Космоса или Валеры — даже с области и соседних регионов. На Троекуровском был почти что натуральный «праздник»: такого обилия гостей, машин, гвоздик и памятных венков кладбище не видело давно.              Витя продолжал идти сквозь толпу.              Нехорошо запахло смертью — точнее, даже не смертью, а трауром. Он витал в воздухе ядом, но у него было «накопительное» действие.              Крайний раз на похоронах Пчёла был в отрочестве. Тогда хоронили деда. Его, в смысле, Витю, тогда хреново так подкосило. Он никому не говорил, но спать не мог; все страшилки, рассказанные Косом, в один миг перестали казаться выдумкой, и перед сном у Вити от страха, что дед с того света что-нибудь напоследок учудит, всё в диафрагме забивалось в камень.              Заснуть удавалось, когда с верхних полок шкафа, будучи одиннадцатилетним пацаном, Пчёла постыдно доставал детскую игрушку, какую чудом не сожрала моль.              Когда Виктора Павловича — старшего — опускали в землю, пацаны были с Витей рядом. Хотя всем родаки — матери и отцы, мачехи и отчимы — говорили, что нечего детям по кладбищам таскаться.              Саня, чья мать плакала по поводу и без, Витю не бросил. Кос, с батей повздоривший вплоть до прилетевшей Холмогорову затрещины, Витю не бросил. Валера, у которого отец на желание смотаться в выходные на Борисовское кладбище только хмурился, Витю не бросил.              Поступить с братвой иначе Пчёлкин не мог.              Толпа перед ними рассасывалась, как перед Моисеем. Витя не останавливался только для того, чтоб братва в следующий миг не взяла их с Аней в кольцо, устроив Страшный Суд раньше времени.              Шептались, Пчёла слышал. Окликали, тоже слышал, но шёл…              Будет слишком много вопросов, на которые он не сможет дать ответа — ни сейчас, ни, наверно, уже никогда.              Анна сдерживалась, чтоб не закусить губы слишком явно, чтоб не показать, — ни за себя, ни за Пчёлу — как страшно сейчас находиться на Троекуровском. Как страшно, что под пальто не надели бронежилеты, а на шею — железные воротники.              Гвоздики стеблями хрустели в кулаке, а в такт им хрустели и кости. В такт им раздались и чьи-то перебежки:              — Витенька!..              Пчёла развёл руки в стороны. Мама налетела на него так, что Вите следовало бы упасть, затылком приложить к асфальту. Но он устоял.              — Мамочка… — только и позвал в ответ, обнимая крепко. Как насмерть — хотя и ужасное слово, особенно сейчас. — Мамуля, здравствуй, мам…              Она зарыдала ему в одежды.              Сколько раз Витя уставал от её опеки? Сколько раз в период уёбского пубертата, не сдерживаясь, орал в ответ на мамины стенания о том, «как она за него беспокоилась, где он был в двенадцатом часу?!..». Не счесть. И Пчёла не думал, что когда-то, обнимая маму, подставляя ей рубашку в качестве носового платка, захочет заплакать вместе с ней.              А в тот миг обернулся ребёнком. Точно таким же, каким был, когда хоронили деда. И, Господи, если б разрыдался…              Что было бы дальше — он представить не смог. Ком в горле зачесал, зацарапал серьёзно. Пчёле пришлось сдержать мокроту в носу, в гло́тке, и только шмыгнув один раз глубоко, он погладил мать по покрытой чёрным платком голове:              — Всё, всё… Тише. Всё. Я здесь.              Мать отлипать не хотела, но Витя её и не торопил. Духи — старые, советские, какие раньше стоили с ползарплаты, а сейчас только на блошиных рынках и продавались — для Пчёлы пахли чем-то родным, и он дышал, шептал одно и то же «всё» много раз. Сам смотрел поверх маминой головы.              Батя, опирающийся правой рукой на трость, левой у себя под боком держал Анну.              На фоне чёрных одежд толпы жена казалась какой-то до ужаса бледной.              В тот момент не было бы человека на этом кладбище, счастливее Ирины Антоновны. Как бы это не звучало, но к ней сын приехал! Сын, которого она почти три года не видела, как тут не радоваться?!.. Она решила, что всё время до того, как к воротам подкатят катафалки, будет Витюшу обнимать, за руку держать — и того бы было мало за всё время разлуки.              Но в то же время и не было никого, печальнее его матери. Потому, что сынок обещал пропасть так же резко, как и объявился.              Она чувствовала, а теперь и сама понимала — Витеньке здесь не безопасно. Нисколько. И давняя обида на ребёнка, который ей с отцом предпочёл Берлин, Аню и собственную жизнь, всколыхнулась, будто кто-то старый шрам почесал скальпелем.              Всколыхнулась, но сразу же утихла.              Павел Викторович глазами намок, когда заковылял к сыну, возмужавшему!.. А Ирина Антоновна опрометью бросилась к Ане.              — Анечка, моя хорошая, Господи!.. — и слёзы стали ещё громче. Так, что Пчёлкина быстрее оглянулась в ужасе по сторонам, чем подхватила свекровь под локтями.              Но терять было нечего — на них и без того люди в радиусе нескольких метров смотрели во все глаза.              — Ирина Антоновна, осторожнее…              — Прости меня, дуру, Господи, — мать Вити её и не услышала. Только подняла лицо: мокрое от слёз, белое от скорби, дряблое от возраста.              Анне отчего-то вспомнились иконы, которые Ирина Антоновна им дарила чуть ли не на каждый праздник.              Её всю передёрнуло — будто кто-то через горло пытался вытащить голыми руками аорту.              — Прости, Господи, Анечка, прости меня, дуру, Господи, я ж сколько ужасов-то думала в своё время, милая моя!..              Прошёл миг, прежде чем Штейман поняла, что свекровь почти исповедовалась. Ей для того не нужен был ни запах ладана, ни церковная свеча в руках, ни шаги батюшки за спиной. Потому, что, кажется, единственный, кто ей мог отпустить всю тяжесть греховных мыслей, был перед ней. Был, стоял и смотрел глазами, что прошлой ночью толком для сна и не сомкнулись.              — Господи, — рыдала Ирина Антоновна, давясь слезами в платок. — Я ж столько плохого про тебя думала, когда вы улетели, мамочки, аж говорить сейчас стыдно. Ну, ты пойми меня, или хоть прости, Анечка, но я… просто не могла иначе. Витенька про нас с отцом никогда не забывал, всегда помнил, на праздники приезжал, а в какой-то миг — как отрезало, будто мы ему чужими стали. Я тогда, грешным делом, подумала, что это ты ему мозги запудрила со своей Европой, Господи, прости, думала, что это — твой бзик, твоя прихоть, и ты его просто задурила. Боже, Анечка, я ж про тебя даже слышать не хотела!..              А Анна стояла, как огорошенная. Первым делом было оскорбиться — сколько бы смысла, проку и толку не было в словах Ирины Антоновны, не родился ещё человек, у которого бы кровь не закипала в ответ на признания в ненависти.              Но стояла. Смотрела, как свекрови от её слёз даже воздуха не всегда хватало. Слушала. И саму себя начинала ненавидеть. Потому, что со стороны матери её мужа, больше всего в жизни привязанной к семье, к сыну, и правда выступала тварью.              Язык же Ане был врагом. До того, как Пчёлкина успела его прикусить, вырвался вопрос — елейный и спокойный, почти равнодушный, сразу:              — Когда про Ксюшу узнали. Тоже ненавидели?              — Ещё сильнее, — призналась свекровь.              Аня усмехнулась и сразу же себе выписала мысленную затрещину. Но Ирина Антоновна только в безумстве качала головой:              — Анечка, прости меня, дуру старую, но, Господи, я так хотела, чтоб вы приехали, её нам хоть показали, чтоб покрестили, а вы даже на Новый год не прилетели, и, Боже, я не знала, что и думать. Что ты, думаю, с сыном моим сделала, что он про нас совсем забыл, что с тобой стало?..              Анна отвела взгляд в сторону, сглатывая. А что она с Витей сделала? А он с ней? Или то, что с ней стало — не его заслуга, а только одна Анина?..              Ответить бы не смогла. И не смогла бы оценить по достоинству чужие ответы, если б кто-то ей их озвучил.              Свекровь, и без того балансирующая на её локтях, подтянулась, подалась ближе и зашептала, разом вспомнив о том, как много греющихся ушей было рядом:              — А когда мне Сашенька позвонил и сказал… Господи, я так перепугалась, когда представила, что там быть мог и мой Витенька! Что Ксюшенька бы осталась без папы, аж дурно сделалось. И, Анечка… Я так тогда обрадовалась, Господи, как бы это ни звучало, прости меня, грешную, что там не было моего Витеньки! А это во многом — твоя заслуга.              У Анны всё в желудке перевернулось, несмотря на то, что Пчёлкина завтрак в «Столице» пропустила. Только горло, спрятанное под чёрным платком, надетым на голову, скрутилось в узёл.              Заслуга… В чём? Что в своё время бригадиры сами сделали свой выбор, сочтя Витю предателем? Что сейчас Пчёла стоял на кладбище и ждал крайней встречи с теми, без кого раньше не проводил ни дня?              Нет тут её заслуги. Бригадиры и только бригадиры ко всему произошедшему приложились. С них и спрос.              Но о мёртвых или хорошее, или ничего; Анна тронула свекровь за рукав. Та глаза вскинула, вдруг напомнив нашкодившую собаку, которая о своей выходке беспокоилась больше хозяина.              — Прекратите. Тут нет моей заслуги. Но и вины тоже нет.              — Как страшно это всё, Господи, — Ирина Антоновна головой покачала, шепча в ужасе, и рука прижалась ко рту, прикрывая трясущуюся нижнюю челюсть. — Бедные мальчишки, такие молоденькие, и смерть такая жуткая, а ведь у них вся жизнь могла быть впереди, у Валеры ведь семья осталась одна… А Космос, Господи, бедный, бедный, ведь умер-то, по сути, ни с чем, ни детей, ни жены, один папа и остался.              — Как Юрий Ростиславович? — спросила Анна в надежде, что свекровь спонтанно не встрепыхнётся, не начнёт снова во всех красках раскаяния жалеть о злых думах на невестку. Но горечь во рту жгла: — Держится?..              Ирина Антоновна посмотрела куда-то в толпу. Посмотрела так выразительно, что не почувствовать чужого взгляда на себе Юрий Ростиславович — подтянутый для своего седьмого десятка, крепкий и непоколебимый для отца, хоронящего сына — не мог.              Анна его видела тоже. Оборачиваться сочла наглостью — чем-то из разряда «мозолить глаза» и «соль сыпать на рану».              — Да вроде ничего, — осторожно шепнула свекровь в чем-то, напоминающем страх разбередить рану. Рану, зашитую наспех, не успевшую схватиться шрамом и кровоточащую оттого поверх нитей. — Тьфу-тьфу-тьфу. Он сильный, должен справиться…              — Все должны справиться, — уверила она, зная, что справятся не все.              А никто, в общем-то, и не обязан с чем-то там справляться…              Через ворота въехала машина, и нутро на скрип шин отозвалось так остро, будто катафалк проехался прямо по жизненно-важным. Пчёла оглянулся, одновременно боясь до ужаса и желая увидеть три ввезённых на территорию Троекуровского кладбища гроба, но из машины выскочил чёртом из табакерки — Господи, не сочти богохульством — батюшка, прибывший на отпевание.              Один из крайних оплотов Витиной надежды, что всё происходящее ему снится, с треском развалился в щепки.              — Это отец Симеон, — шепнула тогда Анне Ирина Антоновна, дрожащим подбородком указав в сторону мошенника в рясе. — Он очень хороший, Анечка, в храме Живоначальной Троицы у нас служит, мы у него и другое отпевание заказывали…              — Кому?              И тут свекровь затихла. Вера, о которой она могла говорить с горящими глазами, в миг исчерпала свой интерес для Ирины Антоновны, и глаза у неё забегали по Аниному лицу, по лицу Павла Викторовича, доковылявшего до них с помощью смурого сына.              К смеси её скорби, тоски и радости, омрачённой падающими тенями крестов, добавился дёгтём страх.              — Ой, — охнула Пчёлкина, с просьбой, близкой к отчаянной, посмотрела на мужа. А тот лишь качнул головой, мол, «договаривай, раз уж начала». — Вы же не знали…              Анна всё, наверно, поняла уже тогда. И только губы её странно дёрнулись вверх уголками — как по инерции дёргалось при ударе всё тело.              — В чём дело, Ирина Антоновна?              И Витя тоже понял. Он за локоть взял Аню, к себе её подтягивая, когда мать побелела, заколыхалась, отвернулась лицом прочь. Ношу Ирины Антоновны на себя взял Павел Викторович.              — Аня, — свёкор посмотрел одновременно жалостливо и серьёзно. Оттого сразу захотелось убежать. — Екатерине Андреевне недавно сороковины были.              Пчёлкина не почувствовала под ногами земли. Не почувствовала воздуха в лёгких, хотя точно заставила себя глубоко вздохнуть. Не почувствовала пульса. А в голове одно: так и надо, так тебе и надо, сама виновата, сама, бросила, виновна, получай теперь…              — Что случилось? — голос вмиг сел и охрип. Анна не почувствовала руки Вити на локте. Кто её за плечи обнял?..              Свекровь сморкалась в платок, скорчившись в три погибели. Свёкор, на трость опирающийся, как на трибуну для выступлений, на Ирину Антоновну обернулся. Продолжил, а говорил — как будто из-под земли, где много раз уже мог оказаться:              — Там… смерть такая… вот, глупая — иначе не скажешь. Она в ванной была, а мылась горячей водой. Голова у сватьи закружилась, когда из ванны выбиралась, сама ж понимаешь, не молодеем, давление, тут ещё и душно. А нога-то, кафель же скользкие. Вот… и упала. Голову расшибла о бортик.              — Она соседей снизу ваших, Тихомировых, топить стала спустя время, — подала голос Пчёлкина из платка. А для Ани — как будто из-под воды говорили… — Они, естественно, звонят-звонят в дверь, она не открывает… Полицию вызвали, те — слесарей, замок вскрыли, зашли, а там, Господи, кровищи…              — Врачи, когда приехали, то сказали, что без шансов, — Павел Викторович левой облокотился на трость, а правой перед собой начертил крест. Витя в тот миг только заметил, как у бати тряслись руки. — В черепе дыра, и осколок что-то важное в мозгу задел. Она почти сразу…              Анна стояла в окружении людей, приехавших на похороны Валеры, Космоса, Макса. Пока ехала сюда, на Троекуровское, то больше, чем за всех троих покойников, она переживала за Пчёлу — как он всё происходящее перенесёт, как будет себя чувствовать позже, не окажется ли его вчерашняя клятва сразу после похорон сесть в самолёт и улететь домой, к Ксюше, популистским сотрясанием воздуха… И всё.              У неё душа за чужие три души толком не болела, и скорбь совсем чуть царапала — так, для приличия.              А теперь она придавила так, что не вздохнуть.              Штейман оглянулась по сторонам. Вмиг сознание помутнилось, и хорошо, что Витя её крепко сжал за локоть, не давая ни броситься прочь, ни осесть на сырой асфальт, но Анна оглянулась, уверенная, что сейчас заместо трёх гробов на кладбище ввезут один. Что сейчас, специально для неё, — дочери, не попавшей на похороны матери — произведут повтор погребения.              Что вернут возможность сказать последнее слово. Разрыдаться. И никто не осудит…              Пальцы задрожали, их заломило, выкрутило. Аня это почувствовала. Посмотрела на Витю. Ему тоже было больно. Уже за четверых. Пчёлкина оглянулась, не зная, что делать теперь — когда сорок дней остались позади, а она узнала сейчас, по «счастливому» стечению обстоятельств, на чужих похоронах.              — Почему вы не позвонили?              Она так и не поняла, спросила это сама или Витя. Так и не поняла, в самом ли деле свёкор неодобрительно взглядом сверкнул на Ирину Антоновну, или это была пытка больной от скорби фантазии… Не поняла. Потому, что небеса вместе со стратосферой рухнули на голову.              А заместо звёздочек перед глазами замелькало лицо человека, ей жизнь подарившего, вложившего в эту жизнь чаны мёда с дёгтем.              — Анечка, — Ирина Антоновна к ней протянула руки, так и не ответив на вопрос. А Анна не нашлась, чтоб одёрнуть ладони. — Ты не волнуйся, всё было достойно… Никого не обидели, от тебя венок заказали. Она на Марфинском похоронена, рядом с твоим папой, у Екатерины Андреевны место, оказывается, с семьдесят четвёртого года было там куплено, мы документы нашли, когда приехали…              Пчёлкина отвернулась. Витя рывком к себе её перехватил, лицо жены пряча в своих одеждах.              Отца убили второго марта тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года.       Она всё поняла.              

***

             Их привезли через минут семь. Три машины с чёрными занавесками на задних окнах и огромными багажниками во весь рост подкатили к трём столам, у которых уже стоял батюшка Симеон с крупным крестом и маленькой Библией в руках. И сразу стало одновременно так громко и тихо, что Пчёла потерялся.              Хотя, он и до того не чувствовал себя очень «найденным»…              Братва на себе тащила гробы, спуская их к священнику, рядом кучковались приглашенные. Они как насквозь, будто рентгеном, видели деревянные макинтоши и знали, кто где лежит, что торопились именно к Косу, или именно к Максу.              Витя продолжал стоять на месте. Ноги словно воедино срослись с асфальтом. За то Пчёла себя почти откровенно ненавидел. Ведь стоило, наверно, пробиться сквозь толпу к одному из гробов, подставить под его тяжесть своё плечо и донести Фила — или, может, Холмогорова — до отпевания. Или стоило встать рядом со Шмидтом, протянуть ему руку, лишенную перчатки, и перед лицом смерти, что их коснулась только косвенно, искупить хоть часть своей вины.              Спросить, где Белый.              Но Пчёла стоял. Как стояла и Анна, смотревшая на венок Максима, но, вероятно, на чёрной памятной ленте видевшая другие буквы и слова.              Она не шевелилась, не дышала и не плакала.              Она просто терпела. Находясь между гробом Валеры и Космоса, неподалёку от отца Холмогорова, Анна была чёрным ремарковским обелиском — равнодушная ко всему, что её окружало, после удара, способного разбить в мраморные осколки. Олицетворение траура, как и всё, что было рядом.              Витя подошёл к жене. Встал рядом. Подпёр её своим боком, а она — его своим, и так они и стояли неподалёку от старшего Холмогорова, друг другу выступая опорой, каждая из которых грозилась рухнуть, если б на неё силой противодействия не давила вторая.              Юрий Ростиславович на них посмотрел. Без упрёка, но очень внимательно.              Так смотрят на вещи, какие потерял. Или какие мог бы получить, но каких лишился, так и не овладев.              Пчёла не смог долго смотреть ему в глаза. Совесть оттого, что он был жив, а Космос сейчас в их ногах лежит, мёртвый, изрезанный и сшитый, его обгладывала до костей.              А скорбь эти кости обсасывала.              Всех троих хоронили в закрытых гробах. Всё, видать, было настолько плохо, что даже патологоанатомы с замашками гримёров бессильно разводили руками и брались за гвозди с молотками. Понять, кто под какой крышкой лежал, позволяли лишь венки с траурными лентами.              «Максу от охраны». «Космосу от папы». «Валере от друзей по спорту».              Витя во рту чувствовал горечь формалина. А в ногах — онемение. Как от отравления цианидом калия.              Господи, как же дурно, как тяжело, а, Господь…              На крышки гробов полетели венки, худые букеты грёбанных гвоздик, что морем нахлынули на макинтоши. Пчёла продолжал стоять, как неприкаянный, и чем-то со стороны наверняка он походил на батюшку, ждавшего тишины, чтоб начать горланить молитву на упокой.              А… не мог. Ни из рук Анны забрать гвоздик, ни шагу сделать к гробу Фила, что расположился по левую руку от него.              Потому, что грудь была пуста, руки — холодны, а голова — больна и тревожна. Витя вслух обращался, желая услышать одного — когда кто-то кому-то ответит на вопрос про Белого, когда скажут, где он едет, когда будет…              Но слышать удавалось только или прощания, до которых ещё не дошло, или собственное имя в нелестном ключе.              Когда в крайний раз Пчёла на то закрывал глаза? Чёрт знает…              Он только снова переводил глаза на гробы, ленты и цветы. И не было ни дела ни до скорби, ни до стенаний, что его окружили ультразвуком — мол, «как так, такие молоденькие, вся жизнь впереди, как жаль».              Было кое-что похуже. Была пустота. Зияющая своей чёрной бескрайностью — сколько в себя не погружай, и всё ей будет мало. Мало мыслей, мало сил.              Зато боли будет много — она собой заполнит всё освободившееся место.              Хотя, что там, уже заполнила.              У Космоса остался один отец. Тома сейчас чёрт знает где, дёргается от каждого шороха, тени за окном, от стука в дверь теряет в ужасе сознание и спит с детьми на одной кровати, чтоб, проснувшись ночью от кошмара, в темноте, найти тех, ради кого есть необходимость не сломаться. И только, видать, Максу «повезло»; уже мёртвые его родители сломаться не могли, как и несуществующие дети и жена Карельского. Да и это не особое везение, это тяжкий крест…              Тот, который теперь будем возвышаться над холмиком, ставшего Максу вечным домом.              Сердце — как птица в клетке, а конечности оледенели до такой степени, что сжать кулак не выходило. Кости трескались, крошась; так говорить нельзя, Витя понимал, но Холмогорову, Филу повезло.              Они уже мертвы. И им до всего, что дальше будет, дела нет. Это остальные, кто с ними жил, рос, старел, должны с собой бороться, со страхом, гневом и болью вести каждодневную борьбу, в которой победитель известен заранее.              Вопрос лишь в том, насколько сил хватит, чтоб сражаться.              Пчёла считал себя слишком сотрясённым, чтоб даже попытаться держать удар.              Венки, ленты, обряд… Отец Симеон, говорящий характерным для всех священников басом, читал молитву, и слова её колоколами раздавались над Троекуровским кладбищем. А колокола эти, кажется, находились где-то под рёбрами. Гудели и кости ломали, разбивая грудину в мясо, пыль, труху. Всё разом.              Анна так и не шевельнулась ни разу за всё то время, что шло отпевание. Не метнулась её рука к щеке, чтоб стереть бегущую мельком слезу. Пчёла не стал к ней наклоняться.              Знал, что жена не выдержит. И он сам тоже не выдержит.              Их сталь согнулась под гнётом всего, что за спинами осталось тяжким грузом. Их сталь стержней превратилась в отмычки, способные открыть почти все двери, но со звоном льда хрустнула, ломаясь, когда судьба пыталась проверить, выдержат ли Пчёлкины ещё один виток.              Анна, кажется, не выдержала. Склонила покрытую голову перед батюшкой и покрестилась за упокой Макса, Валеры и Коса.              Витя знал, что крестилась Пчёлкина не за них троих. Знал и опустил голову сам.              Когда просят прощения? Когда сердце перестаёт биться? Когда горстка земли летит на крышку гроба? Когда проходят девять, сорок дней, год?              Без разницы, наверно — Пчёла чувствовал, что при любом раскладе опоздал: ему уже никто не ответит, никто не простит.              Как минимум потому, что мёртвые не прощают — но и не держат зла. А как максимум — потому, что слова ничего не сделают. Не полегчает от того, что всю жизнь перед глазами прокрутишь ускоренной киноплёнкой, что с горечью вдохнёшь и в макинтош стрельнешь не менее горестным: «Прости, братан».              Фил, наверно, на крайних секундах жизни и смерти, сознания и агонии, простил. Или в это просто хотелось верить. Кос… хочется, чтоб тоже простил.              Витя перекрестился, когда мимо них со свечой, сильно пахнущей ладаном, прошёл священник. И Юрий Ростиславович перекрестился.              Он смотрел на гроб, не прерываясь. Сын должен был с другой стороны крышки постучать до того, как начнут закапывать. Потому, что иначе — точно всё. И сколько б профессор астрофизики ни говорил себе, что «всё» наступило уже давно, Холмогоров заместо сердечного препарата принимал рюмку коньяка и надеялся на чудо.              После двадцати грамм это становилось проще.              Ведь его сын — Космос. Он носит имя того, что никогда не умрёт. Умрут люди, планеты и звёзды, взрывом в бесконечности растворятся даже галактики, но Космос будет всегда. В том или ином проявлении…              И Космос был. Теперь — душой. Юрию Ростиславовичу в это нравилось верить больше, чем в конечный Рай, откуда не выбраться даже святошам. И, конечно, привлекало больше Ада, куда сын себе собственноручно выкупил билет в возрасте до двадцати лет так точно.              Что Рай, что Ад были будто бы итоговым пунктом назначения.              Глупость; у Космоса нет ни начала, ни конца.              Холмогоров так злился на него временами… Когда в гостиной профессорской квартиры, в стенах которой не должно звучать ни единого бранного слова, а единственная пыль обязана лежать на корешках книг, а не на столе белыми дорогами, сын сидел с Сашей Беловым. Ни первый, ни второй на себя не были похожи.              Они напоминали камни, булыжники, попавшие под дождь из золота и бриллиантов, но оттого не переставшие быть камнями.              Космос, уверявший, что бросил, снова нюхал одну дорогу за другой, пока Белый за двоих сажал печень и лёгкие. Кутежи «старых друзей, старых холостяков» в гостиной сделались нормой, традицией, с которой Юрий Ростиславович не смог бороться.              Он мог только в кабинете своем дожидаться окончания очередной посиделки.              Уши вяли, пока «холостяки» пили коньяки, закусывали хорошими сырами и, обсудив все дела, рано или поздно обсуждениями — через воспоминания детства или разбор давнишних своих сделок — доходили до Вити.              Ржали. Глумились. Сколько раз называли «каблуком», заглядывающим Анне под юбку — этого вообще не счесть.              Юрий Ростиславович слушал. А теперь смотрел на «каблука», стоявшего неподалёку от него.              «Каблук» жил припеваючи. Жена у него была рядом. У них был, судя по стенаниям Ирины Антоновны, которую всё Троекуровское слышало, ребёнок — девочка, Ксюша. Было спокойное бытие в сердце Европы.              И самое главное, что Пчёлу отличало от Космоса — «каблук» дышал.              Смеётся тот, кто смеется последним. Но Витя не думал даже улыбаться. Холмогорову душу оттого рвало на части…              …Белый так и не объявился к моменту, когда братва под гробы просунула верёвки и приготовилась поднимать тела. Пчёла, уже переставший окончательно чувствовать тело, голову, сердце, потерялся в себе, не зная, чего хотел — чтоб Саше о его визите доложили с пеной у рта шестёрки, или чтоб Саня сам его увидел. А что бы тогда поменялось?..              Ничего… Он обещал. Себе. Жене. Ксюше.              Это — форс-мажор. Вынужденное обстоятельство, и в Москве его задержать может разве что оккупация всех аэропортов чеченскими террористами. По крайней мере, Пчёла о том с собой договорился.              Очередную свою клятву, данную самому себе, Витя нарушить не мог. Больше не мог.              Братва двинулась к гробу Макса. Безъязыкие шкафы себе на плечи почти взвалили канаты, и вечная «колыбель» Карельского качнулась, приподнявшись со стола, когда из глубин многоликой, но одинаковой толпы зазвучало высокое, срывающееся в крик:              — Пропустите, ну же, пустите меня!..              У Вити нехорошо сжались предсердия, а воображение красками акрила нарисовало в голове лицо кого-нибудь из охраны; обязательно должно было пробить какого-нибудь мальца, для которого Макс был кем-то вроде учителя. Эдакого наставника, учащего на низкой тачке уходить от преследования, пистолет перезаряжать быстро и выдёргивать чеку из тренировочной гранаты.              Пчёла тесно сжал челюсти, чтоб его самого не пробило.              Растолканная толпа всё-таки вперёд выпустила хилягу лет тридцати, в очёчках, с редкими волосами и глазами бешеными. Он будто от смерти убегал, как гонец, который, принеся плохую новость, теперь торопился прочь от разгневанных королевских воинов.              Дрожащие губы с челюстью задёргались, когда человек Белова закрутил башкой, ором привлекая внимание:              — Господа́, господа́!!!              Все головы вскинули разом, словно от позвонков шла атласная ленточка кукловода. Кто спиной стоял — обернулся, так и не очертив до конца перед собой крест. И никому не понравилось, всё разом сжалось, и даже непривычно тёплое декабрьское Солнце зашло за тучи, когда шестёрка, едва ли не теряющая равновесие от чужих взглядов, с переносицы стянул очки и проблеял:              — Господа́, друзья… Т-только что сообщили…              Земля у Пчёлы под ногами задрожала, словно на глубине десятка километров под ним столкнулись пласты литосферы. Воздуху сразу стало мало, и тот был душным, спёртым, ничуть не свежим, когда Витя смекнул, куда ведёт гражданский.              Мать за спиной его ахнула в платок. Пчёла осознал, что его качнуло в сторону, как пьяного, и ладонь плашмя легла на гроб Космоса — хотя б для того, чтоб не рухнуть наземь в следующий миг.              Под его ладонью будто вспыхнул выгравированный на крышке крест. А заика словами выстрелил — одновременно в воздух и каждого из присутствующих.              — На въезде Москвы убит Александр Белов.              Всё.              Пчёла в сердцах кулаком дал по крышке гроба Космоса. На это ушли все силы. И не осталось больше стойкости, сил, чтоб стоять ровным фонарным столбом.              Под его хлопок поднялся шепот, послышались слезные стоны, мать на грудь отцу упала, как лишенная ещё одного сына несчастная, и закричала братва, кидаясь к машинам на место убийства, и Юрий Ростиславович, сняв с переносицы очки, тихо заплакал, лицо спрятал в зимней шапке.              Анна сжалась всей собой. Закусила губу, чтоб не разрыдаться вслух, и сжала в руках гвоздики до хруста стеблей. Больно, едва стояла — потому, что прилетело, откуда не ждала, что сделалось невозможно больно за человека, которого на словах так смело вычеркнула из жизни, из мыслей, а теперь стояла и плакала через закрытые веки.              Больно за себя — потому, что Саше уже не больно…              А Витя так и лежал плашмя на гробу Космоса, одной рукой сжимая выкованный на крышке крест, пока вторая сжимала чёрные ленты венков. Судорожно, как в надежде от траурных цветов почувствовать человеческое тепло.              Вдохнув, чтоб не задохнуться, не оглохнуть от ударов сердца в висках, Пчёла всё-таки разрыдался глухо.              Белый уже никуда не торопился. Белый уже всё о его присутствии знал. Всё…              Москва умерла вместе с Сашей Белым. Теперь — остывала.