Первое из очевидных решений

Закончив рассказывать, Тройзен продолжал сидеть в той же вальяжной позе нога на ногу, что и раньше. Генри внимательно смотрела на него, стараясь не упустить существенных деталей. Однако, ничего особенно существенного его внешность не добавляла: он не хромал, не косил, его лицо тоже не отличалось выразительностью: только белесые брови странной формы придавали ему перманентно удивленный вид. Все время он говорил в одном темпе, не сбиваясь и не отвлекаясь, и почти не жестикулировал и Генри подумала, что это результат длительных репетиций перед зеркалом. — У вас действительно прекрасная память. Но мне кажется, вы не совсем закончили, — с простуженным голосом все слова звучали очень резко и ей приходилось с усилием говорить мягче. Впрочем, ее собеседник этого совсем не замечал, — Где вас застала капитуляция? — Я оказался возле Штутгарта. Моя дивизия капитулировала в самом конце апреля, поэтому мне пришлось совсем недолго быть военнопленным. В лагере я несколько повеселел... Обстановка к этому, конечно, не располагала, но там ко мне вернулся мой прежний рассудок — хотя я не совсем уверен, что весь. Потом я попал под денацификацию. Объяснять, что она из себя представляет не надо. Знаете, как она проходила? К чему он клонит, Генри было и так ясно — Да, по анкетам. — Совершенно верно, анкета на три странички, если ставишь больше галочек — преступник, если больше крестиков — невиновный, или попутчик, не разберешь. У меня, как можете понять, было больше галочек: старый боец НСДАП, член НСКК, государственный служащий. И меня посадили на три года. Мне тогда помогло бы оказаться шпионом. Генри стоило определенных усилий не высказать свои сомнения, по крайней мере явно — кроме анкеты Тройзен должен был защищаться в судебном заседании; но почему-то не захотел, или не смог. Из трех лет он отсидел полтора, попав под амнистию. — И вы не стали ничего говорить? — Нет. Как бы я смог это доказать? У меня даже не было сведений, где он, да и сейчас нет. — Суд бы запросил о нем сведения. По крайней мере стоило попытаться. Он только всплеснул руками: то ли грустно, то ли негодующе. — И ничего бы не нашел. Я ведь искал и сам, а я заинтересованное лицо. Суд не горел желанием меня оправдать. — Но его смогу найти я? — Я же знаю, что вы хороший журналист, можете не сомневаться в себе. Лесть Генри не понравилась и ей показалось, что он уходит от вопроса. Она и сама знала, какой она журналист, но ее работа журналиста никогда не затрагивала поиск пропавших. Тем более странным было обращение Тройзена: хотя сам ностальгически ссылался на то, что был ее большим фанатом еще при республике, хотя при республике она в основном писала колонки для дамских журналов. — Нет, я не сомневаюсь, но меня поражает, насколько вы в этом уверены. — Я не уверен. Я ничего не знаю. Как трудно или как легко его можно найти, не имею малейшего представления, по крайней мере мне это не удалось. Все что я знаю, я рассказал вам. Если у вас есть еще какие-то вопросы, то задавайте. — Я попрошу вас составить словесное описание в письменном виде. Но потом. У меня к вам достаточно вопросов. Как вы перестали быть нацистом? Он хитро улыбнулся. — А почему вы не спрашиваете, как я им стал? — Все возможные ответы на этот вопрос мне уже известны. Что вы можете сказать. Был молодым идеалистом, хотел взять реванш за поражения, заразился их товариществом… — Да, это я бы и сказал. Неприятно оказаться таким плоским. Но еще я хотел сказать, что был ужасным антисемитом, поэтому мне они понравились. Все это братство, идеализм, да даже реванш предлагали другие партии сполна, а вот найти моего врага и ткнуть в него пальцем смогли только нацисты. — Нечасто в этом признаются. Хотя я подозреваю, что сами не замечают. — Это верно. — Я могу вспомнить момент, когда стал нацистом, но вот когда перестал конкретного ответа дать не могу. Не было такого дня, когда я вдруг понял, что больше не нацист. Кажется, у меня были завышенные ожидания от партии. Вдруг Генри захотелось рассмеяться. Неужели, они оказались для него недостаточными антисемитами? Но смеяться не стоило и она просто уточнила: — То есть? — Они должны были что-то исправить. Нет, скорее, они обещали все исправить, вернуть людям право говорить честно и не быть обманутыми, дать каждому по заслугам, возвратить справедливость в правосудие. Но они ничего не сделали. Он как будто потянулся за сигаретой, но тут же вернулся в свою первоначальную многочасовую позу. — К тому же работа чиновником наложила на меня определенный отпечаток цинизма. Не забывайте, что нацисты по своей природе были против системы, а сложно быть против, когда ты часть этой самой системы. — Я, естественно, понимаю, что чиновником вы больше никогда не будете. Чем вы занимаетесь сейчас? — Работаю по первой специальности. Чучела набиваю. Генри ничего не пила, но чуть не поперхнулась. Таксидермистов она никогда не видела и не представляла, как они должны выглядеть, но эта если бы ее попросили составить список занятий для психопатов, эта профессия в списке шла бы сразу за прозекторами. — И у вас много заказчиков? — Вы удивитесь, но да, даже с избытком. У охотников чучела всегда были знаком престижа, а охотников сейчас очень много, несмотря на все ограничения. Я думаю, после войны их стало больше. Он, наконец, встал со своего кресла и достал из ящика комода визитку. На ней тонким шрифтом было выведено: Вернер Тройзен, а рядом нарисован абрис изящного оленя — Генри вежливо убрала ее в сумку, не имея никакого представления, когда она может пригодиться. К охотникам Генри испытывала чувства, близкие к симпатии, как будто охота — самый древний и довольно благородный вид спорта, и его мнение показалось ей надуманным. — Думаете, охота — это проявление желания убить? Вам не кажется, что за войну люди скорее устали убивать? — Я просто предполагаю. У большинства такого желания нет в принципе, но если кто-то его в себе откроет, оно не покинет его до конца жизни. Попробовав кровь однажды, начнешь ее жаждать. — Надеюсь, что нет. Хотелось бы верить. Все это слегка сбило Генри с заготовленных вопросов — хотя по большей части они не пригодились, потому что Тройзен сам себе их задал и сам же ответил. Даже если он репетировал, то у него была феноменальная память. Она помолчала, подождала, пока ее собеседник напишет описание своего, как он говорил, контрагента: по описанию получалось, что ему должно быть около сорока пяти лет, его звали Карл (или Хуго, а может, это было второе имя) Альбель (в этом Тройзен был абсолютно уверен), он родился там же, где и Тройзен, в немецкой восточной Африке (если не соврал), он женат на швейцарке Аннемари (если не соврал), он среднего роста, с легким косоглазием, лицо плоское с курносым носом и далеко расставленными глазами. Вряд ли бы нашлось два человека с подобным описанием, но Генри подумала, что на легкий поиск ей все равно надеяться не придется. Она еще несколько раз спросила его о фамилиях следователей, коллег, соседей, о старушке, у которой он почти тридцать лет назад снимал комнату в Браунлаге и на все получала точные моментальные ответы. Ей удивительно не понравилось задавать вопросы, на которые, казалось, и так известны все ответы и через пятнадцать мнут после конца интервью ее зеленый арендованный "Фиат" отъехал от старого многоквартирного дома в Аахене. Это было двадцатое сентября.