в твоем горле ком с юпитер

Мирон

— Мирон Янович, — медово окликает его голос янтарным всплеском аккурат в момент, как по другую сторону Невы булькает в рокс та же жидкость. Уровень заебанности Мирона Яновича к этому моменту стремится к плюс бесконечности. Певчих строит взглядом равнобедренный треугольник от левого к правому запястью со следами от веревок и наверх — к буро-алому клейму на шее. В центре треугольника нового хобби ее начальства — футболка с каллиграфичным «хлопок одной ладони придется скоро освоить всем». Она протягивает ему свежую рубашку. — Спасибо. — Знаешь же, в Инквизиции недосчитались Ромочки. — Знаю. — Досадно. Такой потенциал потеряли. Мирон вежливо улыбается и молчит о том, как много потенциала за прошлую ночь потерял Дневной дозор. — Остался вчера при себе? — Ее, пожалуй, это удивляет. Она безотчетно крутит кольцо на пальце. — Как и ты. Острый ноготь царапает припухшую шею: — Не мешает? — Мешает, — оскабливается Мирон, — умирать. — Славно. — Она улыбается, словно на прощание, затем перестает. — Сорок восемь. — Чего? — Светлых. Вчера погибло. В три раза больше, чем темных. — Славно. — Завулон не оценит, — она вздыхает. — Разница ставит его в сомнительное положение перед остальными. — Мне очень жаль, — ровно чеканит Мирон, — что Завулон не оценит, что мы сберегли тридцать два наших сотрудника. Маша смотрит на него долгим взглядом и молчит. Если кто-то когда-то залезет в его или ее мысли, он увидит только это: коллеги, которые недовольны причудами своего начальства. Не более того.

***

Мирон на квартире в черной рубашке с закатанными рукавами. По пальцам и запястьям змеятся татуировки. Взгляд прищурен, фиксирует, как рентгенограф, поэтическое выступление инквизиции в свою честь. Отдел «Песни и пляски». Пляски на костях и хуевые песни. — Хуй не переломится, — отмахивается он. Следит взглядом за тем, как красные, как у шалавы, блядливые губы присасываются к бутылочному горлышку, как скользит внутрь гибкий и жадный язык, ловит жидкость. Сглатывают синхронно. — Ждал у окошка царевича? — кивает на Гнойного, что реально в хозяйской опочивальне под окном девицей пристроился. Тянет на себя, толкает в сторону кровати. — Ох, Гнойный… — он наклоняет голову влево и вправо привычным жестом, разминает запястья. — Софья Мармеладова… — опускается на колени перед ним так легко, как будто сдавал по этому поводу шалавный госэкзамен. — Слава… Пощечина хлесткая, ничего не меняет в его лице она. Дорогие понты и дешевые драмы, так здесь заведено? Такое заводит? У него аж хуй привстает от яркого осознания всей реальности. — Мы с тобой повеселимся, зайчик. — Бряцает пряжка ремня. Взгляд снизу вверх крепче поводка к себе привязывает. — У меня уже стоит, посмотри. — Чуть отгибается назад, крепкие мышцы живота под рубашкой обрисовываются приятно. Как и бугор под штаниной. Трогает его рукой. Подается ближе лицом и смыкает зубы поверх чужого. Там все каменнее, чем гранитная облицовка Невы. — У меня стоит на твои тупые доебки, — говорят губы главы питерского дневного дозора, и облизывают друг друга горячечно. Кусает их, как кусала бы натуральная блядь. Он и есть блядь. Они и есть бляди, оба. — На твою манеру унижать меня. На твое ебучее превосходство. Я ни под чем, — отвечает на немой вопрос в глазах, — я под тобой, милый мой уебан. На самом деле давно уже мечтаю подставить тебе свой язык, think about it, — распаляется все больше, словив какой-то вдохновленный кураж, сдергивает вниз штаны с трусами, руки змеями скользят по торсу вверх. Полупривставший хуй покачивается перед глазами. Ебучая инквизиция выебет в рот главу питерского дневного дозора в его лице, ахуеть. — Засади мне по самые гланды, ну же, скорее… — Достаточно, — сухо приказывает Мирон. — От такой бездарной чуши у кого угодно член упадет. Он в черной рубашке с закатанными рукавами. Аккуратно переступает бутылочные осколки подле дверного проема. Ситуация репетативная, за исключением, пожалуй, что около Гнойного на коленях не Маркул, а он сам, собственной персоной. Как я дошел, блядь, до жизни такой. Мирон вздыхает устало. Почему даже симпатичная валентинка в присутствии Гнойного должна превращаться в ебучее камеди — за гранью его понимания. Перевертышей в их команде всего трое — Певчих, Микси, Сатир. Подставлять задницу и рот под хуй из них троих соглашался только последний. Уравнение с минетом решалось банально. Но, по всей видимости, творческой инициативы его подчиненным не занимать. Мирон некоторое время наблюдает за бесплодными попытками Сатира поднять сонечкин хуй. Как там она говорила, «упавший член — вот это реальная проблема»? Затем подходит ближе и так и остается стоять напротив, засунув руки в карманы, застегнутый на все пуговицы и холодный, как стекло с обратной стороны окна. — Это все, на что ты способен? Хватит. Сатир отрывается от своих трудов. Губы у него влажно блестят. — Если не набрасываться на человека сразу, шанс доставить ему удовольствие выше. Начни медленнее. Сатир склоняется к члену, не прикасаясь. Гнойный наверняка ощущает его напряженное дыхание. Руки Сатира ложатся на обнаженные бедра и чуть сжимают. — Так? — выдыхает он. — Так, — подтверждает Мирон. Сатир с готовностью раскрывает рот. — Пока без губ. Только язык. Мирон наблюдает, как аккуратно высунутый язык послушно скользит по головке, сначала едва дотронувшись, а затем чертя вокруг нее влажную петлю. Так бы сосал член сам Мирон Янович? I guess we'll never know. Но количество разнообразного опыта, которое он получил в позиции принимающего ласки, позволяет ему без труда курировать процесс отсоса Мирон Янычем члена господина Гнойного по предварительному соглашению между ними. Мирон смотрит на Гнойного безотрывно. Так, словно разбирает эндшпиль в шахматах. Язык Сатира оглаживает щель на головке, проникает внутрь. — Ему нравится, — говорит Мирон. — Сильнее. Из груди Гнойного вырывается сдавленный стон. Он словно бы не может оторвать взгляд от картины коленопреклоненного Мирона, послушного Мирона, Мирона, которому приходится сдерживать себя, так сильно он хочет отсосать ему. Мирону же не нужно смотреть никуда, кроме лица Гнойного, чтобы знать, как твердеет его член. На самого же себя в такой позиции ему и вовсе смотреть омерзительно. — Теперь оближи. Полностью. Гнойный поднимает на него мутный взгляд. Глаза его говорят: я ебу тебя. Видишь? Я ебу тебя. Ой ли? — Мирон едва усмехается в ответ. За мгновение до того, как Гнойный кончает, Мирон выходит из комнаты, потеряв к происходящему, кажется, всякий интерес.

Гнойный

Пощечина звучит колокольчиком алым, что купить можно в Амстердаме в райончике Красных фонарей евро за полтора. Надписи на выбор и вкус от sex ring до blow хуй blyat. Последний именно Сонечкин, метафорический колокольчик, что отпечатывается на щеке. Не мироновской. Жидочек никогда так не смотрит. Этот не_Мирончик слишком боится. Страх липкий дрожит на ресницах. Соня ловит его в глубине глаз напротив, когда склабится и протягивает руку, приглашая. Что ж, тройнички у них вошли уже, кажется, в привычку. Федоров имеет реально выводок шлюшек на поводке, готовых в пекло по указанию шефа идти стройными рядами. Гнойный даже сочувствует слегка: тяжела жизнь, конечно, когда сзади нацик бритый, даром, что еврей, а впереди Сонечка, что принимает ванны в чужой крови, умываясь, как мицелляркой для свежести кожи. На зубах хрустит злость. Наебка хуевая, но все еще в стиле жидочка. Сонечка откидывается на кровать, разводит ноги, чтобы не_Мирончику было удобнее. В целом, получить отсос не против, иначе бы чья-то голова отрезанная уже валялась в ногах. Потолок белый, стерильный. Гнойный рассматривает его внимательно, ибо почетный минетчик справляется откровенно плохо. Хуй реагирует вяло. Отрицательный подъем. Алкашка растворяется в крови быстро, укутанная недовольством. Ничего так не трезвит, как обманутые ожидания. Они трещат в костях, когда жидок говорит: нравится. Хуявится. Переводит взгляд, в котором читается откровенное "Свали уже". Свали, пока злость не проест мне черепушку, Мирошка. Заводят не губы на члене своем, а отвращение Федорова. Оно сладкое и тягучее, как теплая сперма, смешанная с кровью на языке. Сонечка знает этот вкус. Опускает руку на не_Мирончика, заставляя давиться, отнимая вздоха возможность до слез в испуганно-обиженных глазах. Ну просто Марик версия два ноль. Кончает от поражения, изливаясь громких смехом. Федоров сбегает, как последняя целка с группового просмотра порнухи, когда сокурсник только вот запустил руку в белые девственные трусы. Обязательно с бантиком. Обязательно. Не_Мирончик кашляет, как контуженный. Пытается выплюнуть сперму, но Сонечка с легкостью опрокидывает его на кровать, перекрывая доступ кислорода руками. — Можно кричать, но не говорить, — ласково. Зрачки напротив разорваны черным. — Шшш, котик, тебя мне принесли как подарок. Я еще не посмотрел, что внутри, — смеется в бледные губы, в которых овца нашлась на скотобойне. — Мне неприятно, понимаешь, — говорит, пока раздвигает сжатые коленки. Вот сколько блядства в людях, а как что, так сразу все девицы чистые, что каплю в рот, но ни на сантиметр в жопу. — Ты как будто не понимал, зачем ты здесь, котик, — на щеке царапина от острых ногтей. — Или думал, что шеф реально тебя чисто на групповуху позвал? Что говорил? Или нет, постой, приказал и не объяснял? А ты и рад выслуживаться, да? — вкладывает пальцы в раскрытый рот, что полон слюны. — Тебе же лучше будет, если постараешься, зайчик. Для Софьи Мармеладовой с уважением и обожанием надо. Я тут несколько злюсь, понимаешь, — сразу четыре пальца растягивают вход. Не для удовольствия чужого, для себя любимого. Ебля выходит быстрая, как дрочка. Замечает, что порвал все-таки. На лице напротив бутафорские слезы, что не те. Не нужные. Сонечка не сходит до поцелуев или внимания к тому, что под ней. Что — плотская кукла. — Вот косячит один, а все остальные расплачиваются, — вздыхает театрально. Рука фиксирует на месте. Ей богу, пацанчик даже не сопротивляется, лишь дрожит, как болонка на ветру. Или порванный пидорский флаг. Последнее более подходит, конечно. Плоть под ним расходится, как ширинка. Обнажает реберную клетку, сочится кровью. Ярко пульсирует сердце, не_Мирончик предпринимает попытку что-то сделать, но Сонечка лишь устало сворачивает ему шею, чтобы не рыпался. Подарочек выдается невкусным. Задумчиво надкусывает сердце, как гранат, пока набирает сообщение Лебедеву. «Не подавись там отчетами. Какой у нас счет?» «Сорок восемь к нулю. Уже сорок семь к одному. Только что Светлая появилась.» «Перекос. Непорядок». «Расписки не забудь. Я не буду за тебя рисовать. С Гесером надо поторговаться. Мне не хватает пару артефактов». «Договорись. Кого надо за услугу?» «Вампиров. Мой последний эксперимент остановился. Не осталось образцов». «По рукам». Сонечка наблюдает, как не_Мирошка медленно обращается в настоящего… Как его вообще зовут? А похуй. Кровать пахнет сентябрем. Спермой и кровью. За виной Мирончика затеряется жизнь. И не одна. Две недели проходят в кураже. Гесер установился на семнадцати. Гнойный перестарался до двадцати. Круглое число. Как цветочков в похоронном веночке. Но взамен услужливо позвонил на двух неопределившихся. Баланса весы стремительно входили в равновесие. Завулон даже прислал емкое: не одобряю, но удивлен, Слава. Гнойный чуть не сблевал. У этих дедков реально какая-то шиза на обращение к нему как к Славе. Все таки на человеческое, по ходу, у них крепко стоит, раз своего ничего не осталось. Откуда у старого пидораса его номер, предпочитает не узнавать. Наверняка Хена подсобил. За две недели Гнойный ебется девять раз. Внутри ворочается желание до боли, что множится артефактом, но понимание, что носатому намного хуже, слаще. Сонечка долго шла на уступки и верила ебаной карлице. Терпение закончилось, как кокаин на барной стойке Семнашки, нейтральной территории, где частенько бухали Светлые с Темными. Пиво, конечно, там было дрянное, но кокс — заебись. — Ебать тимбилдинг, — говорит, присасываясь к яремной вене какой-то Светлой телочки. Грудастой настолько, что в сиськах утонуть можно реально. Пока в это же время тонкий, как ивовый прут, Темный показывает чудеса наездной позы. Все таки в ебле и есть путь к примирению всех сторон. Гнойный максимально сплачивает коллектив собственным хуем. У мелкого (сколько ему? восемнадцать-то есть? хотя какая разница, правда?) звонит телефон и тугая дырка сжимается так, что у Гнойного едва не закатываются глаза. — Да, шеф? — Ой бляяяяяяяяя, — тянет Гнойный, зная, что за шеф. Длинноносая карлица знает, как испортить кайф. Даже случайно. — Дай сюда, — забирает телефон. — Ну, че остановился? Продолжай, — раздает указания, утопая в сиськах. — Мирошка, привет. Че, как дела, нормально, все дела. Прикинь, оказывается ебля в кайф. Просто она должна быть вне тебя, — ударяет хлестко по белой заднице пацана, заставляя его ускоряться. — Согласись, кайф же? — Знает, что да. Тело Гнойного утопает в наслаждении. Оно не то, нужное, но пиздец приятное. — Я уж и забыл, что это — нормальная ебля. Ты там своих всех оприходовал? Хотя даже если и да, то не заметил. Мискузи. Занят был, — хихикает гаденько в трубку. — Еще не окочурился от артериального давления? Знаешь, в твоем возрасте это ааааааа-пасное дело. Ты там хоть подрочи, а то сожрет, зайчик. Софья Мармеладова плохого не посоветует. Пидор, — и бросает трубку. Хуле нет, когда да. С горловым отлично справляется Светлая. Как мало, оказывается, надо для счастья. Не хватает только того, правда, чтобы карлица сдохла от своего стояка.