Понедельник начинается с сюрпризов

Штольман с Левенталем через пару минут вышли на более широкую улицу. Прохожих здесь было достаточно, не только торопившихся по делам, но и неспешно прогуливавшихся. Яков Платонович отметил, с каким любопытством некоторые горожане смотрели на жандарма. А пара дам даже оглянулась. Он был уверен, что они заинтересовались жандармским офицером как мужчиной, который в своей форме выглядел весьма привлекательно и солидно. Зря Левенталь наговаривал на себя, что он не имел большого успеха у дам со своей, как он выразился, внешностью не сердцееда. Вон, одна из оглянувшихся дам была с кавалером, но это не помешало ей подарить улыбку бравому офицеру. Левенталь же этого, скорее всего, и не заметил. Он больше поглядывал по сторонам, вероятно, ища глазами больницу. Больница была на следующем квартале, но прежде ее Левенталь заметил издали своих подчиненных: — Вон, мои молодчики, значит, и больница там. Молодой долговязый жандарм находился возле повозки, на которой был огромный ящик, больше похожий на сундук. Он ласково разговаривал с Буланкой, которую, благодаря переданному подполковником поклону от его Его Сиятельства, быстро нашел для них начальник пристани, и поглаживал ее по холке — все же не каждый день ей приходилось возить такой неприятный груз. Второй, постарше и погрузнее его, стоял рядом со входом в больницу в довольно расслабленной позе и курил, при виде подполковника он подсобрался и выкинул окурок. — Прохлаждаетесь? — строго спросил Левенталь. — Никак нет, Ваше Выскоблагородие! — отдал честь начальству унтер. — Доктора ждем. Он к пациенту отлучился, скоро должен вернуться. — У меня с начальником сыскного отделения есть дело, не думаю, что я задержусь надолго. Вы с доктором отправляйтесь в морг, а я туда сам доберусь. — Так точно! Будет исполнено! — Господин следователь, нам бы городового или околоточного надзирателя, не гоже штаб-офицерам появляться без сопровождения… — обратился Левенталь к Штольману. — Вы желаете, чтобы Терентьева доставили в участок для Вашего допроса? — Да некогда мне эту канитель разводить. Надеюсь, что я и в лавке добьюсь от него всего, что нужно. Как рыкну, так он со страху все свои тайны выложит. Услышав это, жандармский унтер-офицер раскатисто засмеялся и, не силах остановиться, отвернулся. Видимо, для него это была знакомая картина. — Баранов, ну, что ты ржешь как конь! Подумай лучше, как вы с Беловым будете тело убитого, да не первого дня уже, в перевозке размещать. Унтер Баранов повернулся к подполковнику, ему уже было не до смеха. — Да уж как-нибудь, с Божьей помощью… Ваше Высокоблагородие, а этого покойника обязательно к нам везти? — Баранов! Ты что курил, что у тебя в голове помутилось? Приказ вздумал обсуждать?! — сдвинул брови подполковник Левенталь. — Никак нет! Просто спросил… А курил махорку, что ж еще… Это чтобы покойника… меньше чувствовать, а то ведь так разить будет. Лето ж как никак… — Покойник в морге, дурья твоя башка! Не на улице в жару гнил, уже хорошо. — Ну, коли так… Штольман увидел быстро шедшего в их направлении городового. — Ваше Высокоблагородие! — крикнул нижний чин издали. — Случилось что? — Сюда иди! Полицейский приблизился к начальнику сыска, подозрительно поглядывая на жандармов — два унтера во главе с подполковником, хорошего от этого, явно, не жди. — Голубчик, нам с господином подполковником нужно в лавку Терентьева. Знаешь такую? — А как же, тут, недалече. — Нас будет нужно туда проводить, а еще организовать, чтобы Коробейникова туда же доставили. — Я тогда сейчас до Ульяшина добегу, ему все передам. Я мигом возвернусь и провожу Вас. Городовой чуть ли не бегом отправился искать околоточного, а Баранов скорбным голосом проканючил: — Ваше Высокоблагородие, дозвольте закурить. — Да кури уж, коли невтерпеж, — махнул рукой подполковник. Баранов засмолил самокрутку, и первый же порыв ветра принес дым прямо в лицо Левенталю. Лев Евгеньевич закашлялся, но ничего не сказал подчиненному. Он знаком показал Штольману, что предпочел бы отойти в сторону. — Всю жизнь среди курящих, да и сам иногда могу поддержать компанию — под коньячок. Но махорку на дух не переношу. А тут, сами понимаете, запретить не могу. Дело-то не самое приятное — с покойником возиться. Это тебе не обыск учинять… Вышедшая из больницы дама лет тридцати пяти с пустой корзинкой в руках подошла к Штольману и Левенталю: — Господа, прошу прощения, Вы не подскажете, где тут лучшая шляпная мастерская? Я бы городового спросила, да разве он знает… Ваше Высокоблагородие? — она поправила прядь волос, вроде как выбившуюся из-под кокетливой шляпки. — Я не знаю. Я здесь… проездом. — Вот как, а я так на Вас понадеялась… Господа жандармы ведь такие знающие люди… — повела глазами дама. — А мне шляпка так нужна… Ну, просто крайне необходима… — Траурную заказать собираетесь? Овдовеете скоро? — невозмутимо спросил Лев Евгеньевич, поглядывая на обручальное кольцо. — Так можно ленту черную повязать… если шляпа сдержанных тонов. Штольман изо всех сил пытался сдержать смех. Ну и Левенталь! Вот так отбрил! — Господь с Вами! Скажете тоже! — надулась дама. — Муж мой хоть и в больнице, но не на смертном одре. — Тогда желаю ему скорейшего выздоровления, мадам! Честь имею! — Левенталь щелнул каблуками. Дама поняла, что продолжения разговора не будет, и, вздохнув, пошла прочь. Яков Платонович решился озвучить то, что было у него на уме: — Подполковник, лихо Вы с ней! А еще говорите, что не пользуетесь успехом у дам. А они то оглядываются на Вас, то познакомиться подходят… — Кто оглядывается? Та, которая, со своим поклонником под ручку идя, на других мужчин заглядывается и улыбки им расточает? Или эта, которая, будучи замужем, глазки другому мужчине не упустит случая построить, с надеждой романчик завести, пока, к примеру, муженек на больничной койке? Увольте меня от подобных легкомысленных особ! — немного скривился Лев Евгеньевич. — Не слишком ли Вы, господин подполковник… — Разборчив? — закончил фразу Штольмана Левенталь. — Что ж, если хотите, назовите это так. Но пустых кокеток, а тем паче особ, имеющих мужей или постоянных любовников и ищущих внимания других мужчин, никогда в качестве возможных подруг не рассматривал… Да и есть у меня дама. Вдова сослуживца зятя моего, он с ней, собственно говоря, и познакомил. Пассией назвать ее не могу, поскольку, видимо, не обладаю… пылкой натурой. Но симпатию к ней несомненно имею, а уважение тем более. А по сему чаровницами, особенно теми, которые сами охотятся на мужчин, не интересуюсь. Предполагаю, и Вы такого же склада. Яков признал, что в целом Левенталь был прав. Такие женщины его не интересовали. Исключением являлась лишь одна, она расставила свои сети, а он попался в них как наивный, неопытный мальчишка. И позже смог выбраться из них с большими потерями. А Анна Викторовна, которая с самого его приезда в Затонск оказывала ему внимание — это совершенно иное. Ее охотницей за мужчинами назвать никак нельзя. Она охотилась за их духами, а не за телами… как та, другая… — Да, это так. Моя жена — не из тех женщин, кого Вы упомянули. И я несказанно рад этому. — Не сомневаюсь. Полагаю, Ваша жена — чистейшей прелести чистейший образец, — улыбнулся Лев Евгеньевич. Штольману понравилось, как Левенталь сказал об Анне. — Да, именно так. Она совсем не похожа на столичных дамочек. — Но здешняя жизнь для Вас не слишком… пресная? По Петербургу не скучаете? — Да скучать-то особо не приходится. Но вспоминаю, конечно. — Хотели бы вернуться? — Хотел бы. Подал рапорт о переводе. Но, сами знаете, это дело небыстрое. — Любите столицу? — Как не любить? Там прошла большая часть моей жизни. Родной город. Со всем его великолепием и, к сожалению, с нелицеприятной стороной, которую, как Вы понимаете, в силу своей службы, я повидал изрядно. Лев Евгеньевич, кивнул, соглашаясь. И, к удивлению Якова Платоновича, начал декламировать: Дворцы, соборы, площади, каналы. Величье сфинксов, золото карет. Сановники, князья и генералы. Рекой коньяк, шампанское, кларет. Тела в Неве, нужда и тиф в подвалах, А в подворотнях блуд, грабеж, разбой. Гниющих нищих страшные оскалы… И блеск, и мрак, все это — город мой. — Сказано очень точно и выразительно. Не знаете, кто автор стихотворения? — спросил Штольман. Левенталь странновато посмотрел на него: — Полагаю, что князь Ливен. Один из наших офицеров, когда речь зашла о том, что дело Измайлова будет расследоваться и в Петербурге, мечтательно произнес, вот бы туда хоть по служебной надобности попасть, на Зимний и Аничков дворцы посмотреть да на каком-нибудь рауте побывать. Его Сиятельство посоветовал, чтобы он не слишком обольщался, столица — это не только прекрасная архитектура и развлечения, это лишь фасад города, а его изнанка как раз такая, с которой мы сталкиваемся ежедневно на службе. И прочел это стихотворение. У меня создалось впечатление, что он не цитировал его, а сочинил тут же, экспромтом, поскольку, закончив, сказал: «Как-то так». Яков подумал, что Левенталь, скорее всего, был прав. Павел сложил стихи на ходу. Он уже был свидетелем подобного, когда тот прочел коротенькое стихотворение про своего новообретенного племянника. — И Вы с одного раза все запомнили? Какая же у Вас, однако, память… — Память у меня отнюдь не выдающаяся. Но стихотворение… примечательное, запоминающееся, поэтому и отложилось в памяти. А офицер, про которого я сказал выше, боясь забыть, и вовсе записал его… украдкой. — Автограф у Его Сиятельства попросить не посмел? — с усмешкой спросил Штольман — Ну, что Вы, думаю, он и не понял, что это стихи князя. Просто они ему очень понравились. Он, несмотря на свою службу, впечатлительный молодой человек. — И ни разу не был в Петербурге? Где масса впечатлений? Как так? — изумился Яков Платонович. — Из Твери до столицы не как из Сибири ехать, всего несколько часов, да и билет, полагаю, офицеру по карману. — Семейство у него большое. Отец его умер, как только он к нам на службу поступил. Он старший, после него еще шесть братьев и сестер, из них четверо на его иждивении. Тут уж не до поездок по столицам. Яков еще раз убедился, что все познается в сравнении. Да, по окончании Училища правоведения ему приходилось очень трудно, на свое жалование полицейского он еле сводил концы с концами. Но с выслугой и повышением в чине жалование увеличивалось, и его жизнь становилась более легкой и комфортной. Со временем он мог тратить деньги не только на самое необходимое, но и на то, что ранее было ему недоступно. Он уже мог позволить себе более приличное жилье, хорошие костюмы, обеды в ресторанах, да и многое другое. Да что уж говорить, если бы не его успешное продвижение по службе, некоторые из дам, с которыми у него когда-то были связи, предпочли бы ему других мужчин, соответствовавших их положению в обществе. О каком модном костюме или рандеву с ужином в довольно дорогом ресторане могла бы идти речь, если бы ему приходилось содержать на жалование не только себя, но и нескольких братьев и сестер. — Ну, что же, желаю ему когда-нибудь побывать в Петербурге и увидеть его великолепие. Другое и так знакомо ему не понаслышке. Как то, чем мы с Вами сейчас занимаемся. Разговор на личные темы пришлось прервать, так как вернулся городовой. — Ваше Высокоблагородие, Коробейникова тотчас привезут, мы можем идти в лавку. Лавка находилась в паре кварталов от больницы, за углом. Яков Платонович вспомнил, что он как-то заходил сюда. Но то, что лавка была той, что ему была нужна сейчас, не предполагал. И не мудрено. Над дверью лавки было две вывески, одна была большой, такой, что ее было видно издали, на ней крупными печатными буквами было написано «Бакалейная торговля». Пониже ее была другая, на ней прописными буквами со всякими завитушками было выведено «Перекатьев», а под ними похожими маленькими было буквально втиснуто «и Терентьев». Штольман понял, что, дав зятю возможность вести торговлю, Перекатьев нанял кого-то приписать его фамилию на старой вывеске. Или даже сам Терентьев сделал это. По вывеске было понятно, что вроде как Терентьев и при делах, но главенствует все равно Перекатьев. А если не приглядываться, то можно было и вовсе прочесть «Перекатьев и Перекатьев». Горожане же говорили про лавку, что она Терентьева, так как он в ней торговал. Сам же он, когда заходил в лавку, и не вчитывался, чья она, бакалейная, и ладно. Штольман оставил городового у крыльца, приказав не появляться, пока он сам его не позовет, и никого внутрь не пускать. Лавка была большой, товаров было много, разных, на любой вкус. Терентьев стоял за длинным прилавком, на котором были конторка и весы. Бакалейщика Штольман видел впервые, ранее его обслуживал не мужчина, а подросток, возможно, его сын. Терентьеву на вид было чуть за сорок. Он был немного выше среднего роста, фигура у него была крепкой, мускулистой, а не расплывшейся. Яков Платонович предположил, что иногда он занимался погрузкой и разгрузкой товаров сам, чтобы заныкать от тестя несколько лишних монет, которые должен был отдавать за работу мужикам. Лицо у него было простоватое, крестьянское, красотой он не отличался, но и, что он дурен собой, сказать тоже было нельзя. В общем, мужчина, каких много. Однако, в отличие от блеклого Измайлова, его все же можно было заметить. — Чего изволите, господа? — обратился Терентьев к покупателям, один из которых был жандармским офицером. Лев Евгеньевич прошелся несколько раз вдоль полок. — Голубчик, дай-ка мне вон то печенье и зефир, — показал он на яркую круглую железную банку и на коробку, обе были с красочными этикетками. — Замечательное печенье, из Неметчины, а зефир из самого Парижу, Ваше Высокоблагородие. Левенталь стал вглядываться в этикетку на банке с печеньем, а затем на коробке: — Из Германии, из Франции, говоришь? Да ни зефир, ни печенье никогда не то что заграницы, но и Москвы не видели! Говори, каналья, где их взял? — Так в Москве и купил, — нашелся бакалейщик. — Не ври мне! В Москве не будут продавать незнамо откуда взявшийся товар, на котором этикетки с ошибками на французском и немецком. Если там и делают подделки дорогой бакалеи, то так, чтобы покупатель поверил, что это из-за Европы привезено, а не любой грамотей это вычислил. — Ну, в Твери я их купил, — нехотя сознался Терентьев. — У кого? — Не помню. — Насильно тебя взять заставили, а затем память вышибли? А господин нездешний приходил об этом тебе напомнить, наряду с тем, что ты драку в борделе учинил и был за это арестован? — Какой господин? — попытался прикинуться дураком лавочник. — Тот, которого убили на днях в Затонске. — Убили? — с сомнением посмотрел на жандарма Терентьев. — Да такие гады, они живучие… — пробурчал он себе под нос. — Живучие, пока их не прирежут или не заколят. У Петра Терентьева сначала появилось выражение близкое к радости — от облегчения, что шантажиста больше не было в живых, значит, его неприятности закончились. Но тут же сменилось за испуганное. — А я-то тут причем? — Ну, как причем? Ты ведь, чтоб бордельных девок покупать, мухлевал. А уж чтобы вымогателю платить, и вовсе должен был извернуться. Один раз, поди, все же заплатил. А потом решил, что дешевле обойдется нанять кого-нибудь припугнуть его или покалечить. А тот пырнул легонько твоего недруга, а он возьми да отдай Богу душу. — Не было такого, Ваше Высокоблагородие! Не было! Никого я не нанимал! Другой кто-то, должно быть. Он же ведь, поди, не из одного меня деньги вытягивал… — Вытягивал, значит? — Было такое… — согласился лавочник. — И? Давай, не тяни кота за хвост, рассказывай! — Заявился он, когда ярмарка была, сначала так, по лавке прохаживался, приматривался… как Вы сейчас… Потом расспрашивать стал, мол, какими товарами торгую, откуда. Он столичные предпочитает и московские. Я ответил, что столичного сейчас ничего нет. А вот из Москвы и Твери много, все отличного качества и вкуса. Он сказал, что подумает. Ничего не купил. Но я и не расстроился, в ярмарку у меня и так покупателей было с лихвой. А потом появился на другой день, вечером, почти перед закрытием, как только сын мой старший, который мне помогает, домой ушел. Поджидал, видно, чтобы наедине со мной остаться. Сказал, чтобы я сам выбрал ему чего-нибудь из Твери сладенького, но с перчинкой, как девицы у Мадам Флери. А если я не найду, он моего тестя попросит поискать. Хотя есть возможность обойтись без тестя. А то зачем старого человека беспокоить из-за каких-то ста рублей. — Дал? — А куда деваться… — тяжко вздохнул Терентьев. — Я ведь понял, что если не дам, он прямой дорогой к тестю пойдет… Дал, чтобы время выиграть, решить, что дальше делать. Если платить, то где деньги брать. — Он как-то представился? Адрес оставил, куда деньги слать? — Нет. Сказал только, чтобы я деньги под рукой имел, а он их в удобное ему время в следующий раз заберет… Только не появлялся он больше. Я уж хотел надеяться, что ста рублями от него отделался… Правда, откладывал потихоньку, мало ли… — Откладывал из тех сделок, что в Твери проворачивал? — решил уточнить затонский следователь. — Вы и об этом знаете? — Мы много что знаем. Но хотим проверить, насколько ты с нами честен, не юлишь ли, — просверлил взглядом жандарм Терентьева. — Да там и проворачивать нечего было. С работником одного склада купца тверского договорился в счетах цены приписывать, немного совсем, чтобы подозрительно не казалось. И с разницы ему на лапу давал. В бумагах, что купцу шли, правильные цифры были. А с других его складов все по-честному брал. Так что никакого урона никому не было… — Какого купца? — Елисеева. Я у него много лет товары закупаю. Левенталь и Штольман переглянулись — знакомое имя. Молчавший большую часть допроса Штольман возмутился: — Как это урона не было, если ты российские бакалейные товары покупателям за заграничные выдаешь, обжуливаешь их? — Бес попутал! Единственный раз на такое решился… — Ой ли. Свежо предание, да верится с трудом. По-моему, так ты этим давно промышляешь. Это мне мой многолетний опыт в сыскном деле подсказывает. Терентьев понял, что господин в штатском был полицейским следователем. Еще ни лучше, жандарм и сыскарь. — Да не могу я этим промышлять, Ваше Благородие, если бы и хотел! Тесть мой в лавку заходит, проверяет меня. А тут его подарга замучила — случай подвернулся себе в карман немного положить. По дешевой цене в соседнем уезде товаров закупил, хороших, качественных, ну, и решил их… в более выгодном свете выставить… — Где ты взял этикетки? — задал очередной вопрос подполковник жандармерии. — Нашел. — Прравду говорри! — стукнул кулаком по прилавку Левенталь. — Где ты их печатать заказывал? У какого безграмотного жулья? Того, что со смутьянами якшается? — Какими такими смутьянами? — удивление Терентьева было неподдельным. — Теми, что, как и ты, властями, недовольны! Поносит их почем зрря. И не только. Замышляет всякое-рразное… за что пешком в Сибиррь отпрравляют… — голос Левенталя стал громким и грозным, а затем он перешел на рык: — Сторрроников сверрржения монарррхического стррроя! Лавочник во все глаза уставился на жандарма, а за тем прозаикался: — Ваше Высокоблагор-родие, да р-разве бы я стал об таких р-разбойников р-руки мар-рать? — Ты меня перррредррррразнивать ррррешил, меррррзавец?! — взревел Левенталь так, что казалось, сейчас начнут трескаться стекла. По-видимому, это было то самое рычание подполковника Левенталя, припомнив которое, во всю смеялся жандармский унтер. — Нет, что Вы… Я бы никогда… никогда не посмел… — заверил жандарма Тереньев, стараясь выбирать слова, где не было буквы р. — Мои нижайшие извинения… — Тогда рраскррой нам секррет, откуда яррлыки, — потребовал Левенталь все еще с суровым выражением лица, но уже более спокойным тоном. — Взял я их, когда никто не видел, — признался Терентьев. — Под руку попались, можно сказать… — Где? — Так на складе Елисеева и взял. В тот день, когда… меня потом в полицию забрали после драки… — Подрробнее. — В тот день того работника, с кем я всегда дела имел, на складе не было. Я по глупости и предложил то же самое другому, видал его ранее на складах раза два-три, думал, и он будет рад немного поживиться. А он сказал, что согласен, но уговор другой — приписанные деньги пополам. Я сказал, что это грабеж. А он ответил, что он приятель племянника хозяина, и с ним по-другому не будет. Пришлось и на эти условия соглашаться… — От этого и в борделе не сдержался, на другого гостя налетел? — поинтересовался Штольман. — От этого. Сильно он мне день испортил. Я же думал, мне каждый раз так придется делиться… — Делился? — Не пришлось. Не видал я его больше никогда. В следующий раз с тем, с кем всегда дела имел, по прежнему соглашению было. Я спросил про того крохобора, он ответил, что он на самом деле дружок Никитки Расторгуева, племянника Елисеева. Никитка-то уж давненько в Москву переехал, ну, и попросил дядьку туда же своего дружка пристроить. В прошлый раз он последнюю неделю на этом складе был… — Да, обвел тебя мОлодец вокруг пальца, не упустил того, что к нему в руки само шло… А ты со злости на него в такую дурную историю вляпался… — покачал головой Затонский следователь. — Так что там с этикетками? — напомнил подполковник жандармерии. — Когда грузили все на подводы, чтобы потом баржей отправить, я в складе оставался, чтоб не напутали чего. Ну, и увидал, что когда пару мешков забрали, один из тех, что рядом стояли, упал, дырой кверху, а в ней что-то цветное показалось. Ну, я и развязал его. А в нем помимо коробок помятых с чем-то, пачка этикеток была. Ну, я их в один из купленных мной мешков и сунул, зачем, не думал тогда, просто хотел гадость тому молодчику сделать, пусть с него спрашивают, куда что делось… Дома потом сунул куда-то да и забыл про это. А когда много чего в соседнем уезде купил, стал переставлять все на полках в складской, чтобы место освободить, ярлыки эти из-за большой коробки и вывалились. Ну, и решил, тесть в лавку пока не сунется, поклею-ка их на те товары, что только закупил, сделаю небольшую прибыль. Ну, и поклеил… Лучше б у меня пальцы на первой же банке или коробке слиплись да не расклеились! — с чувством произнес лавочник. — Что еще есть с ворованными этикетками? — оглядел лавку Левенталь. — Ничего. — Прравду говорри! — жандарм приготовился снова опустить кулак на прилавок. — Истинная правда. Ничего нет. Продал уже… несколько коробок конфет, ни одной не осталось. Но их немного было, штук десять… — А печенья с зефиром? — Этих поболее, дюжины по две… Тоже разошлись, кроме тех, что на полках еще. — Подполковник, если Вам нужны этикетки от коробок с конфетами, мои люди могут прямо сейчас по домам пройтись, может, у кого коробки и остались, не выкинули даже пустые, — предложил начальник сыска. — Нам все равно потом этим нужно будет заняться. — Нет, пожалуй, и этих хватит. Они же все, похоже, в одном месте были напечатаны. Вряд ли их в разных типографиях заказывали. — Тоже не думаю, чем больше людей вовлечено, тем больше шансов… провалиться с затеей. — Не выйти ли нам на крыльцо? — предложил Лев Евгеньевич. Он не хотел обсуждать подробности дела в присутствии лавочника. Левенталь со Штольманом вышли на улицу, последний приказал городовому караулить подозреваемого в лавке. — Чует мое сердце, что ярлыки эти в той самой типографии печатали. Не зря они оказались на том складе, где Никитка Расторгуев хозяйничал, — сделал предположение подполковник. — Мне тоже так кажется. Скорее всего, то, до чего додумался Третьяков, Расторгуев за спиной дяди проворачивал. Не думаю, что Елисеев сам этим промышлял, как говорится, не его масштаб, у него дело солидное, прибыль хорошая. Да и после того, как в связи со своим братцем он попал в поле зрения полиции, он бы тише воды, ниже травы сидел. А вот его племянничек запросто бы в такое ввязался. Похоже, когда дядька был в Москве, он сбывал каким-нибудь приезжим лавочникам местные товары как заграничные, чтобы и себе навар был, и для ячейки тоже… А в тот раз этикетки с ошибками напечатали, может, сам заметил, может, указал ему кто на это, он их и припрятал. — Да, очень похоже, что так и было, — согласился подполковник Левенталь. — Только к чему прятать… улики против себя? — Возможно, кто-то на склад зашел, он их и затолкал в один из мешков. А потом либо забыл, либо не смог найти. Или думал, что мешок выкинули давно — в нем же товар в мятых коробках был, то есть, вряд ли бы его стали кому-то продавать, — выдвинул версию Штольман. — Вполне возможно. — Подполковник, Вы не передумали насчет допроса в участке? — Нет. Пожалуй, все, что мне нужно было из него выжать, я выжал. Оформлением показаний Вы займитесь. Только мне копию протокола допроса переправьте, а то моя немецкая кровь мне покоя не даст. Все же, Ordnung muss sein*, — использовал расхожее немецкое выражение Левенталь. — И, если Вас не затруднит, этикетку от одной коробки конфет, что Вы собрались изъять, тоже. — Jawohl, Herr Oberstleutnаnt**, — ответил на немецком Штольман. — Замечательно. А я сегодняшние улики заберу… ну, и тело Измайлова, разумеется. Надеюсь, что в течение часа-полтора мы будем уже на пристани. Яков Платонович уже собрался открыть дверь в лавку, как из-за угла появилась Анастасия Трегубова. Увидев Штольмана с жандармским офицером, она заподозрила неладное: — Яков Платонович, что произошло? Какое-то преступление? — с волнением в голосе спросила она. — Вы ведь, должно быть, здесь не просто так? — Ничего, о чем бы Вам стоило беспокоиться, Анастасия Николаевна. Обычная служебная рутина. — Я могу зайти в лавку купить конфет? — посмотрела она на жандарма. — Никак нет, барышня. Проводится дознание, — спокойно ответил ей Левенталь. — Ну, нет, так нет, в другой раз загляну. Удачного расследования, господа. А то ведь, если без результатов вернетесь, Николай Васильевич может и прогневаться. А день сегодня совсем неплохой выдался. Хотелось бы, чтобы он таким и остался, — улыбнулась девушка. — Яков Платонович, передавайте поклон Анне Викторовне. — Обязательно. — Всего хорошего, господин подполковник. — И Вам того же, барышня, — склонил голову Леветаль. — Дочь Трегубова, — пояснил Штольман, когда Анастасия скрылась из вида. — Видно, в матушку пошла не только внешностью, но и умом и характером. Иначе бы она тут истерику закатила, как это ее, дочь полицмейстера, посмели в лавку не пустить. — Нет, слава Богу, она не такая. Тихая девушка, скромная. До недавней поры даже кавалеров не имела. Зато сейчас помолвлена с офицером из гарнизона. — Ну, надеюсь, муж ей настроение из-за службых вопросов портить не будет, как отец. Этот, видимо, не только в участке разоряется, но и дома. — Я знаком с Розеном. Он производит хорошее впечатление. Думаю, у Анастасии Николаевны будет с ним удачный брак. — Дай Бог. Ну, что, господин коллежский советник, вернемся к нашим баранам? Зайдя обратно в лавку, Левенталь взял с прилавка товары с поддельными этикетками и объявил: — Эти банку и коробку я конфискую как вещественные доказательства. — Это как? А кто платить за них будет? — не подумав, спросил лавочник. Левенталь уставился на бакалейщика, проявившего неслыханную дерзость и наглость, а затем зарычал так, что прежнее его рычание можно было посчитать мурлыканьем: — Ты, ирррод, меня не нерррвируй! Ты что, не сообррражаешь ни черррта?! Ррразум в борррделе рррастерррял?! По твою дрррянную душонку офицеррр жандарррмерии прррришел, а ты за улики деньги тррребуешь?!! Тебя арррестовать за чинение прррепятствий пррравосудию и в Тверррь прррепррровадить?! Чтоб тебя там поморрррдовали, пока с твоими дррружками из типогррррафии рррразбирраются? Или пррредпочтешь в ррродном горрродке за свою аферррру огррррести?! Штольман подумал, что рядом с настоящим львом было, пожалуй, безопаснее. Терентьев понял, какую оплошность он совершил, дернул же кто-то его за язык требовать деньги с жандарма. — В р-родном гор-родке. За аф-феру. Ваше Высоблагор-родие, забир-райте пр-росто так. Это я по дур-рости… — Ясно, что не от большого ума. Заверрни мне в бумагу какую или в пакет положи. — Как пр-рикажете, Ваше Высокоблагор-родие! Терентьев достал из-под прилавка большой пакет из коричневой бумаги и сложил туда улики. Левенталь взял его, и они со Штольманом снова вышли на улицу. Яков Платонович не удержался от комментария: — Подполковник, от Вашего рыка можно заикаться начать. Как Терентьев. Лев Евгеньевич от души рассмеялся: — Видно, не зря я так усердно старался, когда батюшка учил меня рычать, чтобы я букву р хорошо выговаривал… Яков представил маленького рыженького рычащего Левушку и улыбнулся. — Ну, что ж, Яков Платонович, пришло время прощаться. Благодарю Вас за всю работу, что Вы проделали, касаемо убийства Измайлова. Да и за Ваше расположение к незнакомому жандармскому офицеру тоже. Не знаю, свидимся ли когда еще. Но если Вы как-нибудь окажетесь в Твери, буду рад, если Вы заглянете ко мне в жандармское управление. Не по делу, по старой памяти. Сопровождение мне не нужно, до морга я доберусь сам. Все же это не шляпную мастерскую искать, любой городовой подскажет, — усмешка снова сделала лицо Левенталя мягче. — Непременно, — пообещал Штольман. — А Вы можете наши воды посетить. Место неплохое, даже из столицы приезжают. — Сам я вряд ли. А вот сестрица моя с Сонюшкой, возможно, и была бы не прочь на них побывать. Да и дама моя тоже. Я порекомендую им Затонск. Ну, что ж, прощайте. — Прощайте. И хорошей Вам дороги. — Да, это не помешает, — Левенталь поклонился и, прижимая к себе коричневый пакет, пошел в направлении больницы.