Безволосая Вероника

Когда Эд пялится в безликий белый потолок больничной палаты после операции и вертит на безымянном пальце обручальное кольцо, он чувствует себя выброшенной на обочину продырявленной шиной. Шиной, которая сама виновата в своей продырявленности. Говорили шине: «не кури – продырявишься», на пачках сигарет рисовали, а она не слушала. Когда они сидят на приеме у врача и Стид крепко держит его за руку, пока им рассказывают о химиотерапии и снижении вероятности рецидива, Эд хочет орать. Орать, крушить, биться башкой о стену: нельзя же так. У них же в ванной целый ящик выделен под баночки для его волос. Стид же на первом свидании попросил потрогать его волосы. Он же, впервые придя к нему домой, вот эти все баночки и притащил. И Эд же чувствовал себя тогда таким влюбленным и любимым. Он не может перестать об этом думать. И одним утром, когда Стид тянет руки к его спутавшимся волосам с мягкой улыбкой и мягким же: – Милый, давай я приведу в порядок твои волосы, – Эд от его теплых рук отмахивается с холодным: – Не надо. Стид относится с пониманием. Не он оказался на грани жизни и смерти – не ему укорять в закрытости и дурном расположении духа. Он старается верить, что это временно. Что они пройдут через это испытание вместе. Что они снова будут счастливы. Что Эд снова начнет часто улыбаться. Стид всегда был уверен, что они предназначены друг другу судьбой, как бы банально это ни звучало. Когда впервые влюбляешься на пятом десятке лет – сложно не верить в такую романтичную чушь. Стид заботится, насколько Эд позволяет. Касается, насколько Эд позволяет. Говорит милые вещи, насколько Эд позволяет. Покупает ему фиолетовые вещи и вещи с осьминогами, подкладывает сладости, приносит лавандовый раф, предлагает ему куда-нибудь сходить. Иногда Эд принимает то, что Стид пытается ему дать. Дает обнять себя и зацеловать в шею, булькает через трубочку пузырьками в молочном коктейле, внимательно рассматривает деревянный кораблик в стеклянной бутылке, поносит Серсею Ланнистер, лежа головой у него на коленях. Иногда его взгляд и слова становятся холодными, стеклянными, как будто рядом не муж, а кто-то чужой. Стид выходит из себя лишь однажды. Когда они копошатся на кухне в попытке самостоятельно приготовить домашнюю лазанью, и Эд заводит странный разговор на тему «может, мне не так уж и нужна эта химиотерапия», и на все разумные доводы отделывается многословным бубнежом, глядя в пол: – Ну, знаешь, это ведь не гарантия, просто отравление организма. Кто сдохнет быстрее: я или рак? А что если я, ну то есть это маловероятно, но зачем. Я буду себя плохо чувствовать, постоянно блевать, а тут вроде на работе много дел, и операция же прошла успешно, многие живут и без химиотерапии, между прочим. Не всегда долго, конечно, но живут, и, опять же, стопроцентных гарантий нет… – Эдвард! – Стид позволяет повысить себе голос, когда слышит одно и то же по кругу уже в третий или четвертый раз. – Это! Твоя! Жизнь! Эд поднимает на него взгляд, смотрит как-то невыносимо тоскливо, как не смотрел даже накануне операции: он тогда, наоборот, пытался делать вид, что ему весело, и постоянно просил Стида сделать «менее печальную рожу, я ведь помирать пока не собираюсь». Эд всхлипывает, закрывает лицо рукой, падает в объятия Стида. Стид обнимает его поперек спины, гладит по волосам, целует повсюду, докуда дотягивается, и пока Эд рыдает ему в плечо – его собственные слезы беззвучно падают ему в волосы новыми галактиками. – Мы обязательно со всем справимся.