Княжна II

      Пчёла не помнил, когда крайний раз его так уносило со стакана коньяка.              На утро он встал, чувствуя себя снова тринадцатилетним шкетом, который за гаражами впервые попробовал «жигулёвского»; башка трещала, как грёбанный скворченик, и что-то Вите подсказывало, что с одинаковой силой черепная коробка — точнее, её содержимое — ныла что тогда, в восемьдесят третьем году, что сейчас.               Но это, кажется, единственное, чем Пчёлкин на старого себя был похож. В остальном он с семиклассником из пятьдесят первой школы не имел ничего общего.              Ни города, ни алкоголя, ни друзей… Да даже, блять, фамилии общей у них не было!..              Штейман, к фамилии новой обещающий привыкнуть, когда обещанный Майя конец света настанет, оглянулся. Похмелье было дикое, но не до такой степени, чтоб Витя свой кабинет счёл за их с Анной спальню.              Голову увенчали шипастым обручем прямиком из Средневековья, и такой же аксессуар надели на шею, руки и ноги; дёрнешься — и хана.              А Витя так себя и чувствовал — хана…              Сомнений не было: Пчёлкин ночевал в кабинете, и говорило об этом не только пробуждение за рабочим столом, но и вмятина от его головы на подушке дивана и тянущая боль промеж лопаток. Витя оглянулся ещё раз.              Стало кисло, душно и гадко сразу, что захотелось окно, как минимум, открыть, а в идеале — вообще из проёма наружу выйти.              Потому, что это проще было, чем выходить за порог кабинета и в катакомбах их с Аней дома плутать в попытке уловить хоть звук.              Зная Анну… Она себе рот изолентой замотает, но не пискнет. А если стечение обстоятельств продиктует другие правила, то Пчёлкина быстренько себе пулю в висок пустит.              А уж что-что, но обстоятельства точно складываются так, как не надо; ночь, проведенная в разных углах дома, после скандала в гостиной не несёт предпосылок к чему-то, что их положение могло бы разрулить.              Пчёла вздохнул. Легче не стало. Хотя и думал, что, если выскажется, всё как рукой снимет. По крайней мере потому, что раньше этого — то бишь разговора — с головой хватало, чтоб вместе с Аней закопать топор войны даже не на два метра в землю, а на все десять. Чтоб точно ни один, ни другой его не мог выдернуть из-под слоя грунта и снова ещё хоть раз замахнуться.              Но, видать, всё… Стало сложнее, когда в их отношениях появился третий, но ни разу не лишний, — по крайней мере, для него — человек.              Человечек очень важный, такой беззащитный ангелок, которого он будет охранять, даже если у самого не будет ни одной целой кости, в спине будут зиять следы от пары-тройки ножевых, а челюсть станет ночевать в стакане.              Человечек, которого они с Аней должны охранять вместе. По крайней мере, в теории.              Витя встал на ноги. На миг перед глазами всё сделалось чёрным, будто Витин организм в принципе не знал, что такое гемоглобин, но когда картина прояснилась, он двинулся в сторону своего мини-бара, где должна была остаться бутылка чего-нибудь на «опохмелиться».              Коньяку была ещё половина бутылки, но, только Штейман учуял крепкий запах, так затошнило. На пустой желудок, в котором с прошлого обеда не было ничего плотнее пары бутербродов, пить «Шато Арно» было чем-то вроде смеси глупости, самоубийства и первой стадии алкоголизма.              Холодная вода слабо привела в чувство, а при чистке зубов едва не стошнило от «ядрёного» вкуса мятной пасты. Витя испытания все вынес так стойко, что ему должны были за мужество вручить награду — или какие там ордена полагались за подобный «подвиг» в Германии?..              Дома было тихо, как он и ожидал, но в то же время с первого этажа что-то неясно на немецком говорил телевизор. Уши болели от режущего слух акцента, к которому Витя, видать, привыкнет сразу же, как, в зеркало на себя смотря, начнёт отражение считать «Штейманом».              Пчёла прислушался; прогноз погоды — в Дрездене был снег с дождём.              Двери второго этажа были все глухо закрыты, когда кухня и гостиная раскрыты. Странно, подумал он тогда. Где Анна? Хотя, с ней понятно: прячется где-нибудь, вероятно, за страницами книг. Опять, видать, читает своего Ремарка, чтоб он провалился…              А Ксюша-то где?              С первого этажа раздались шаги. Витя почти тогда было успел улыбнуться доченьке, но довольно скоро он сообразил, что в два года Ксюня вряд ли умела ходить в домашних тапочках на каблуках.              Сердце никуда не падало, не летело и не билось ни разу, но в груди у Вити будто бы образовался вакуумный мешок, когда Анна вышла из кухни и так и замерла у лестницы, на него смотря снизу-вверх. Смотря не только потому, что находилась на целых три-четыре метра ниже, а потому, что… смотрела именно снизу-вверх.              Будто бы с придыханием. Или это… что-то иное?..              Пчёла на миг напрягся, как, наверно, рефлекторно напрягаются любые люди, готовые услышать что-то, выбивающее землю из-под ног. А Вите уж точно стоило за перила держаться крепче, чтоб через них ненароком не перелететь; явно не такого взгляда он ждал от жены, для которой гордость была не грехом, а одной из главнейших добродетелей.              — В Дрездене снег, — бросил он ни к месту. — С дождём. Правильно услышал?              — Молодец. Правильно, — поддакнула Анна, так и не отрывая от него взгляда, в котором от гордыни не было ни тени.              Витя что-либо вообще перестал понимать: чего ждать, чего говорить, чего делать с ней…              Анна молчала. Не шевельнулась ни разу, пока Пчёла спускался со второго этажа, но только телом осталась неподвижна. Глаза бегали, что на бледном лице, в утреннем холодном свете особенно сильно бросалось в глаза.              И… будь он проклят, блять. Но одновременно с тем, что Анна пугала своим молчанием, она чаровала собой. И прямо руки чесались, чтоб взять её за лицо и в глаза ей посмотреть.              Даже если б оттого пришлось окаменеть навеки, подобно жертве Горгоны…              Когда желание стало уж слишком нестерпимым, Пчёла резко засунул руки в карманы и в кулаки их сжал.              — В чём дело?              У Анны снова забегали глаза, и выглядела она в тот миг так, словно за её спиной была обгорелая от пожара комната, сама она перемазалась с ног до головы в саже, но старательно пыталась найти объяснение, которое всё происходящее сделает менее болезненным.              Витю это напрягало. И умиляло. Но больше напрягало.              — Не знаю, как тебе сказать…              «…И надо ли оно вообще» — успела она мысленно добавить перед тем, как схватила губами, ставшими сухими и дрожавшими, ещё глоток воздуха.              Пчёла, вроде, не подбирался в прессе, не распрямлял сильно плечи, но весь будто стал каменным. За ним спрятаться можно, но в то же время так опасно рядом стоять — потому, что, если завалится, то ненароком может придавить и тех, кого до того столько защищал.              — Где Ксюша?              — У себя. Она немного болеет. У неё горло красное.              Витя развернулся. Аня успела его поймать. И в секундном порыве каждого из них столько было, что говорить что-то ещё, или взглядами обмениваться стало бесполезным.              — Не надо.              Пчёла чуть ли не по слогам отбил:              — Что с ней?              Спросил, как будто порезал. Анна почувствовала, что ей то было уже давно не больно. Успела привыкнуть.              — Всё нормально, — уверила Пчёлкина без лишней эмоциональности и уверенности. Пчёла колебался. — С утра кашляла, нёбо красное немного. Молоко с маслом тёплое пока что пьёт и играет у себя. А, может, и дремлет — она хотела отдохнуть.              Колебания пропали. Он к дочери собрался, хотя лестница и малость плясала перед глазами после — в каком-то смысле позорного — стакана виски. Собрался, чтоб хотя бы поцелуем в лоб проверить температуру.              Но вот только Анна, все ещё за локоть держащая слишком крепко для женщины, — обиженной женщины тем более, — никуда не пропала.              К сожалению, или к счастью?              Пчёла у себя спрашивать не стал.              Ему бы ни один из вариантов не понравился.              — Не надо, — повторила Анна вдруг так тихо, что Витя ответ на не озвученный вопрос всё-таки нашёл и почти было обернулся на жену. Но она сказала, как яд впрыснула:              — Вить, ты мне нужен.              Сколько таких слов Пчёла не слышал? Чёрт знает. Наверно, всю жизнь свою — потому, что Анна так никогда и не говорила. Она такое могла сказать жестом, взглядом, поцелуем, но словами…              Нет, это у них впервые.              Из сухого горла пропала даже слюна, когда он обернулся на супругу.              Лицо её острым стало не только на взгляд, но и наощупь. За Пчёлу действовал и говорил порыв, когда он протянул руку к щеке жены. Прошёлся пальцем и погладил; угловатая, но вместе с тем такая тёплая…              Без неё сегодня спать было неудобно.              Анна долгой ласки не позволила ни себе, ни ему. Смотря на него с жалобностью, что в и без того больной голове всё путала, бередя, жена довольно скоро отвела руку Витину от лица. Но не отпустила, не отбросила.              Так и стояла, держа за ладонь. И смотрела, как сестра милосердия, которую вынудили больному сказать об ампутации конечности.              — Чего случилось? — спросил Пчёла строго, а рука в Аниной руке была, как тёплый пластилин. Гнулась, скользила, гладила как в те времена, когда такие касания не вынуждали напрягаться.              Она поджала губы. Опустила подбородок. А когда вскинула, то глаза у Анны заблестели блеском, которого Витя видеть не хотел, даже если б они в пух и прах рассорились.              — Ты не знаешь, — повторила Штейман уже не с вопросом, а с данностью такой, какой обычно оглашают смертный приговор. Когда она двумя большими пальцами уткнулась в какую-то точку на его ладони, Витя вдруг спросил, кому она этот приговор оглашала, — себе или ему? — и, ответа не найдя, почувствовал, как рахлябанные нервы щёлкнули кнутом.              В воздухе вспыхнули и погасли с горелым запахом невидимые искры.              — Анюта.              Её имя в тот миг прозвучало так… непривычно, что резануло слух. Анна едва сдержалась, чтоб уши не заткнуть, уподобляясь маленькому ребёнку, каким была та же Ксюша, но сдержалась.              Будь у неё в зубах удила — закусила бы их до боли, но Пчёлкиной пришлось кусать себе худые щёки изнутри.              Витя наклонился к её лицу и тогда только заметил, какие у жены холодные руки.              — Что такое?              Муж оказался так близко, что его лицо перед Аниными глазами размывалось. Голубизна, такая знакомая, которая за последние полтора года из неба успела «переквалифицироваться» во льды, теперь будто бы таяла, но так медленно…              Ей надо было эти льды взорвать. Но она не могла. Но следовало!..              Было уже такое, что Анна от мужа умолчала что-то важное. Ей по горло хватило.              Витя продолжал стоять рядом и смотреть. Пчёлкина, казалось, только сил набиралась, чтоб сказать, но каждый раз, раскрывая рот, чувствовала, как воздух из лёгких пропадал, а глаза так ни к месту начинали слезиться. И так раз, ещё раз до того, как Пчёла спустился с кабинета, и ещё раз, когда он оказался рядом…              Слабость душила не слабее кома, стоящего в горле.              Анна подняла белый флаг, когда поняла, что не сможет. Что угодно, но не такое…              — Не получается!..              Она прошипела, будто ей калёным железом капали на кожу, и тогда резко развернулась обратно в гостиную. И Витя бы с огромной вероятностью остался на месте, если б Анна его руки не потянула за собой.              Даже не хватаясь за её запястье, Пчёла чувствовал пульс под подушечками пальцев.              Страх сказать самой её вынудил двигаться. Готовая вчера приставку с российским каналом собственноручно сжечь, сегодня Анна искала пульт и переключалась с немецкого телевидения на «Первый» — и единственный — канал.              И её сердце, казалось, замершее сегодняшним утром от новости, прогремевшей в заголовке, снова рухнуло, заводясь и обрываясь, когда на телеэкране появился кадр дома на Петровке, окруженный милицейскими бобиками, каретами «Скорой помощи» и толпой людей, стоящей неподвижно.              Витя подался вперёд, и под скрип пружины в диване у Штейман ноги подкосились, вынуждая жену опуститься рядом.              К началу Анна включить не успела, но не знала, насколько это лучше. Будто играясь с самой собой, со своими нервами, она наивно предполагала, что Пчёла догадается не сразу, и за то себя ненавидела так же сильно, как могла бы ненавидеть, если б не сказала, не подала бы виду, что знала о кровавой разборке.              Когда с телевизора зазвучал всё тот же ровный голос, вчера комментирующий ход выборов:              — …ознаменовалась убийством трёх приближенных Александра Белова. Неизвестные наносили удары ножом и скрылись до приезда милиции. Жертвы жестокого нападения скончались до приезда скорой помощи. О бо́льшем следствие не распространяется. От комментариев Александр Белов отказался.              То мир рухнул.              Старый, оставленный за спиной мир за этой самой спиной и рухнул, грохотом и ударной волной ломая напополам.              Витя взглянул на экран, а там — двор Петровки, знакомый до боли, что, кажется, приведи его туда сейчас, и он с закрытыми глазами поднимется до своего кабинета.              Двор, сугробы которого забрызганы кровью. Двор, по дорожкам которого вчера с ножом прошелся убийца не столько людей, сколько прошлого.              Прошлого, куда теперь не вернёшься, даже если рискнёшь бросить всё, державшее до того.              Пчёла ничего сказать не мог. Потому, что душа будто тело покинула, отчего оно стало бренным и ледяным, как у трупа, которого едва ли можно было чем-то возвратить в жизнь. А где была его душа?..              Кажется, мертва.              Анна тронула его за плечо так осторожно, но забылась, что вместо пальцев у неё были хлысты и электрические шокеры. Витя с места поднялся и унёсся наверх, а сердце, что разбилось, остыло, осколками вспыхнуло, как перегретое стекло, коля под рёбрами и вынуждая бежать.              От самого себя.              Не слушавшиеся руки, не слушавшиеся ноги над ним издевались, как смеяться не умел ни один шут при дворе короля. Пчёла нёсся вверх по лестнице, едва ли не на каждой ступени запинаясь, всех поднимая на уши. На периферии зрения мелькнуло лицо Ксюши, высунувшееся из-за дверного проёма детской, когда Витя бежал, падая, к себе в кабинет, к телефону; Вагнер обязан был знать, что случилось!..              Анна так и с места не сдвинулась, когда дверь кабинета за Штейманом с грохотом закрылась. Мечтая и внутри остаться такой же стойкой, как и снаружи, она была обречена на поражение и глухо заплакала — чтоб не услышал никто. Ни Витя, ни Ксюша, ни диктор с телеэкрана.              Снег с дождём начался и в Москве. Кровь по петровским сугробам расплылась краской.              

***

             День прошёл, как в смоге. Как во тьме. Пчёла чувствовал заточение, от которого пытался убежать, скрыться, но каждый раз, отходя прочь от мобильного, чувствовал, как натягивалась цепь на его ноге, какую сам на себя налепил, и кидался обратно к «раскладушке».              Вагнер был в курсе лишь того, что на праздновании Белова произошла поножовщина. Большего знать не хотел — потому, что, проявив излишний интерес, мог самого себя подставить.              В лучшем случае, его бы просто отбрили, а в худшем — взяли бы на крючок, смотря, наблюдая, почему это немец так интересовался разборками чужих людей. И на уговоры, на просьбы и угрозы, которыми Витя не помнил, как щедро сыпал, Кристиан не вёлся:              — Ты забыл, что я тебе говорил? Не суйся, Христа Бога ради, Пчёла!..              Говорил Спиридонов так, что хотелось ему голову открутить. Витя так бы и сделал, если б немец приехал к нему, или он бы заявился к Вагнеру на порог, видит Бог, сделал бы — не посмотрел бы ни на брюхастую Карлу, ни на вероятность самому лишиться головы.              — Убьёт нахер, если про тебя кто-то вспомнит. Не просто ж так зарезали тех, кто в ближний круг Белого входит.              И сразу, пока Пчёлкин переживал очередной приступ агрессии, вынуждающий виски покрываться крупными каплями пота, Кристиан поправился:              — Точнее, входил.              Витя трубку захотел тогда разбить, но сдержало его то, что желаемого — то есть, информации — от Вагнера он не добился. И даже если через Пчёлу проведут все двести двадцать, он не вспомнит, о чём договорился с Кристианом, чего ему наобещал сделать. А то, видать, и не было так важно, как знание.              Кто. Как. Кого. Что будет дальше.              Крикливые переговоры, сотрясающие провода, которые соединяли Штеймана и Вагнера, завершились тем, что Кристиан, даже не наступая, а проезжаясь, дрифтуя по горлу собственной принципиальности, всё-таки сдался. Пообещал отзвониться, как узнает всё, что Пчёлу могло волновать.              Штейман принялся ждать ответного звонка через минуту.              Когда в трубке образовалась тишина, шум в Витиной голове стал только сильнее. Старую рану не то, что расковыряли, будто грязным скальпелем рассекли затянувшийся почти целиком шрам, снова туда занося заразу, от которой проще заживо сгнить, чем вылечиться раз и навсегда. Он на себя не походил, знал, чувствовал это, но сделать ничего не смог; от всех оградившись стеной и дверью кабинета, но не в состоянии спрятаться от самого себя, Пчёлкин заперся, одновременно думая рационально и боясь бешено.              Кого могли убить? Кого он почти разглядел за считанные секунды просмотренного репортажа, ему сказавшего больше, чем смогла сказать Анна? Не помнил; менты столпились над укрытыми трупами, лишая какой-либо возможности представить, кого на этом мире больше не было.              Витя дурел, представляя хоть одного, хоть другого — одинаково в дрожь бросало как от мысли, что в «карету», везущую в морг, грузили какого-нибудь сопляка, даже не «шестёрку», а какую-нибудь «тройку» Белова, так и от мысли, что убили кого-то из оставшейся бригады.              Он был жив. Саша тоже. Ни Фила, — человека слова, чести, способного и без криминала жить спокойно — ни Коса — дурня, которого Бог горячо любил, от всякой херни спасал постоянно — Пчёла мёртвыми представить не мог.              В голове из-под толстого слоя пыли улыбка Валеры сияла ярче, а смех Холмогорова заражал самой приставучей болезнью.              Витя, казалось, умирал в агонии, проживая день, что вчера казался мало чем отличающимся от предыдущего. Сутки тянулись, как гуталин, одновременно мучительно длинные и короткие, Пчёлкин хотел кричать, отмеряя каждую минуту воплем. Но не кричал.              Потому, что легче бы навряд ли стало.              Ничего не слыша, кроме самого себя, он не мог найти ни успокоения в тишине, ни сил эту тишину самостоятельно прервать. Раз — может, два — Пчёла рвался выйти из кабинета, сходить к Ксюше, к Ане, от которых и звука не было слышно в доме, но мысль, что ему придётся в лицо дочери смотреть, напяливая на себя маску радостного папки, выворачивала нутро наизнанку.              Он бы не смог. Потому и не особо пытался.              Ужинал он один. В пустом желудке едва нашлось место для куска мяса и нескольких ложек риса — и без того затошнило. Наспех в себя запихав еды, боясь пропустить звонок, на ожидание которого угробил целый день, Пчёла вернулся в кабинет.              Проходя мимо детской, он ничего не услышал. Но в щёлочке заметил мельком, как Анна расплетала дочери перед сном её маленькие косички.              Вите повезло их — двух своих женщин — увидеть именно в тот момент, когда супруга коротко поцеловала Ксюшу в макушку.              Две такие напряжённые, наверняка обе не до конца понимающие, почему в их доме стало сильно тихо в этот день, они его не заметили.              Пчёлкину стало больно. Просто — больно, и в этом слове было больше, чем в попытках понять, сколько сломалось рёбер от случайно подсмотренной картины.              И, ища спокойствия в тишине, где прятался целые сутки, Витя ушёл прочь.              Не желая Ксюне спокойной ночи — первый раз за всё время, что она на этом мире жила.              Трус. Грёбанный трус...              …В его персональной камере не сменилось ничего с утра, за исключением воздуха и солнечного света на стене — в кабинете сделалось очень душно, а без настольной лампы можно было колоть глаза.              Витя вошёл, но чувства успокоения не появилось.              Напротив. Кровь разом забурлила, как лава, когда Пчёла, не чувствуя ног, головы и сердца, рухнул в кожаное кресло, а телефон наконец-то зазвенел.              И ноги, и голова, и сердце, какие будто парализовало, разом взорвались всеми нервными окончаниями, что в них существовали, когда Витя, едва локтями не сбивая всё, что стояло на столе, дёрнулся к «раскладушке».              От мысли, что звонить мог вовсе не Вагнер, а кто-то другой — кто-то из театра, или просто кто-то, ошибившийся номером — Пчёлкина чуть было не хватил приступ, и он ещё торопливей снял трубку.              Бог и Судьба были на его стороне; сжалившись над дураком, они в трубке воспроизвели долгожданный, пусть и жеманный до скрежета зубов, голос Кристиана:              — Штейман?              — Что там? — без приветствий начал Витя и своего голоса не узнал. Почти хрипел, почти рычал, как дикое животное, почти что до смерти затыканное копьями. Но не было смущения, стыда.              Было одно: желание, смешанное со страхом, наконец, узнать всё.              Вагнер в трубке какое-то время молчал. Чёрт один знал, о чём он там думал, когда на другом конце провода у него висел единственный, кто из криминальной бригады, в страхе держащей Москву почти десяток лет, успел вовремя выйти, но оттого и сходил натурально с ума. Видит Бог, Витя не знал, но в одном сделался уверенным:              Если Кристиан в ближайшие секунды из себя не выдавит ни слова, то труба полетит в стену. А сам Пчёла — из кабинета вон. За руль, и к Вагнеру прям под окна.              Сам ведь напрашивается…              — Хорошего мало, — с «позитивного» всё-таки начал Спиридонов. — Убили троих. Это ты знал?              — Кого?              Кристиан умел прямо говорить, всегда так и отвечал — как по уставу. А тут не смог. Для него было большой загадкой, что тяжелее — говорить или слушать то, что Вагнеру придётся произнести. Только раскрыл рот, как нёбо высохло, и стало больно. Будто это, право слова, его так же сильно касалось, как и Пчёлы…                     — Костя.              — Информации не так много, на самом деле; всё сразу стали шифровать, скрывать, расписки брать о неразглашении, ну, думаю, ты знаешь, как быстро это всё делается, прячется… Белого ни слышно, ни видно. Но что известно… Зарезали Карельского. Чуть спустя — Фила и Коса. Кто зарезал — не понятно, но точно кто-то из своих; чужих на «праздник» не пускали.              Если б была возможна жизнь тела без души, то Витю она в тот момент и постигла. Будто вместе с Валерой и Космосом и ему под рёбра вогнали бабочку, пробивая лёгкое и кончая всю его жизнь — короткую, но яркую — прямо там. Там, где ему, видать, и было место — в тот день, в тот час.              Он чувствовал, что терял под ногами опору. Но сесть не мог.              Язык сам по себе оттолкнулся от зубов, когда Пчёла чужим голосом спросил:              — Что ещё?              — Хорошего мало, — повторил Вагнер в трубке. У Штеймана сильно горячими стали глазные яблоки. Он понял, почему. — Белый, говорю, не показывается, не ясно, что он там задумал. Может, ещё уедет куда, пока и его не пришили. Похороны тогда кто-то из конторы проведёт; вроде, Шмидт за это дело хотел взяться.              — Когда?              — Чёрт знает, — Вагнер наверняка качнул головой. — В ближайшее время, думаю. Тянуть с этим делом всё равно бесполезно.              — Как в ближайшее-то?!..              Пчёла и не сомневался ничуть, что будет вне себя — он мыслями уже готовился к тому, чтоб уходить в траур, сколько бы не пытался себя от плохих мыслей увести, но они догоняли, как коршуны, как тени, что не уходили даже в самый солнечный день. Но сейчас, когда с ним немец разговаривал, так ровно говорил про похороны, про то, что «тянуть бесполезно», Витя почувствовал настоящее бессилие.              Словно это его в гроб хотели положить, а он был ещё жив — просто впал в летаргический сон и не мог никак показать, что дышал.              Так и с остальными. Пчёла чувствовал, что стены был готов головой ломать, только б это повлияло на необходимость покупать три гроба. Но дела никому не было до его головы — целой лишь снаружи, но разворошенной изнутри.              И это и вводило в ужас.              — А что дальше-то?! — он проорал. Ксюша, вероятно, дёрнулась в кровати. — Что будет?              — У Карельского семьи не было, — с равнодушием и твердостью, каких Пчёле сейчас очень не хватало, ответил ему Вагнер. В бешенстве Витя и не слышал, что голос у Кристиана всё-таки ломался. — К нему, за исключением братвы, не приедут.              — А Кос, его батя? Фил? С Томой что будет, с Кирей и Настькой, а?!              — Что будет… — вздохнул Вагнер, а на выдохе выпалил режущее правдой глаза: — Жопа будет. Уж не знаю, как отец Космоса, но навряд ли он куда-нибудь даст драпу. Не тот возраст, не те способности…              Витя сдержался, чтоб не послать Костю, звонка которого целые сутки ждал, не послать его предположения, догадки и мысли, что и нахер не сдались. Когда же Спиридонов протянул:              — А вот с фрау Филатовой всё куда сложнее…              То земля, и без того появляющаяся под ногами, но сразу же крошащаяся на пылинки, содрогнулась.              Пчёла не знал, как нашёл в себе силы опереться о стол:              — Что там?              Кристиан снова какие-то секунды молчал. Пытался слова подобрать. А Вите казалось, что Вагнер над ним просто издевался, просто проверял, насколько хватит его терпения, выдержки, которой очень мало — Спиридонов, может, и «немец», но не фашист же, чтоб такую подляну устраивать…              Пчёла сам себя втоптал в грязь, но не заметил того, когда о себе напомнил почти дрожащим:              — Костя…              — Мне донесли, что Филатова сбежала из Москвы с детьми к себе домой, в Вологду. Видимо, боится. И, конечно, в этой ситуации, правильно делает, её тут теперь мало кто сможет защитить… Но не известно, что с Тамарой будет дальше: она не закончила университет, нигде не работала, ничем не занималась. Очень повезёт, если ей поможет кто-нибудь из старых друзей или родственников. Но если кто-то настучит о положении Филатовой… то опека может забрать детей. За неспособность содержать несовершеннолетних.              Пчёла слушал. Слушал и чувствовал, что с каждой секундой боль росла, хотя за миг до того и казалось, будто сильнее ломать не может. А боль, сука, находила новые свои горизонты и возможности: ломала, кромсала, тянула, резала, пилила, взрывала сразу.              Узнал об убийстве — больно. Услышал, что к Максу никто из родных попрощаться не приедет — больнее. Вспомнил Юрия Ростиславовича, которого Вагнер мельком упомянул — ещё больнее. Осознал положение овдовевшей Томы с двумя детьми на руках, прячущейся отныне в каком-то селе — и, кажется, открылось внутреннее кровотечение.              Всё вкупе — невъебейший Ад, ломающий все двести шесть костей за раз.              А в Вите уже как сутки не было целого скелета…