Понедельник начинается с сюрпризов

Подполковник Левенталь поделился своим выводом с начальником сыска: — А в Тулу господина Жиляева направили не случайно. — Не сомневаюсь в этом. Штольман был уверен, что перевод Жиляева в Тулу обустроил Уваков, поскольку имел там на примете людей, готовых пустить его помощника в расход в любой момент, дай только команду. Была бы в другом городе вакансия, а также знакомые Увакову головорезы, Жиляев бы получил назначение туда. Но Левенталь видел ситуацию по-другому, со своей жандармской колокольни: — Предполагаю, это связано с тем, что там находится Императорский Тульский оружейный завод. Возможно, там имели место какие-то нарушения или кражи. Вот помощнику чиновника по особым поручениям и приказали их выявить и назначили туда следователем, так как, вероятно, не доверяли по какой-то причине местной полиции. И если бы он обнаружил что-то, то потом можно было бы взяться за это со всей серьезностью… — Все может быть, — неопределенно ответил Яков Платонович. Он считал, что не имел права открывать перед подполковником жандармерии обстоятельства, которые не имели отношения к Твери, даже, точнее, делиться подозрениями насчет них. Подполковник получил приказ заниматься только теми аспектами дела Измайлова, которые имели связь с его городом. — Не нравится мне это, — покачал головой Левенталь, — Каверин в Колпино, этот Жиляев в Туле, там, где располагаются военные производства… Неспроста это, ох, неспроста… После последних слов подполковника Штольман взглянул на новое место службы Жиляева под другим углом. Что, если Уваков устроил перевод Жиляева в Тулу не затем, чтобы расправиться с ним подальше от Петербурга, где бы это убийство никак не связали с ним, а из-за того, что, как сказал жандарм, там находится оружейный завод. Вот только вывод подполковника Левенталя представлялся ему ложным. Задача Жиляева была не в выявлении нарушений или краж, с целью предать правосудию нарушителей закона, а чтобы воспользоваться этими обстоятельства, например, для получения информации… о разработке нового оружия*, в чем были заинтересованы благодетели Увакова. А Жиляев был убит на следующий день, так как уже успел сунуть нос туда, куда ему не следовало… Яков Платонович склонялся к тому, что подполковник Ливен, который получил документы в последний момент, рассматривал обе версии, возникшие у него самого. И был убежден, что мнение Ливена в любом случае больше совпадало с его, нежели с тем, которое имел Левенталь. — Полагаю, бумаги, переданные Вами подполковнику Ливену, будут направлены соответствующим инстанциям… — Без сомнения. Сколько же всего всплыло в связи с делом Измайлова… И сколько он всего натворил и планировал провернуть… Что удивительно, я бы никогда не соотнес мошенника, фальсификатора и шантажиста с блеклым служащим из архива, если бы не знал, кто это. У архивной мыши и то больше… отличительных черт. Такой человек должен быть если не дерзким, то очень уверенным в себе, в нем непременно должно быть что-то, что не осталось бы без внимания. А в Измайлове я ничего подобного не заметил… — Подполковник, то есть Вам доводилось видеть Измайлова… живым? — задал уточняющий вопрос начальник затонского сыска. — Я только живым его и видел. До мертвецкой мы еще не добрались, — хихикнул Лев Евгеньевич. — Встречали его в связи со службой? — Да, однажды. У нас был задержанный, и я решил посмотреть дело, по которому он ранее проходил свидетелем. Вдруг бы из него можно было почерпнуть что-то полезное. Ждать, когда в архиве суда раскачаются найти дело, а затем, наконец, доставят его мне, я не хотел, сколько бы времени я мог потерять таким образом. И я отправился туда сам. При личном присутствии подполковника жандармерии все же должны были бы быть поживее. Ну, и попал на этого Измайлова. — И какое впечатление он на Вас произвел? — Штольману было интересно знать мнение жандарма. — Так в том и дело, что никакого. Ни плохого, ни хорошего. Ни рыба, ни мясо, так сказать. Ничем не примечательный, незаметный человек, настолько, что его можно было в буквальном смысле слова не заметить, пройдя мимо. Он перебирал папки на полке. Я обратился к нему. Обычно, если служащего отвлекают от работы, он как-то реагирует. Или сердится, что его прервали, если не вслух, то про себя, но по лицу это заметно, или же, если это делает более высокий чин, старается выказать свою готовность услужить. Измайлов повернулся ко мне, его лицо не выражало… ничего. Он сказал тихим, бесцветным голосом, что скоро закончит и займется моим вопросом. Через пару минут он подошел ко мне и снова произнес без эмоций: «Чем могу служить Вам, Ваше Высокоблагородие?» Я сказал, что мне нужно, он быстро нашел папку. Я просмотрел дело прямо там, в архиве, ничего полезного в нем не оказалось. Я закрыл папку, он молча взял ее у меня, отнес на место и снова занялся папками на той полке, около которой стоял ранее. Словно он не человек… а приложение к архиву… Сейчас, когда я вспомнил, как все было, я, пожалуй, смогу сформулировать свое впечатление. Он вел себя как служащий, который… отбывает на своем месте время, делает, что должен, но без всякого приложения лишних усилий и, тем более, без вовлечения себя. Как я сказал, я не увидел у него никаких эмоций… — Возможно, потому, что на службе он мог заставить себя контролировать их, держать себя в руках. А вне ее — не совсем. Свидетели говорили, что, рассердившись, он говорил спокойно, но его лицо было настолько свирепым, что становилось не по себе. Еще какое-то время он был к Вам спиной… поэтому нельзя сказать, что его лицо не выражало ничего. — Да, Вы правы… Но в любом случае его, скажем так, заурядная внешность была ему очень на руку при сборе компрометирующих сведений. Например, в трактире, когда у людей от водки развязывается язык, можно подслушать много чего интересного. Заметного человека, даже будучи в приличном градусе, могут поостеречься. А такого как Измайлов, просто… проигнорируют. Ну, сидит какой-нибудь конторский служащий или мелкий чиновник в одиночестве, с недорогим ужином и стопкой водки, ну, и Бог с ним… Или же, зайдя в архив суда, полицейские станут обсуждать что-то ценное для Измайлова, совершенно не обращая на него внимания, а он намотает это на ус… Да мало ли где и как незаметный человек, тем более, связанный с судебным производством, может раздобыть информацию, полезную для наживы… Свалился же на нашу голову такой прохиндей. Знаете, Яков Платонович, меня поразил не сам факт, что он занимался преступной деятельностью, а ее масштаб. Я уверен, что со временем вскроются и другие его противоправные деяния. Возможно, когда мы сегодня вернемся в Тверь, уже будут новые результаты из архива. Я также приказал провести повторный обыск в доме Измайлова, на этот раз обращая пристальное внимание на вещи, которые были у него. Как знать, может, среди них также обнаружится что-нибудь примечательное, например, зашитое в предметах одежды, под подкладкой — как в том пиджаке, где Вы, господин начальник сыскного отделения, обнаружили спрятанные деньги. Мне одно непонятно, почему он прятал некоторые улики дома, а некоторые — на службе. — Если он нанимал дом, то мог опасаться, что владелец дома мог отказать ему в дальнейшем наеме по какой-то причине или же в его отсутствие шарить там, как это бывает с некоторыми чрезмерно любопытными хозяевами, или такой же любопытной прислугой, — высказал свое предположение следователь. — Нет, дом он не нанимал, а купил. Прислуга была у него приходящая, со слов соседей, убирала только при нем, а столовался он в трактирах. Небольшой дом в достаточно хорошем месте, не в каком-нибудь околотке, где бы его могли обворовать в любую минуту. Он соорудил несколько тайников, опять же, даже нам потребовалось время, чтобы их обнаружить. Так что он мог хранить все ценные предметы и бумаги дома, а не прятать часть их в архивных делах. Начальник сыска мысленно перечислил то, что штабс-ротмистр нашел в папках: страницы из дела о поддельных векселях, из дела об убийстве или самооубийстве, которое вел Белоцерковский, и копия приказа о переводе Жиляева. К обоим делам, как предполагал бывший чиновник по особым поручениями, был причастен Измайлов. А третий документ касался Измайлова в том плане, что он, скорее всего, рассматривал его как гарантию своей безопасности. Зная натуру Измайлова, Уваков подозревал, что тот припрятал какие-то компрометирующие материалы и против него. Даже если бы кто-то, нанятый или заставленный Уваковым, хорошенько обшарил дом Измайлова, он бы не нашел там ничего, кроме бумаг, которые тот собрал для шантажа других лиц. Разобрать по страницам массу папок в архиве суда — не такое легкое и быстрое дело, поэтому-то Измайлов и использовал их как хранилище наиболее значимых для него документов. Штольман размышлял, стоит ли говорить подполковнику жандармерии о своих догадках, за исключением преступной связь Измайлова с Уваковым — этим он мог навредить планам Павла или тех, кому подполковник Ливен мог отдать приказ относительно Увакова. В это время из-за угла показалась пара, господин в летах с молодой спутницей, державшей его под руку, и стала приближаться к ним. Конечно, они с жандармом не стали бы обсуждать служебные дела в присутствии прохожих. Поэтому пауза, которую он взял на раздумье, не показалась бы Левенталю подозрительной. Пара прошла мимо, даже не взглянув на них. А Яков Платонович, заметив, как его трость начала соскальзывать на землю, подхватил ее. Он прислонил ее к лавке, когда ранее они с подполковником снова сели на нее. К его удаче, Левенталь переключил свое внимание на этот эпизод и ухмыльнулся: — Господин Штольман, надеюсь, Вы больше не желаете проткнуть меня клинком из этой трости? Яков только теперь представил, как могло выглядеть со стороны, когда он в гневе почти навис над подполковником жандармерии, возомнив, что тот мог изощренно издеваться над ним. Он вскочил с тростью, так как до этого придерживал ее. А потом… он держал трость левой рукой за шафт, а в правой сжимал ее рукоять… Неужели, даже не осознавая того, он был готов к нападению? Нет, такого не могло быть. Просто… так получилось. Он не собирался атаковать Левенталя. — У меня и раньше такого намерения не было. — Ничего, я бы мигом саблю из ножен вынул, даже сидя, а уж стоя, тем более. Вот была бы картина, Вы с клинком, я с саблей… и без секундантов… — усмешка снова появилась на лице подполковника, дотронувшегося до эфеса сабли. Да, Левенталь был прав, картина была бы еще та… Он пошутил, но, как известно, в каждой шутке есть доля правды… — Откуда Вы знаете, что в трости есть клинок? Может, это просто красивая, элегантная вещь? — Полагаю, это — подарок князя Павла Александровича. А он бы дорогой пустышки не подарил, при Вашей опасной службе тем паче… — поделился своим умозаключением подполковник Левенталь. — Да, его. — Мне показалось, или на ней вензель? — Нет, Вам не показалось. — Это трость Вашего родного отца? — Павел Александрович привез мне ее в один из своих визитов, — Яков Платонович переложил трость из одной руки в другую. — Насколько я понял, у него подобных немало. — Еще бы, думаю, целая коллекция. Простите, если спрошу об очень личном… А от Вашего настоящего отца у Вас есть что-нибудь? Я не из простого любопытства спрашиваю. Моему приятелю граф оставил только деньги. — Тот мужчина был графом? — немного удивился Штольман. — Вы не говорили этого раньше… Хотя, могли бы и вообще не говорить… — Да, граф, Его Сиятельство… мать его… — беззлобно ругнулся Лев Евгеньевич. — Матушка моего приятеля предпочла ему в свое время простого помещика, потомственного дворянина без титула… А потом, вот, пожалела несчастного… Как я говорил ранее, имение отошло его племянникам, это сыновья его младшего брата. Ну, и остальное имущество тоже. Своему сыну он не оставил ничего кроме денег, даже безделушки. Скорее всего, чтобы еще больше не компрометировать его мать. Деньги могут быть откуда угодно, они случайно человека не выдадут. А вот личные вещи… Но, с другой стороны, какая-нибудь мелочь, которая была дорога ему, возможно, могла бы поспособствовать, чтобы его сын мог взглянуть на его поступок по-иному. — Каким образом? Я не понимаю… — Яков Платонович на самом деле не представлял, как одно могло быть связано с другим. — Обычно человеку, которого любишь, оставляешь что-то на память… Пусть и пустячок, который не имеет ценности, но дорог тебе… Почему бы графу было не оставить какую-нибудь вещицу, ту, по которой не было бы возможности определить владельца. И его сын понял бы, что этот мужчина на самом деле любил его мать и хотел, чтобы тот знал это наверняка, а не думал, возможно, что деньгами он хотел откупиться за грех, который совершил… Князь оставил Вам что-то подобное? — То, что Вы называете пустячком? Нет, — Яков решил, что подарки, которые он получил во время учебы в пансионе и Императорском училище правоведения от тайного благотворителя, оказавшегося его настоящим отцом, к данному случаю не относятся, ведь Левенталь спрашивал о том, что князь Ливен завещал ему. — Из личных вещей Дмитрий Александрович передал для меня свой перстень, который… немного подправили… И еще оставил перстень княгини для моей жены, без изменений. Левенталь понял, что перстень князя пришлось переделать, чтобы незаконнный сын Его Сиятельства имел право его носить — очень мудрое решение. — Видимо, он очень любил Вас… хоть Вы об этом и не знали… И Павел Александрович не мог не полюбить сына брата… как и других своих племянников. «Как своего единственного сына, который считается его племянником». — У Дмитрия Александровича в его позднем браке появился только один сын, у нас с ним разница в двадцать лет. И Павел Александрович, разумеется, любит его всем сердцем. — Вы его видели? — Да, мы встречались однажды. Он — приятный молодой человек. Якову не хотелось развивать тему дальше, все же Левенталь — случайный знакомый, а не как Дубельт, который знал Павла, притом, как он подозревал, намного лучше, чем тот хотел это представить, и предложил ему приятельствовать с его семьей. Лучше было отвлечь внимание Левенталя на то, о чем тот мог говорить сам. — А кузены Вашего приятеля знают о его существовании? — Нет. Похоже, граф никому не сказал, что у него появился сын. Но это и к лучшему. И его брат, и его сыновья неплохие люди, но душевными, сострадательными их не назовешь. Это не князь Ливен, у которого за сильным, твердым характером видно доброе сердце. — Вы знаете этих людей? — Ездили мы с приятелем как-то в те края, после того, как он, как говорится, переварил в голове новости, которые на него свалились. И поговорив предварительно со своим старшим братом. Тот, как выяснилось, знал их шапочно. Сказал, что ради любопытства, конечно, можно на них взглянуть, но не более. К человеку, которому достался капитал, что мог принадлежать им, они явно с распростертыми объятиями бы не кинулись. — Ваш приятель хотел с ними породниться? — Нет, что Вы! — махнул рукой Лев Евгеньевич. — Никаких подобных мыслей у него и в помине не было. Чистое любопытство. Да даже не насчет кузенов, а насчет имения, куда его матушка ездила на свидания… которые привели к его рождению… Ему и родных брата с сестрой хватает. Ну, и, конечно, нас. Нас?! Яков Платонович отметил, что Левенталь сказал не «его семьи» и не «меня». «Нас». Это человек — кузен Левенталя? Поэтому для него Левентали — родные люди? Или? Или же он стал его родственником, например, через брак с его сестрой? Не зря же он спрашивал, стоит ли делиться новостью с женой. Спрашивал Левенталя, чтобы тот тоже решил, нужно ли знать такие подробности его сестре… Лев Евгеньевич увидел, что Штольман вдруг задумался. Он проговорился. Точнее, сказал лишнее, то, чего не должен был. Вроде бы не дурак, и язык не как помело, а вот ведь как оплошал. А Яков Платонович это тут же отметил. И это заставило его быстро соображать. По лицу следователя он понял, что тот догадался, кого он не хотел называть. Штольман явно пошел в своего дядю Ливена — тот тоже из любой мелочи выстроит теорию с выводами. — Наверное, нелегко Вам всем пришлось. Все же известие не из приятных. — Да не сказал бы, что слишком тяжело. Знаем об этом только мы трое. Мы все близки. Поддержали его вдвоем, разумеется. Ну, попереживал он, конечно, как без этого, а потом другая новость ту далеко позади оставила — что у них прибавление ожидается. Девочка еще одна у них появилась, рыженькая как маменька, двое старших-то детей на него похожи, особенно сын. Ох, и любит он эту егозу! Сонюшка, Солнышко наше красное, крестница моя, — Лев Евгеньевич улыбнулся такой теплой улыбкой, что стал похож не на грозного льва, а на львенка. Не говоря прямо, Левенталь подтвердил догадку Якова, что рассказал ему о своем зяте. Видя, как дорога Левенталю племянница, Штольман спросил: — Подполковник, а свои дети у Вас есть? — Нет, я никогда не был женат. Яков Платонович вопросительно посмотрел на жандарма. — Нет, не потому, что моя возлюбленная вышла за другого. В молодости все казалось впереди, кроме того, то один чин хотелось получить, то другой, ведь это давало помимо прочего не только повышение жалования, но и шанс стать более привлекательным для дам… Внешность-то у меня, как Вы сами видите, далеко не как у сердцееда, так хоть приличный чин бы веса в глазах некоторых дам добавил… А потом осознал, что время уже упущено. — Почему же упущено? — не согласился с Левенталем Штольман. — Я женился в том году, а мне почти сорок. Думаю, Вы не намного старше меня. — Мне сорок шесть. Но я говорил не о возрасте, а о своей службе. Жандармов ведь далеко не все привечают, это не секрет, у нас на службе всякое случается. По молодости об этом не особо задумываешься, а с возрастом понимаешь, что лучше не подвергать риску тех, кто может быть рядом. Смею предположить, что и подполковник Ливен не женат. — Не женат, — подтвердил Яков Платонович. — Про то, есть ли у Вас дети, спрашивать не стану, нет их. — Так я сам сказал, что женился недавно. — Дело не в этом. Вы могли и вторым браком жениться. Были бы дети, так прежде чем налетать на жандармского офицера при исполнении, Вы бы подумали, что так можно их и сиротами сделать. И жена Ваша не в ожидании пока. Чтобы жену с будущим ребенком одну оставить из-за того, что Вы даете волю своей горячей натуре, это надо быть не Ливеном, а Трегубовым. Яков отметил, что Левенталь сделал занятное сравнение, и улыбнулся. И тут же его лицо посерьезнело. Замечание Левенталя было верным. Очень верным. Как бы ему ни хотелось это отрицать. С его вспыльчивой натурой, проявлявшейся иногда совершенно не к месту, да еще в добавок к гордости, и правда, можно угодить в серьезную передрягу и оставить будущих детей без отца, а Анну без мужа… Примером тому мог служить недавний случай с полковником Симаковым, оскорбившим и его лично, и Павла, и Дубельта, когда только вмешательство подполковника Вознесенского определило его до того неясную позицию относительно возможной дуэли… А Павел сказал, что он очень осмотрителен, чтобы не давать повода для вызова на дуэль, и изобретателен насчет способов, как можно наказать обидчика помимо дуэли. Его жизнь принадлежала не столько ему, сколько Отечеству, и распоряжаться ей по своему усмотрению у него не было права. Сам он не занимал такой должности, чтобы от его жизни могло зависеть текущее положение и будущее страны. Но от его жизни зависело положение и будущее Анны… И для него это значило чрезвычайно много… Возможно, и стоило бы потолковать с Павлом, как можно менее рискованно, но с достоинством выходить из ситуаций, когда рука сама тянется к револьверу… или клинку в трости… — Да, Ливен — рассудительный человек. Но, к сожалению, я не всегда бываю таким… — признал Штольман. — А жена Ваша беспокоится, порой, поди, места себе не находит… — Беспокоится, конечно. Она по-другому не может. — Я могу полюбопытствовать, как ей здесь после столицы? Вы же, полагаю, привезли ее из Петербурга? — Нет, Затонск — ее родной город. Она — дочь местного адвоката. — Вот как? Вы, должно быть, через ее батюшку познакомились, — высказал предположение Левенталь. — Не совсем. Мы познакомились… сами, без его участия, во время моего первого дела в Затонске. Можно сказать, что нас свела вместе моя служба, — Яков чуть заметно улыбнулся, представив встречу с барышней на колесиках, обронившей в реку зеркальце, когда она увидела в воде утопленницу, и представившейся дочерью адвоката Миронова, дом которого ему каждый укажет. Не у всякого поверенного и сыновья такие бойкие бывают, не то что дочери. Знал бы он тогда, кем для него станет та девушка, даже, скорее, девочка, уже через несколько месяцев… Пути Господни неисповедимы, а уж путь колес заграничного велосипеда Анны Викторовны, чуть не сбившего его в первые же минуты его пребывания в городке, тем более… Лев Евгеньевич заметил легкую, светлую улыбку Штольмана, он был уверен, что тот думал о своей жене. Улыбка его преобразила и необычайно шла ему. Он понял, что привлекло барышню в сыщике — не только то, что он был из Петербурга, столичная птица могла бы привлечь кого угодно, но и то, что смогли увидеть далеко не все — не строгого слугу закона, а мужчину, имевшего доброе, возможно, даже, трепетное сердце, нуждавшееся в подобном ему. В этом он несомненно походил на своего дядю Павла Александровича. — Значит, Ваша служба не зря Вас сюда привела. — Определенно не зря. — Похоже, со службой у Вас в целом все в порядке… Если не брать в расчет… своеобразность полицмейстера. — Подполковник, помилуйте, — укоризненно взглянул Штольман на жандарма, — Трегубов не так уж… безнадежен. — Согласен. Бывают и хуже. Но Вы служите сейчас под его началом, а не кого-то другого. — Это так. Кстати, Николай Васильевич женат, дочерей имеет. — Что ж, надеюсь, муж и отец из него получился лучше, нежели начальник полицейского управления… Я не ехидствую. К сожалению, не всем удается… быть на высоте и в личной жизни, и в служебной… тем более, той, которая требует от человека не просто исполнения служебного долга, но, порой… и самоопожертвования… и подчинения ей интересов семьи. Это совсем непростая задача… — Но Ваш родственник семьей обзавелся… — заметил Яков Платонович. — Обзавелся. В молодые годы, когда ко всему легче относишься. И он в кавалерии, если нет военных кампаний, так его служба — рутина. А у нас с Вами каждый день может быть битва… И ее исход предугадать невозможно… Пожалуй, пришло время нам с Вами ринуться в очередное сражение. Думаю, вопросы, которые неким образом касались Вас… и меня, мы исчерпали… И мы можем перейти к тем, что имеют непосредственное отношение к моему приезду в Затонск, в частности, к делу Третьякова. Так что, двинемся, господин коллежский советник? — подполковник Левенталь встал со скамьи и одернул свой мундир. Яков Платонович также поднялся. Он забрал с края лавки саквояж, хорошо, что, вскакивая ранее, он не уронил его в пыль. — Да, конечно. Но, возможно, нам придется взять извозчика. Мы ведь могли все время идти в противоположном направлении… — Не придется, мы шли в нужном направлении. Штольман подозрительно посмотрел на Левенталя. — Я спросил об этом начальника пристани. Он пояснил, что лавка Терентьева недалеко от больницы. Поэтому, когда Вы сказали, что нужно идти к доктору Милцу в больницу, я подумал, что это удачное совпадение — все, что нам необходимо, находится поблизости, а не на разных концах города. Ну, и, честно говоря, воспользовался этим, чтобы по пути приватно побеседовать с Вами. Как мне кажется, наш разговор был… взаимополезным, в чем Вы в самом начале его изволили сомневаться. — А теперь не могу с Вами не согласиться, — Штольман не лукавил, он поделился с жандармом кое-какими сведениями, но узнал от него намного больше, столько, на сколько и не думал рассчитывать. И, скорее всего, то, что подполковник жандармерии был столь откровенен с ним, было заслугой заместителя начальника охраны Императора подполковника Ливена. Да, в том, что он имел такого родственника, были свои плюсы.