в твоем горле ком с юпитер

Мирон

К исходу второй недели штаб Дневного дозора проводит пресс-конференцию для своих. Организацию берет на себя Женя, Певчих говорит с обозленными, запуганными сотрудниками. Мирон сидит рядом молча и наблюдает, как убаюкивается толпа от ее твердого, светлого голоса — словно музыки заклинателя змей: — Наша позиция затрагивает гораздо более широкий спектр тем и не концентрируется только на вопросе развоплощений. На самом деле мне жутко не хочется скатываться в обсуждение этой темы, в какой-то развоплощательный аудит даже. На самом деле ключевой вопрос в том, что отдельные сотрудники инквизиции выдвигают в сторону Дневного дозора серьезные обвинения, которые при ближайшем рассмотрении оказались враньем и подлогом, таким еще очень кустарным и банальным. Мы сейчас готовим ответные заявления, оперируя на самом деле теми же документами, что представлены нам в качестве основания для развоплощений сотрудников последних двух недель. И в этом в какой-то степени красота нашего аргумента. В том что все это было перед глазами, но никто этого почему-то не увидел. И сейчас много людей обсуждают какие-то технические моменты, например, как уехать из города, минуя погранконтроль светлых, берут отпуска по собственному — которые, разумеется, никого из нас не защитят — вместо того, чтобы обсуждать, как так получилось, что можно — на большую аудиторию, на весь Санкт-Петербург рассказать историю, которая сыпется достаточно просто и достаточно быстро, и все равно такое количество людей поверят в это, просто потому что это выглядит убедительно. Нас оболгали. Для меня, естественно, это самое главное. Идеологический вопрос практически. И я бы хотела поговорить с вами о нем, но при этом я признаю необходимость разобрать и другую тему, про похороны. И мы постарались это сделать за эти две недели, мы организовали компенсации семьям развоплощенных, каждый день мы начинаем с минуты молчания, сейчас устанавливаем дополнительные защитные контуры на квартиры сотрудников, наши адвокаты работают без выходных. И разумеется, этот вопрос обсуждается с высшим начальством. Процесс разбирательства запущен. Виновные понесут соответствующее наказание. Мы не позволим так варварски порочить наследие Александра Глебовича. Все это время Мирон катает в голове мысль, а сколько Певчих лет на самом деле. И чем она занималась в тридцать девятом. После нескольких часов под софитами ненависти темных иных, перенаправляя энергию заряженных требований прямо сейчас взять штурмом Двенадцать коллегий, конденсируя ее и сохраняя про запас, она вымотана — он никогда не видел ее такой — но намерена подчинить еще одного человека своим взглядам. Она трогает кончиками пальцев тканевые корешки собрания русской классики в его кабинете, оборачивается и говорит ему: — Предлагаю заняться этим сегодня. — Чем? — Твоими синяками под глазами. — Уточняет с нажимом: — Артефактом, Мирон. Отменой. Хватит. Твоему пет-проекту настал конец. Мирон складывает руки в замке на стол и воззаряется на Певчих с бесконечной усталостью во взгляде: — Ты же знаешь, почему эта связь так важна. Иногда ему кажется, что член в жопе ему уже снится, но нет — это просто Гнойный ебется посреди ночи. — Я говорила с Завулоном сегодня утром, — она невесомо касается уголков своих губ. Потрескавшихся. — У него однозначная позиция — ситуация в городе вышла из-под контроля. «Успокой или упокой». Идеальная распальцовка для Завулона. — Этот старый хер вообще бывает когда-нибудь доволен? — раздражение прорывается так резко, что Певчих удивленно вздергивает брови. Если Мирон подчинится и убьет Гнойного, то отправится за ним на тот свет. Если оставит в живых — у Завулона теперь есть все основания развоплотить инквизитора за превышение полномочий самолично. Чем он и воспользуется в первый же подходящий момент. Она делает к нему несколько шагов, наклоняется и опирается ладонями о стол. Черты лица, искринка в глубине глаз неуловимо меняются до знакомых блядливых. Животно нравиться — невыводимая привычка Певчих. Мирон промаргивается, и фигура перед ним перестает двоиться. Как его все это нахуй заебало. Гнойный теперь в его голове 24/7. Мирон сжимает переносицу, сотрудники предупреждены о рейдах и дышать теперь осмеливаются лишь по струнке, в делах все вылизано, по бумагам все пиздато, а это пидарас играючи достает и вменяет им какой-то старый липовый компромат, параллельно целители заживляют кровоточащие расчесы на обоих мироновых запястьях — не будь их, он расчесал бы эти стигматы до мяса и насквозь — а член его умудряется получать разрядку даже за счет трения о грубую ткань джинсы. Он говорит ей: — Организуй мне неделю, и я все улажу. И получает в ответ: — Не выйдет. У тебя есть один день. Сегодня. — Что, блядь, я смогу придумать за один день, — сквозь зубы вырывается у него. Она понимающе кивает. Убеждает терпеливо, как малого ребенка: — Поэтому мы сейчас попробуем отменить действие артефакта. — Нет. Маша, — он хватает ее ладонь своей и сжимает, насильно ограничивая способность там, за изнанкой стеклянных глаз, придумывать еще один самоубийственный план, чтобы вбить сваи в засасывающие его пески и продлить ему жизнь. — Если я умру, тебя поставят мне на замену. И ты продолжишь, — в тон ей отвечает, — свой пет-проект. Не наш. Мирон никогда не строил иллюзий относительно того, что сам для Певчих не более чем инструмент в схеме заднего плана. — Ты фантастический придурок, Федоров. Она обходит стол, тянется к нему, хрупкая и страшная, и оставляет губами кровоподтек в том же самом месте его шеи, где он был до этого. — Помешает, — улыбается она ему в ответ на немой вопрос, — умирать. Посреди закрытых гробов и траурных лент, с пудровым сиянием прямиком из крематория на щеках, с выбившимися из-под убранных назад волос прядями она выглядит удивительно органично и живо. Не как плакальщица или утешительница, как дева возмездия. Неминуемого. Идеальная любовница Завулона. Он и впрямь ощущает себя придурком.

***

Поздний дождь умывает мостовые, золотит асфальтовую проседь светом вечерних фонарей. Фантастического придурка фантастически все заебало. Гнойный опять ебется — он может чувствовать это по накатывающим волнам жаркого, тягучего удовольствия, по выкручивающему кости желанию сдернуть штаны в ближайшей подворотне и в четыре лихорадочных движения облегчить себе жизнь. Он вообще, похоже, не из этих. Кто выбирает делать себе жизнь легче. Двадцать гробов. И еще один, за день до. Хмурый седой вампир-гробовщик выгребает осколки костей из печи, отправляет их в молотилку, которая доломает все, что осталось, сотрет любую разницу между характерами, судьбами, идеологическими взглядами и размерами гениталий. Фантастически бездарно. Он набирает номер, пока кроссовки его набирают воды из луж, слушает длинные гудки и сброс, набирает снова. — Привет. — Мирон, ты… не вовремя. — Он слышит на фоне смех и мужской голос, трубка шикает, и становится тише. — Я сейчас… — Я считал тебя идиоткой за то, что ты тогда выбрала какого-то пацана. — Слушай… — И разъебала к хуям свою спокойную жизнь. — Мирон, ну правда, сейчас вот это нытье вообще не в кассу, так что… — Я тебя понял, — перебивает он. — Сегодня понял. Трубка замолкает. — У тебя… случилось что-то? Кто-то из наших? Это… Повисает пауза. Он понимает, почему Женя запнулась. Ей на ум не приходит ни одного человека, потеря которого могла бы пошатнуть в нем что-то. — Нет. Все нормально, — улыбается он. — И не съебывай больше к светлым, Женек, договор? Охра проинструктирован, звони ему в любых ситуациях. — При чем тут… Мирон! Ты где сейчас? Не смей кла… Он отменяет звонок и сразу же набирает другой номер. Короткий разговор, он набирает номер снова. — Знаешь, на что я сейчас смотрю? — риторически вопрошает он. — На описание ритуала, которое позволит мне отменить действие артефакта. Он сворачивает в нужный переулок, пока пингуется номер, ведомый скорее чутьем, чем поступающими данными о местоположении. Нужно было сменить код от замка еще две недели назад, когда рассчитывал на цивилизованный вечер, а получил разодранное месиво кишок несчастного перевертыша и пустую квартиру. Ебаться за его спиной на его же кроватях — кто бы сомневался, блядь. — А даже если он не сработает, сколько там еще осталось? Пять раз? Мне нихуя не помешает приковать тебя к кровати, на которой ты сейчас. И выебать тебя положенные пять раз в пять недель. А потом, Гнойный, я перережу тебе горло, — спокойно обещает он. Фразы хлесткие, как удары хлыста по яйцам. Ступени пролетают под ногами. — Просто и без фантастики. Как ты того заслуживаешь. Где-то в глубине комнат слышно, как входная дверь слетает с петель. Мирон перешагивает через слабые черно-белые защитные, как через растяжку, и через пару мгновений появляется в проеме двери в спальню, превращенную в блядушник. — Вон отсюда, — коротко командует светлой. Она, видно, не тупая — в отличие от темного парнишки, замершего сурикатом: кивает и молча ретируется за то время, которое ему нужно, чтобы преодолеть расстояние между ними и схватить субтильного темного за волосы. — Слышал сказочку про вампира Костю, который влюбился в шлюху Завулона? — вежливо интересуется он, подтягивая его к окну и пробивая его башкой двойной стеклопакет. — Помнишь, как высоко он летел? — высовывает из дыры по плечи. Стекольные осколки оформляют кровопускание за него. — Хочешь повторить? Парень отчаянно качает головой на высоте пятого этажа. Мирон колеблется — действительно колеблется — несколько мгновений. Потом вспоминает ряды гробов. Рывком дергает парня назад. Тот падает, оскальзывается на стекле, и исчезает тоже, не делая попыток подобрать свои шмотки. — Рот открой, — приказывает, одной рукой подхватывает голого Гнойного за волосы и тянет назад, заставляя запрокинуть голову, другую погружает внутрь его рта, вгоняет все пять пальцев сразу на максимальную длину, царапая своды глотки, вынуждая их сокращаться вокруг него, давиться. Да вся ебучая вселенная сокращается вокруг меня, я тебе, сука, напомню, когда выебу тебя в твою дырявую нищую память. Он стаскивает Гнойного с кровати, убирает пальцы изо рта и впечатывает лицом в стену. — Теперь закрой. Но Гнойный не понимает с первого раза, не понимает по-простому или по-человечески, он понимает исключительно по-скотски, и тогда Мирон просто впечатывает его ебало с размаху в стену каждый раз, как какие-то звуки появляются из этого рта. Он расстегивает ширинку, обливая взглядом потные окаты плеч на уровне своих глаз, заставляет прогнуться в спине, вгоняет внутрь два пальца, потом сразу четыре — растяжка чисто символическая, исключительно чтобы самому Мирону было быстрее и приятнее. Ведь Гнойный и сам этого хотел, у него изначально это было выписано поперек ебала, капсом, жирным начертанием, с фигурной буквицей в начале и эмодзи баклажана в конце. Возьми меня, используй меня, выеби меня, разъеби меня. Такая ходячая Страна Чудес для одной конкретной Алисы. Видимо, Мирон бил недостаточно сильно, раз он устроил геноцидную франшизу и секс-марафон на стороне. Юзай меня, как вещь, надругайся надо мной, смешай с говном, уничтожь меня. Таков у них был бессловесный социальный договор. Пренебрегай мной тоже было его частью. Но, похоже, как и любая блядь, что любит в постели пожестче, Сонечка под изнасилованием подразумевала исключительно телесное, то бишь игровое, то бишь ненастоящее. Мирон толкается в него, чувствуя, как пульсирует член от того, как там ахуительно хорошо, горячо и узко. Рваные быстрые толчки с оттяжкой, он давит Гнойному на голову, опуская еще ниже, чтобы долбить аккурат по простате, накрывает его грудью сверху, погружая ладонь глубоко в глотку, проходится губами по ушной раковине, проникая языком глубже. Пережимает другой рукой трахею по кадыку, вынуждая горло неминуемо и неконтролируемо сокращаться, и после нескольких длинных, до костей продирающих движений содрогается, так, что стена и тело под ним плывут перед глазами, заволоченные пеленой удовольствия, острого до болезненности. Через мгновение он разворачивает Гнойного лицом к себе и пинком по голеням заставляет опуститься на колени. Пальцы проходятся от ключиц по кадыку и выше, мягко оглаживая. Поместив костяшку указательного под подбородок, Мирон приподнимает его: — Я буду трахать тебя всю ночь. И, возможно, разрешу тебе кончить. Если как следует извинишься сегодня, Соня.