Понедельник начинается с сюрпризов

К экипажу Ливена вперед него подошел унтер и обратился к Демьяну: — Сударь, Вы кого-то ожидаете? А то давненько уж здесь стоите. О, какая бдительность! — съязвил про себя подполковник Ливен. — Ландо тут стоит уж не весть сколько, а только сейчас этим озаботились. — Князя Ливена. — А с кем я имею честь? — Помощник князя Найденов, — представился Демьян, как ему велел делать Его Сиятельство, когда не было необходимости уточнять, что он считался его камердинером. Демьян одевался как слуга князя только тогда, когда это было нужно подчеркнуть специально. В остальное время его можно было принять за служащего какого-то учреждения или, например, управляющего. — Так вот Его Сиятельство, — Найденов кивнул в сторону своего хозяина. — Голубчик, в чем дело? — строго спросил Ливен. — Ни в чем, Ваше Сиятельство. Я ж не знал, кто тут толчется столько… — Теперь знаешь. И можешь быть свободен. — Есть, — взял под козырек унтер и поспешил отойти от коляски. — Телеграмму оправили? — Всенепременно, — ответил Демьян. — Тогда в Аничков. Во дворце Павел Александрович проследовал в свой кабинет и быстро составил документ для Эбергарда. А затем отправился к Императору. Следом за ним зашел Секеринский. Совещание у Александра Третьего не продлилось и пяти минут. Подполковник Ливен кратко доложил о ситуации с Уваковым, о том, в чем он был замешан и в чем подозревался. И изложил свои соображения насчет действий по его задержанию. Полковник Секеринский был совершенно не в духе из-за волнений на заводе и не пытался скрыть своего раздражения даже в присутствии Императора: — Вечно Вы, Ливен, со своими проблемами! У меня своих по горло, мне бы их решить! — Это проблемы не Ливена, а… государственные. Со своими он бы к Вам обращаться не стал, — твердо сказал Александр Третий. — Полковник, я не понимаю Вашего недовольства, Вас самого ведь к этому не привлекают и от Ваших насущных дел не отрывают. От Вас требуется только назначить подходящего офицера для поездки в Москву. — Да кого князь хочет, пусть того и берет! — Ну, тогда я возьму Туманского, у него фамилия красивая, да и сам он ей под стать… — с издевкой произнес Павел Александрович. — Туманский, так Туманский, — постановил Император. Негодование Секеринского сыграло Ливену на руку — он назвал офицера, с которым ему не раз доводилось иметь дело, и который знал Рихтига. После слова Государя полковник на попятную уже пойти не мог. Секеринский с разрешения Императора в спешке покинул его кабинет. Подполковник Ливен тут же, в присутствии Александра Третьего вписал в принесенный им приказ фамилию Туманского и составил еще один, предназнавшийся исключительно для него. А затем отдал оба на подпись Государю. Александр Третий поставил свое имя на последнем документе и усмехнулся: — А Вы, Павел Александрович, смотрю, знаток не только женской красоты, — и уже серьезно добавил, — правильно Вы осадили Секеринского. Свои заботы — не повод срывать зло на тех, у кого они тоже имеются. Хотя и его понять можно… — Так я и не в претензии. Тем более, что с Вашего одобрения получил то, точнее, того, кого хотел. Император перешел ко второму документу, просмотрел его, затем на его лице появилось недоумение, и он снова прочел приказ. — Павел Александрович, еще один сюприз! В приказе только про жандармерию и ничего про Охранное отделение. — А зачем нам Охранка? Мои агенты и так будут пасти Увакова, а арест производить жандармерия. К чему лишние люди? — Но как же Секеринский, его люди? — Секеренского предложили Вы, Ваше Величество. Как я мог Вам перечить? — лукаво посмотрел Ливен на Александра Третьего. — Только-то? — Только. Ну, хорошо, не только… Секеринский может поставить себе крестик в заслугу, что все же имел касательство к делу. Но сегодня от него в любом случае было бы мало толку, однако, мне был нужен его офицер. — То есть Вы предполагали его реакцию? — Я на нее рассчитывал. — Да Вы… жук, Павел Александрович! — А я-то возомнил о себе, что жучара, — хихикнул Ливен. — Государь, так будет лучше. — Думаете, все сложится? — Хочу на это надеяться. Павел Александрович подождал, пока адъютант Императора запечатает приказ, а после вернулся в свой кабинет. У него в портмоне в маленьком бумажном конверике находился обломок клинка — улика, которую он забрал с собой, дав расписку в Тверской жандармерии. Он был уверен, что в Твери вряд ли кто-то будет заниматься этой уликой, решив, что только бесцельно потратят на это время. Он же так не считал. По виду обломка он предположил, что это, скорее всего, был английский морской кортик, как он и сказал Якову. Но это лучше было уточнить у того, кто был в этом компетентнее его. Кого у него только не было среди тех, кто мог дать ему консультацию по интересующему его вопросу, были, в том числе, и знатоки и коллекционеры оружия. Но до того, как отправиться к одному из них, он решил еще раз внимательно изучить обломок сам. Он воспользовался сначала лупой, а затем микроскопом, которому он редко находил применение в этом кабинете, но, тем не менее, предпочитал держать под рукой. Павел Александрович увидел, что там, где произошел облом, клинок был ранее поврежден, была зарубка, в этом месте он и обломился, когда Раухер ранил им Измайлова. Судя по этому, кортик не был высокого качества. Вероятнее всего, изначально кортик принадлежал мичману, который был весьма ограничен в средствах и мог позволить себе только такой. Когда они с Яковом обсуждали, мог ли клинок быть подарком, он сказал, что если бы он подарил племяннику такую негодную вещь, то его можно было бы заподозрить в том, что он желал ему отнюдь не долгой жизни. Но у него были соответствующие средства, чтобы позволить подарок лучше, ту же трость с перечеркнутым вензелем Ливенов и клинком, который уперся Якову в грудь, когда, как выразился догадливый Сан Саныч, он стал ерепениться, чтобы принять дар. Однако, даже в юности, после того, как в ювелирной лавке Дмитрий дал ему денег, чтобы он купил подарок барышне, которая, по его мнению, одарит его первым поцелуем, он не стал дарить маленькую брошечку с форме розы с лепестками из рубинов и листочками из изумрудов своей даме сердца, так как посчитал, что такой подарок — позор для князя, даже столь молодого. И розочка хранилась у него тридцать пять лет, пока он не приколол ее к нотному листу своего сочинения «К Анне». Приколол, потому что знал, что Анна поймет, что его подарок был от души. Яков предположил, что подарок мог быть от того, кто не разбирался в оружии. Он тогда ответил, что нужно быть дураком, чтобы пользоваться таким, тем более, будучи военным. Но все же Яков был прав, кортик мог быть подарком, но не Раухеру (по мнению свидетелей, офицеру), а наоборот — от военного тому, кто был бы ему рад и не посчитал его недостойным — например, младшему родственнику, подростку — брату или племяннику, когда бывший мичман (о котором он подумал сейчас), продвинувшись по службе и получая более высокое жалование, обзавелся более солидным оружием. Или же кортик после гибели его владельца был отдан родственникам. Кортик получил зарубку во время схватки, например, в Индийских колониях или в любом порту, куда заходило судно — в портовых городах более чем достаточно швали, готовой обобрать подвыпившего моряка. Также после ограбления кортик вместе с другой добычей мог быть продан какому-нибудь нечистому на руку дельцу. Как, впрочем, возможно и то, что по какой-то причине мичману, так и не получившего офицерского чина, пришлось оставить службу, и он, отчаянно нуждавшись в деньгах, сам продал этот кортик или заложил его в ломбард… Какова бы ни была история кортика, в конце концов он попал в Россию. И много значил для Раухера, так как иной причины хранить поврежденный клинок, не имевший большой стоимости, а тем более вставлять его в рукоять трости, Ливен не видел. Когда Яков спросил его, было ли другое убийство также совершено холодным оружием, он ответил утвердительно. Но на вопрос, было ли оружие подобным тому, которым был ранен Измайлов, он ответил, что насколько ему известно, нет. Да, по словам поручика Васильева, Бессарабов также умер от раны, нанесенной под ребро — как и Измайлов, но каким она была нанесена оружием, он не сообщил. Поэтому он не стал давать положительного ответа, не владея информацией. Нанести смертельную рану хлипким клином с обломанным концом было бы довольно затруднительно. Целым клинком или ножом это было бы сделать проще. Однако, сейчас он подумал о том, что если орудие мести или расплаты (как он полагал) много значило для Раухера, он мог обратиться к мастеру, чтобы обломанный конец заточили. Пусть от этого клинок потерял свой первоначальный вид, для Раухера это было несущественно, для него было важно, чтобы им можно было воспользоваться еще один раз. Пожалуй, агентов стоило отправить еще и в находившиеся неподалеку от жандармских казарм мастерские, где занимались изделиями из металлов. У него было предчувствие, что в одной из них мог побывать Раухер. Но послать Демьяна с заданием к агентам, а также к Эбергарду Ливен решил после того, как встретится с коллекционером. Как знать, вдруг тот поделится полезной информацией, и поиски можно будет сузить. Донауров жил недалеко от Аничкова, всего в паре кварталов. Егору Гордеевичу было чуть за семьдесят, не так давно он был бравым стариком, но теперь его можно было застать дома почти всегда. Из-за того, что в последние пару лет у него стали болеть суставы на ногах, он большую часть времени проводил в своей квартире в доходном доме Крюгера на Надеждинской*. Он никогда не был женат, будучи помоложе, он не испытывал недостатка в любовницах, однако, его единственной любовью была его коллекция. Павел посмеивался, не являлись ли для Донаурова предметы холодного оружия символом мужской силы и достижения побед не только в военных баталиях, но и в любовных сражениях. Службу он начинал в одном из столичных полков, но вскоре избрал дипломатическое поприще. Большую часть жизни Донауров провел за границей, служа по молодости в нескольких дипломатических миссиях и посольствах, а, попав посольство в Великобритании, обосновался в Лондоне, ставшем его вторым домом на добрую четверть века. Однако, выйдя в отставку лет десять назад, он решил вернуться в родной Петербург. Ему был пожалован титул графа за преданную службу Отечеству, и он испытывал гордость по этому поводу. Уж если кто и знал о служащих посольства и подданных Российской Империи, долгое время проживавших в Англии, так это он. Слуга проводил князя в кабинет Его Сиятельства. И кабинет, и гостиная графа Донаурова не были обставлены богато, но не потому, что он тратил деньги в основном на приобретение новых экземпляров для любимой коллекции, а для того, чтобы создать впечатление, что он не столь состоятелен, как было на самом деле. Он мало кого приглашал к себе и еще меньше, кому он показывал свою коллекцию, несмотря на то, что любил похвалиться ей. Этого удостаивались только, как их называл Егор Гордеевич, проверенные люди, к числу которых он относил князя Ливена. Даже сейчас, когда Егору Гордеевичу шел восьмой десяток, на его лице можно было видеть отблеск былой мужской привлекательности, которой в молодые и зрелые годы он пользовался, чтобы завоевывать сердца (и, что уж говорить, не только их, но и другие части тела) красавиц тех стран, где ему довелось служить. Его темные волосы, усы и бакенбарды были изрядно тронуты сединой, лицо было испещрено морщинами, но живые карие глаза не утратили блеска. Да и улыбка оставалась прежней — такой же задорной. Ей он и встретил князя Ливена. Донаурову льстило, когда к нему обращались по титулу, а также спрашивали об его коллекции. Павел Александрович не преминул воспользовался этим: — Граф, могу я поинтересоваться, не появилось ли в Вашей коллекции что-то новое, что приятно Вашему сердцу и глазу? — Вот, шпрингклинге, — Егор Гордеевич взял в руку немецкую дагу, которую ранее положил на стол, чтобы поприветствовать князя Ливена. Он нажал на кнопку, и клинок тут же превратился в трезубец. — С художественной точки зрения вещь малоценая, только ручка из резной кости, но какова инженерная мысль относительно механизма! — с восторгом произнес он, поместив дагу на лоскут бархатной ткани, покрывающий часть стола. Затем он достал из верхнего ящика кинжал. Кинжал был позолочен даже на большей части лезвия. Рисунок был витиеватым, ажурным, на рукояти и гарде его дополняли изумруды. Донауров ласково погладил рукоять кинжала: — Как Вы и сказали, приятно сердцу и глазу. Да и руке. Нисколько не жалею потраченных на него денег, он этого стоит. Дамасская сталь и отделка выше всяких похвал. Павел Александрович взял оружие из рук хозяина — вблизи кинжал впечатлял еще больше. Орнамент и на лезвии, и на рукояти и гарде был похожим, он был очень детальным, для этого требовалась долгая и кропотливая работа. Изумруды являлись составляющей частью задуманной мастером композиции и не казались там лишними, как это иногда бывает с оружием с драгоценными камнями, которые используются только для того, чтобы повысить его цену. — Исключительная вещь, — признал Ливен. Егор Гордеевич положил кинжал рядом со шпрингклинге. — По другому и не скажешь… Ваше Сиятельство, но Вы ведь пожаловали не за тем, чтобы справиться о моих новинках. — Не за тем, — согласился Павел Александрович. — У меня есть маленький обломок клинка, я хотел бы просить Вас о содействии по возможности определить, от какого он оружия, — он протянул Донаурову бумажный конвертик. Коллекционер вытряхнул на ладонь обломок, а затем внимательно рассмотрел его через лупу: — Князь, это без сомнения боевой конец английского мичманского кортика. В 1856 году английскими морскими регуляциями для кадетов и мичманов были введены уставные морские кортики. Но они не были высоко оценены как боевое оружие. Читал в воспоминаниях одного лейтенанта, что они были хороши только для того, чтобы прогуляться по Портсмуту, но не для настоящего боя. А в 1879 году ввели новый образец, чуть уже предыдущего. Прошу Вас, пройдемте в мой маленький, так сказать, музей, и я Вам наглядно продемонстрирую. Егор Гордеевич не очень ловко поднялся со стула и медленно пошагал в дальнюю комнату, Ливен последовал за ним. Эта комната в квартире Донаурова не была тайной, но о ней было известно очень немногим. Она находилась в конце того же коридорчика, что и спальня графа, и примыкала к ней. Если судить по окнам, комната должна была принадлежать квартире из другого подъезда, как это ранее и было. Но после очередной перестройки дома ее присоединили к квартире, где теперь обитал граф. В комнате на стенах и в витринах были образцы холодного оружия, как говорится, всех времен и народов. Павел бывал в этой комнате пару раз, в первый его визит Донауров устроил ему подробную экскурсию, обращая внимание на наиболее ценные и интересные экспонаты. — Ваше Сиятельство, вот именно такой кортик, — Егор Гордеевич вытащил из витрины кортик и приложил к нему обломок, и он по размеру полностью подошел к нему. Кортик из собрания Донаурова был не только боевым оружием, но и произведением искусства. Его клинок с обеих сторон был украшен травленым орнаментом на растительную и морскую тематику. Рукоять была обтянута двумя видами кожи. Головка рукояти выполнена в виде головы льва, со спускающейся до гарды гривой, обе были позолочены. — Прекрасный образец! — без преувеличения похвалил Ливен. — Кожа на рукояти, как я полагаю, змеиная, а какая еще? — На этом акулья. Я видел подобный кортик, но без головы льва, он был с кожей ската. Но честно скажу, этот гораздо интереснее по исполнению. Донауров вернул князю обломок клинка, и тот убрал его в бумажник. — Егор Гордеевич, не припомните, был ли у кого-нибудь из сотрудников посольства мичманский кортик? И коллекционировал ли кто-нибудь холодное оружие помимо Вас? — Такого кортика я определенно ни у кого не видел, хотя он вполне мог у кого-то быть. Да, за годы моего пребывания в Лондоне была пара сослуживцев, собиравших холодное оружие. Но никто из них не стал бы делать экземпляром своей коллекции подобный. Я имею в виду не мичманский кортик как таковой, а такое, простите, убожество, как принесли Вы. В коллекциях этих господ экземпляры с позолотой, с инкрустацией, разумеется, сталь самого высокого качества. — А из тех, кто долгое время жил в Англии и коллекционировал оружие? — Из тех, кого я знаю, оружие собирал один князь. Но он в нем совершенно не разбирался. Он скупал то, что было подороже и украшено побогаче. Кортик, как тот, что обломился, он бы и на версту к своему собранию не подпустил. Ливен видел, что Данаурову было тяжело стоять, а он был даже без трости. Все, что ему было нужно, коллекционер ему уже показал. У него еще были вопросы, но для этого не было необходимости держать старика на ногах. — Граф, я хотел бы расспросить Вас еще кое о чем, не касающемся оружия. — Тогда двинемся обратно в кабинет. Вы уж извините, сегодня я ползу как контуженная черепаха, — усмехнулся Егор Гордеевич. — Это Вы, молодежь, быстрые да юркие. Павел Александрович засмеялся: — Насчет быстрого и юркого соглашусь, а вот насчет молодежи, мне ведь в этом году будет пятьдесят. — Сколько? Пятьдесят? — не поверил Донауров. — Я думал, Вы и сорока пяти не разменяли… Но это, верно, от того, что все время держите себя в прекрасной форме с помощью тренировок. — Да, я ими не пренебрегаю. Не могу себе этого позволить. — Оно и понятно, при Императоре такое невозможно. В кабинете Павел Александрович сразу же спросил: — Граф, а серебряный портсигар с позолоченым орнаментом и инициалами А и К, возможно, Х или В у кого-то был? — Серебряные портсигары с позолотой были, но инициалы другие. — Может, с буквами близкими по написанию, например, Л или Д вместо А. — Нет, на тех, что я видел, инициалы, как говорится, и близко рядом не стояли. Е.Ф. — Евграф Фирсов, М. П. — Поздняков Денис Модестович, портсигар ему от отца достался, и латинские G. и R. — Георг Раух. Да, еще у Бруннова** был такой, но там опять же латинские, первую не помню, E или F, а вторая точно B. — А не было ли среди Ваших сослуживцев Александра Васильевича, которому теперь около сорока лет. Обычной внешности, сейчас с бородой, но ранее ее мог и не носить. — Александры Васильевичи были, Хитрово и Кутайсов, но другого возраста, они сейчас гораздо старше сорока. Еще Врангель, но того только звали Александр Васильевич, а на самом деле он был, если не путаю, Александр Вольф. — Еще хотелось бы знать про тех, кто носил имя Василий или отчество Васильевич, а также Александр и Александрович. — Ну, этих-то вагон и маленькая тележка было. Это ж не Ексакустодиан или Патермуфиевич. — И не говорите… Я даже не встречал людей с такими именами и отчествами. — А вот мне довелось. Правда, они просили обращаться к ним Константин и Петрович, большинство-то людей все равно выговорить не могли так, как их правильно надо было величать. — Вы, пожалуйста, продиктуйте мне, кого помните, а я запишу, — Павел Александрович достал записную книжку. — Сам запишу. Руки-то у меня в отличии от ног, слава Богу, еще хорошо действуют. Ноги-то что, не в моих годах уж бегать, а вот руки — это да, начнут подводить, так хоть не уронить какой мой экземпляр или, еще хуже, не порезаться… Через пару минут Данауров отдал князю листок, на котором было дюжины две имен. Павел не был уверен, что это сможет помочь в поисках мужчины, ранившего Измайлова, он мог назваться как угодно, а не только своим именем или именем родственника. Но не спросить об этом Донаурова он не мог, всегда информацией лучше обладать, нежели не иметь ее. Он поблагодарил графа и попрощался с ним. Выйдя из подъезда, Ливен застал такую сцену: Демьян уплетал печенье, держа на коленях яркую коробку, Трофим, обернувшись на него, попросил: — Демьян Палыч, дай мне еще одно печеньице. — Не дам, ты свою половину еще у Главного штаба съел, — камердинер князя Ливена положил в рот последнее печенье и вытряхнул крошки из коробки. Сзади коляски, чуть поодаль стояла девчушка лет восьми, к ней жались двое мальчишек лет пяти-шести. На ней как и на мальчиках была далеко не новая, но чистая одежда. После того, как седок в коляске закрыл коробку, поставил ее себе под ноги и вытер руки платком, она что-то сказала мальчишкам и подошла к экипажу: — Барин, доброго тебе дня. Коли тебе коробочка не нужна, отдай нам, будь добр. Демьян махнул рукой: — Забирай. Девочка схватила коробку и со счастливым личиком хотела убежать прочь, но на ее пути оказался еще более важный господин: — Постой-ка, милая. Можешь дать мне коробочку? Девчушка испуганно пробормотала: — Барин, я не крала. Он мне сам отдал, ей Богу! — но протянула свое сокровище богатому незнакомцу. — Я и не говорю, что украла. Я видел. Коробочка тебе для чего? — Не знаю… красивая она шибко. — Девочка потянула носом: — И пахнет вкусно. У нас такой отродясь не бывало. — Откуда ты? Родители есть? — Тятька наш в артели, а мамка для господ в нашем доме белье стирает, — она показала пальцем на доходный дом Яковлевых с другой стороны улицы. — Токо теперича у нее ребеночек, на той неделе народился, совсем махонький, но горластый сил нет, не то что эти были, — она кивнула в сторону братьев, стоявших, взявшись за руки, на том месте, где она их оставила. — Вот мы и туточки. Барин, не побираемся мы. Да уж больно коробочку хотелось… — посмотрела она с сожалением на почти уже ставшую ее красивую коробку в руках важного господина. — Демьян, сойди-ка с места, — распорядился Павел Александрович. Демьян шустро спрыгнул с сидения. Князь отдал ему коробку и свою трость, поднял сидение и, достав вторую коробку с печеньем, отсыпал половину в первую. Он мог бы отдать и целую коробку, но не хотел, чтобы, не дай Бог, у родителей возникло подозрение, что дети умыкнули ее из какой-нибудь лавки. — Теперь Вы и попробовать можете. Да не ешьте здесь на улице, а то еще отберут. Домой несите прямо сейчас, скажите мамке, что барин не смог все съесть, Вам отдал. Да с ней тоже поделитесь. Вот тебе еще гривенник, — князь вложил монетку в потную маленькую ладошку. — Премного благодарствую, барин! Девочка положила монетку в карман юбки, перехватила покрепче коробку и побежала к братьям, а потом они все вместе тут же ринулись к подворотне — видимо, пока добрый барин не передумал. Ливен забрал у Демьяна свою трость и сделал несколько шагов, чтобы видеть, что ребятишки смогут проскочить мимо мужика, стоявшего в подворотне, прислонившись к стене. Мужчина имел габариты Александра Третьего, но был, в отличии от Императора, не в тужурке, а в рубахе, которая из-за грязи давно потеряла первоначальный цвет, и с длинной, немытой и нечесаной бородой и шевелюрой. Став свидетелем невиданной щедрости господина, бугай, пошатываясь, приблизился к нему и, вытянув руку, дыхнул ему в лицо перегаром: — Барин, дай копеечку на поправку здоровья. Ливен скривился от мерзкого запаха и резко сказал: — На поправку здоровья тебе бы розог не мешало дать. Посреди белого дня стоишь клянчишь! Ладно бы хоть для приличия на хлеб просил, а то без зазрения совести на водку с протянутой рукой! — Ну, ты и иуда, — замахнулся кулаком на Ливена мужик, по-видимому, от выпитого ничего не соображавший, поскольку идти против трех мужчин, одним из которых был дюжий молодец его размеров, было чревато последствиями. Павел молниеносно отклонился в сторону, а мгновением позже в грудь амбала, чуть пониже всклокоченной бороды, уперся клинок из его трости: — Шевельнешься, заколю к чертям собачьим! Мужик все же шевельнулся, чтобы опустить руку, и острие клинка сделало в его рубахе дыру, а вокруг нее на материи появилось красное пятнышко. Демьян подбежал к хозяину и со всей силы пнул бугая под колено, тот упал на мостовую. — Ты хоть знаешь, скотина, на кого руку поднял?! Это князь! Из охраны царя! Ты по политической статье за покушение на него в Сибири сгниешь! За Демьяном поспешил Трофим с кнутом в руке: — Да я с тебя, сучий потрох, сейчас всю шкуру кусками спущу! — на рубахе мужика проявилась красная полоса от удара кнута, и он взвыл. — Трофим, прекрати! — приказал Ливен. — Хватит с него! На втором этаже открылось окно, из него, услышав с улицы шум, высунулся Донауров с драгоценным кинжалом в руке, готовой метнуть его в обидчика Ливена. — Князь, помощь требуется? — Нет, граф. Но благодарю за готовность вмешаться. Это происшествие подтолкнуло Ливена к новым размышлениям. На него напали, и он тут же отразил атаку клинком из трости. Замахнулись кулаком, и он только приставил клинок к телу. Но если бы мужчина внезапно вытащил нож из голенища сапога, он бы нанес удар, исходя из той позиции, в какой находился, или по руке или по ножу, чтобы выбить его из руки злодея. Кортик мог быть поврежден, когда атаковали русского, намереваясь пырнуть его ножом или кинжалом, и он сам или тот, кто стал очевидцем разбоя, дал отпор напавшему. Если так, то становится понятно, почему он хранил не весть какого качества кортик с зарубкой. Странно только то, что его, а не другой, более надежный, он заказал вставить в трость. Павел Александрович встал прямо под окном Донаурова: — Скажите, граф, не слышали ли Вы о случаях в Лондоне, когда на служащих посольства или Российских подданых совершалось нападение, и оно было отбито холодным оружием самим пострадавшим или кем-то другим, поспешившим ему на помощь. Егор Гордеевич положил кинжал на подоконник и еще чуть больше высунулся из окна: — Ну, нападают, сами понимаете, в основном в таких частях города, где доброму человеку находиться не след, поэтому, если не было сильного ранения, об этом стараются помалкивать, — Ливен понял, что Донауров имел в виду места, где были бордели, опиумные притоны и другие заведения для утоления страстей. — Вроде бы такой случай имел место, но о нем в посольстве не говорили, а только шушукались. А я, признаюсь, не любопытствовал, не до этого было, я тогда имел бурный роман с прелестнейшей маркизой и был полностью поглощен им, и даже не знаю, с кем это произошло. — А когда это было? — В один из моих первых годов в Лондоне, но в какой именно не скажу — роман той дамой был весьма продолжительным, но то, что при Хрептовиче**", это несомненно, значит, в пятьдесят шестом-пятьдесят восьмом. Это он, кстати, тогда и запретил разносить всякие сплетни. Ливен отметил про себя, что это было как раз тогда, когда появился уставной мичманский кортик. А Хрептович, вероятно, не просто так пресек разговоры о том случае. — Благодарю, граф, вполне вероятно, что эти сведения могут оказаться полезными. — Всегда рад посодействовать. А с этим-то нечестивцем что делать будете? — спросил Донауров. — Если спешите, так я своих архаровцев пошлю, чтоб скрутили его, пока городовой не подоспеет, — в слугах у графа были два бывших нижних армейских чина, проштрафившихся из-за своего горячего нрава. Но Ливен не успел дать ответа, из той же подворотни выбежали два дворника: — Ваше Благородие! Ваше Благородие! Павел Александрович пошел навстречу им и остановился недалеко от Демьяна, который, поставив свою ногу на грудь до сих пор поскуливавшего мужика, ожидал когда князь даст дальнейшие распоряжения. — Ваше Благородие, это мы не доглядели! Вы уж не серчайте на Ваньку слишком, женку он в том месяце схоронил, вот на весь мир и обозленный с тех пор. Пьет, не просыхая, ему то один из жильцов нальет, то другой… А так он больше в каморке своей сидит или у нас в дворницкой, а тут выполз на свет Божий. Мы новому жильцу на третий этаж меблю носили, вот и не углядели за ним. Ливен вздохнул: — Ну, забирайте, да смотрите, чтобы он больше кулаками не махал. Я потом своих людей пошлю проверить, если не угомонится, придется полицию подключать, свидетели его деяния имеются. — Ванька, ирод, вставай! Вставай, дубина стоеросовая! — прикрикнул дворник помоложе. Иван сначала встал на колени, Павел Александрович подумал, что он не мог самостоятельно подняться на ноги. Но он и не собирался этого делать, он на коленях, неуклюже двигаясь и покачиваясь, стал приближаться к князю: — Ваше Благородие, простите меня, убогого! Грешен! Как пить дать, грешен! Павлу это зрелище было крайне неприятно. — Уберите его с глаз моих долой! Дворники подхватили Ваньку под руки и потащили к дому. — Демьян, у тебя уж, поди, нога затекла, стоя в одном положении, садись в экипаж. — Да не очень. Но, слава тебе, Господи, увели этого бузуна, — камердинер князя занял место за кучером, а Его Сиятельство напротив, по ходу движения. Ливен часто брал ландо несмотря на то, что ему одному или с Демьяном хватило бы и двухместного экипажа. Дело было в том, что ландо имело преимущества. Сидение ландо за кучером при помощи встроенного механизма выдвигалось по диагонали вверх, переворачивалось и превращалось в столешницу. В основании сидения было отделение для письменных принадлежностей, за пригодностью которых следил Демьян. Этот ящик тоже выдвигался, и под ним был плоский сейф для документов. Павел улыбнулся, это изобретение могло бы вызвать восторг даже у старого Донаурова, составив конкуренцию немецкой даге. И возвысить его еще больше в глазах графа, так как конструкция была разработана по его эскизу. Она обошлась ему недешево, но стоила того, Павел не жалел ни об одном рубле, потраченном на нее. Она много раз выручала его, когда не было возможности вернуться в дворцовый кабинет или домой, но требовалось срочно написать документ по пути из одного места в другое. Тогда он просил Демьяна заехать в какой-нибудь безлюдный тупиковый переулок или двор дома. А если было ветрено или дождливо, или же он хотел, чтобы его вообще никто не видел, еще и поднять и крышу ландо. Вот и сейчас они остановились в таком тупичке, и подполковник Ливен составил запрос на имя начальника архива МИДа. Он просил предоставить список всех сотрудников посольства Российской Империи в Великобритании, а также подданных, проживавших и приезжавших в Туманный Альбион в период с 1856 по 1858 год. С пометкой «срочно». Ставить печать не было необходимости — начальник архива знал его почерк, да и запрос будет доставлен Демьяном ему лично в руки. Но все же Павел Александрович, так сказать, для пущей солидности решил заверить свою подпись печатью и открутил для этого часть рукояти трости, как он сделал в полицейском управлении Затонска, изрядно удивив этим Якова. Из-за большого количества событий, имевших место в последние пару дней, казалось, что это произошло уже давненько, а на самом деле это было только вчера.