в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

В блядской распущенности Мирончик, пожалуй, способен потягаться с Сонечкой. Кто бы мог подумать. Кто бы мог подумать, что за этим железобетонным ебалом скрывается личико районной давалки, что вернулась в деревню на периферии, к корням своим, показав нутро, скрытое в столице за напускной важностью. Она, важность, на зубах Гнойного всегда ощущалась пластмассой. Слишком много позерства, слишком много самоуверенности, что распадается, оказывается, так быстро, если знать, куда давить, чтобы треснула пластмасса на лице. — Мирошкин, если решу, то сделаю, а не попробую. Твоя вера в себя будет приятно сломанная скрипеть на зубах, — Гнойный облизывается. Язык змеиный. Язык дрянной. — Котик, ты когда-нибудь доиграешься, но будет весело. Обещаю, — говорит мягко, почти ласково. Внутри ворочается желание непоправимого. Желание тяжелое, как груз 200. Желание уложить их обоих в железный, забив гвозди в крышку через руки Федорова. Замуровать. Наваждение яркое и зовущее. Накроет после простыней той самой, как невесту мертвую. Последней нежностью укатает в белую. Возвратит должок, что борозды оставил внутри глубокие, кои сейчас заполнены мишками Haribo, расплавленными в Сумраке, как сталью замурованными. Обещания Гнойного сродни указанию того, что обязательно случится. Моделирование будущего похлеще Мела Судьбы. Гнойный сам хозяин своей, водит за нос устоявшиеся законы, играет в карты в Дурака с Сумраком, бессовестно мухлюя. Шулер по природе своей, Дурак в колоде карт, что вылезает в самой выигрышной партии, убивая шансы на победу с легкой руки. Нерассчитываемая переменная, ведомая лишь собственным желанием. Пока оно совпадает — чудесно. Мирошка чует, где лежит совпадение, играет пока на ублажение чудовища. Сонечка улыбается, ей нравится игра в поддавки, пока собственное удовлетворение случается. Вин-вин ситуэйшен. Удовольствие с Федоровым яркое и тягучее, как медовуха, что смачивает губы хмельной сладостью, пузырится по венам, передается в мозг иглами, удерживающими расшатанное сознание. Забивай, Мирошка, забивай. Успокаивает, знаешь. Убаюкивает мертвое внутри, что жаждет умертвить все вокруг, пролить реки крови по улицам полноводным потоком, в котором захлебнутся случайные и неслучайные. Все кругом — жертвы. Голод — бесконечный, как черная дыра, в которой поместятся все, а ты встань костью белой поперек горла так, чтобы задыхался, не смотрел на других, лишь желание к тебе оставалось, пересиливающее все другое. — За две минуты загажу тебя так, что хата покажется образцовой, Мирошка. Хочешь? — стерильность не Сонечкина, у нее творческий хаос. Все кругом создает ансамбль, в котором все по местам для творца. Как бы приодел Федорова? В кровь и сперму. В крик и просьбы. В обломанные ногти и передавленное до черноты горло. Моргает. Черная пелена спадает. «Яхонтовый» звучит насмешливо, но зовуще. Внутри ворочается недоношенным ребенком Жатва. Из Сонечки херовая мать, она выбросит юродивого в ближайшую мусорку, чтобы присесть на хуец. Шалава-лава-лава. Блядливая натура перевешивает. Тепло Мироновского тела опутывает, фиксирует на себе. — Бойся желаний моих, Мирошка, — говорит, утопая на втором слое Сумрака. Жизненно необходимо забрать хоть что-то, забить растущую бездну. — Понравилось? Говорил же, что понравится, Мирошка, кто еще может так до тебя добраться? До живого сердца, что отзывается круче, чем хуй. Че там говорят? Сердце не обманет? — Погружает пальцы внутрь реберной клетки. Плоть мягкая и нежная изнутри. — Слышишь, как бьется? Отзывается? А ведь так просто передавить, — удерживает Мирона за талию, чтобы не вырвался. Горячее дыхание жжется. У Гнойного маленький приход. Всевластие манит. Член Мирона — стигмат, удерживающий здесь. — Какая ты все-таки, Оксанка, придурошная, — пальцы мажут по губам. — Нравишься так, что ненавижу, — пытка контроля собственного, тонкая грань, бритвенно-острая. Горячее сердце бьется в спазме. Гнойный ускоряет темп, чтобы словить губами Мирошкин болезненный выдох. Ему боль чужая — сладость на языке. Мишки Харибо не идут ни в какое сравнение. Так бы и забирал эти выдохи. Так и варился бы в них, как в кипятке, что отделяет плоть от костей, расплавляя сознание. — Говорю же, Мирошка, никто лучше меня не знает, что тебе нужно, — теплый язык Федорова скользит по ладони. Сонечка захватывает лицо тонкими пальцами. — Научиться хочешь? Не могу отдать, но могу позволить, — смеется. Нельзя научиться подаренному Сумраком, но можно перебить заводские настройки немножко. Ей нравятся эксперименты, особенно в постели. Из прикроватной тумбы достает ножницы. На подушечках пальцев тонкие надрезы. Много не надо, лишь разрешить. — Ротик, котик, — сует красные пальцы в Мироновский рот. Стенки мягкие и влажные, как… Сонечка глушит воспоминание. Рано пока. Держит за горло, пока по-хозяйски оглаживает язык. — А ведь это мог бы быть мой хуй, Мирошка. Запоминай, как надо. Пригодится, — оформляет кровь свою, как провода у детонатора. Гнойному нравится оголенная шея Федорова. Руки так и тянутся уложиться на нее. Приятно пульсирует яремная, к которой он прикладывается так, чтобы оставить отпечаток зубов. Зализывает проступившую кровь. Можно было бы, конечно, обойтись и без, но Сонечке всегда хочется выпить чистой. — А теперь, котик, включай весь свой хваленый самоконтроль. Иначе останешься без кое-чего. Ты мне и калекой, может быть, даже больше по нраву будешь, но ты ж не переживешь такого, да? У тебя края есть, у меня — нет, — внутри у Сонечки лишь пустой голодный рот, лишь чернота необъятная. Она нежно улыбается. — Если мне не понравится, не выпущу. Ты обещал мне охуенный секс, Мирош. Начнем? — тянет все провода одновременно, взрывая детонатор.

Мирон

Гнойный, воздерживающийся от того, чтобы залезть в чужое сердце на атомном уровне, восхитительно страдающ. Моя инквизиция меня бережет, скалится Мирон, слизывая с губ солоноватые предвестники ебли. Места там много. Если протоны с электронами в пределах атомического пространства как песчинки в автобусе, то остальная пустота как раз по Сонечкиной мерке, всепожирающей. Мирону сердце собственное до пизды. Он давно уже эту категорию обменял в трейд-ин на апгрейд мозга. Но женщины, говорят, питают особую страсть к делам сердечным. Из Гнойного забавная вышла женщина. Ноль феминности, не особо привлекательное или подтянутое тело, шалый взгляд и разве что аппетиты Кали. Ни сисек, ни жопы, ни ума-разума не дал Соне боженька. А пальцы ему в рот сует так по-хозяйски, как будто пять минут назад у него на лице сидела. Или собирается через пять минут. Ему эта тема со сменой ролей максимально не вкатывает. Ты на вот это лицо собралась присесть? Подумай хорошенько. Пока еще есть чем. Мирон смыкает на пальцах зубы — не больно, но предупреждающе. Ощущает стекающую кровь задней стенкой гортани. Дохуя последнее время частое ощущение — как будто они в хуевом ремейке артхауса Джармуша. — Сонечка, детка, — ласково тянет он репитом своего обещания. Словесно и рукой за волосы — придать должный вектор мотивации, — где лежат плетки? Как мастер крав-мага умеет применить в уличной стычке любой подручный предмет и достать из жопы даже гранатомет при необходимости, Мирон умеет концептуализировать тоже. При необходимости выебет и сковородкой, и зарядкой айфона, и ножкой стула. И все до кровавых соплей и воплей восторга. Раньше необходимость не возникала. Пока само собой не возникло под развороченной изнутри грудиной нечто, оформившееся словесно в «Сонечка, детка». В принципе, после тех десяти раз можно будет и продолжить… Да не, хуйня какая-то. — Плетки, Соня, — повторяет Мирон, садясь на кровати. Дергает прикованным к спинке кровати запястьем: — Развяжи, — приказ вольный, но не терпящий возражений. Мог бы и сам. Но без сил иного, без сумрака — есть в этом какая-то своеобразная, приятная простота. — Пороть тебя не перепороть, проблядь такую. Гнойный щерится ухмылкой, нагло забирается на колени, подминая под себя мироновский стояк. Пробегается цепкими пальцами по бицепсу, проходится языком по щеке, медленно и пошло. Мирон лениво отводит голову в сторону, отстраняясь. Улыбается простой, как три рубля, незамысловатой улыбкой, внятно обещающей, что ты у меня, сука, будешь выть и ноги вылизывать, прежде чем сегодня получишь разрешение кончить. Если получишь. На тумбочке загорается и вибрирует телефон. Разбитый в хлам во время лобызаний с Локимином. Мирон соображает, приподняв бровь, и разминает освобожденное запястье, а потом сотрясается в приступе безудержного хохота. Таким доебливым в его жизни, кроме Гнойного, может быть только один человек. — Ну ты еще на тапочку позвони, Охра.

Гнойный

У Сонечки оргия с Блэкпинками. Не телочками корейскими, а двумя разноцветными фаллоимитаторами, купленными в Розовом кролике для коротания длинных вечеров одиноких. Сонечка, конечно, та еще блядь, но кому попало все-таки не дает. Фейс или, скорее, анус-контроль сложнее, чем попасть в московский Джипси, где лишь самый сок сиятельной дыры дорогой родины. «Сонечка, детка» вибрирует в груди громче вибраторов. Недоебля не по любви, конечно, но по принадлежности — очень-то течная штука, как оказывается. Гнойный ловит астрал. Отсутствие минетика, правда, несколько портит малину. Ебливый жид, как обычно, не опускается на коленочки, что расстраивает. Сонечка кусает руку, что запихивает вибратор глубже. Кровь добавляет к приходу. Мирошка выглядит, конечно, отвратительно хорошо. Эти зенки на выкате контролируют рваное дыхание. И Сонечке не очень даже так и хочется сопротивляться. Репарации жидок платит, как еврей. Все опять для себя, но с уважением. — Че, Мирончик, лопается терпение? Смотри, хуй лопнет от стояка, — смеется, откидываясь на подушки и сильнее разводя ноги. Наслаждение накатывается волнами, Гнойный уходит с головой. Ебля с блэкпинками могла бы возглавить порнхаб. Количество ебнутых в нынешних реалиях явно зашкаливает. Кто как снимает стресс, Сонечка вот обгладывает пальцы Федорова, хотя могла бы и хуй. — Котик, у тебя щас инфаркт случится, — закидывает ногу на плечо, как чемпионка России по гимнастике. В гибкости ему не отказать. — Я твой телефон засуну тебе в жопу. И звонить буду. Сойдет за вибратор, — предупреждение сочится сквозь зубы. Легкий флирт с угрозой всегда самый приятный. Сонечка-детка засунет в жопу карлице телефон, чтобы та не решала сраные рабочие вопросики во время ебли.

Мирон

Собирается Мирон за минуту. Он и так здесь проездом. Можно сказать, в гастрольном туре, как презерватив в женском монастыре. Гнойный валяется посреди кровати меж двух вибраторов в тотальном бешенстве. Это Мирону нравится тоже. Нет хуже порки, чем неслучившаяся. Нет горячее бабы, чем невыебанная. И другие житейские премудрости. — Освобожусь через час. Может быть, через пару часов, — падают сухие факты между делом, пока Мирон роется в шкафу Гнойного в поисках более-менее приличной рубашки. Чует под послушными пальцами чужую жажду выламывать кости. — Жди меня в хате на Крестовском, там кодовый замок, адрес скину смской. Часть сотрудников помнят вчерашнее, в офисе волнения, деградач полнейший. Соня, — разворачивается примирительно, чувствуя в сантиметре от горла холодный воздух зазубренного лезвия, что крутится на максимальных оборотах. Откуда у тебя в доме циркулярная пила, ну Соня, ну еб твою мать. — Хочешь увидеть мои губы на своем члене? — Оплетает испытующе темными, затягивающими в омут глазами. Мирон умеет выбивать людей из колеи. — Тогда пиздуй на Крестовский. В ответ в рожу ему летит самая уебанская футболка, которая наверняка сменила за свою жизнь не одно поколение бомжей.

Гнойный

Прерывание наслаждения Гнойного, как вскрытие нагноившегося абсцесса. Неудовлетворенность положит чумой все живое в радиусе километра. И весь сраный Дневной, если понадобится. — Хочу, — убирает железо от горла. Могла бы и сама перегрызть, конечно, но пила обещает много сладкой крови. В шкафах у Гнойного чего только нет, если поискать. Даже картину «по номерам» носатого найти можно, что выкрашена кровью отправленных в Сумрак. Благо, «красок» предостаточно. И всегда свежих, если понадобится. — Но два часа, котик. Иначе моя рука побывает во всех глотках в Дневном. Вторая Жатва случится во имя несвершившегося минета. И в твоей особенно. Ты меня второй раз не наебешь, — острые ногти оставляют полосы по оголенному животу Федорова. Красные и тонкие надрезы, как от ножа. Чужое сердце жаждет сожрать, особенно ярко резонирует с черными глазами Мирончика. Жаждет поставить на колени и самолично ебать в послушный рот. Сонечка прикусывает загривок сиятельной карлицы. Омегаверс ебаный. Блевать харибо еще осталось для хуевого фикбучного фанфика только. Метить территорию - желание естественное, черно-красный засос на шее выглядит хорошо. Гнойный удовлетворен. На пока. — Пиздуй и только посмей скрыть — хуй сломаю. Ты же знаешь, что его можно сломать, да? — Идея до ужаса смешная, ставить гипс будет собственным языком. — Девочкой своею ты меня назови. А потом обними, а потом обманешь, хуй сломаешь об меня, — напевает громко незабвенный шлягер, пока дверь за Федоровым не закрывается. Обещание минетика сродни обещанию захвата Польши. Возбуждает. Сонечка разваливается на кровати в представлении. Сладко до ужаса. До ужаса зудит под ребрами от «детки». Аллергию, что ли, словил от силикона? На Крестовский Гнойный пиздует с ветерком. Такси комфорт+. Сил на Сумрак не тратит, всё еще зыбкое, как тело после комы. Земля восстанавливается медленно. Не рискует проваливаться на ту сторону, хранит силы для возможного захвата обманутых ожиданий. Как говорится, ее, Сонечки, ожидания — это проблемка Мирошки, за ошибку в которой будут расплачиваться все. Хата у Федорова такая же ебливо вычурная, как самомнение жидочка. Гнойный ради прикола оставляет ножиком на кухонной деревянной столешнице сердечко. После вырезает слово «хуй» и «здесь была Соня». По-хозяйски открывает бар, вытаскивает бутылку какого-то пафосного (даже не сомневается) вискаря и сушит бутылку. Время тянется ебать как медленно. В башке сражаются биба и боба — сожрать и минетик. Последний одерживает уверенную победу. К моменту, когда Федоров все-таки появляется на хате, Гнойный допивает вторую бутылку и горланит: У меня есть то, что сукам не купить, Ёбаные чувства рвутся из груди. Вьётся одиноко спутанная нить, Я продрог, но угли теплятся внутри. Эту хуйню подхватил от радио, пока мчал на Крестовский. Ебнутая макулатура, что ложилась на алкоголь на соточку. Хотелось спеть и Максим, но не успел. Кто писал ваще этот тречок? Явно чувак в кризисе среднего возраста. Хуйня ебаная, Гнойный бы точно затроллил, если б был на рэп-сцене. — Знаешь, че школота щас слушает? Заставлял меня сосать, ты меня сосать, а-а-а-а Меня сосать, ты меня сосать, а-а-а-а-а-а-а-а-а—сать, ты меня сосать, а-а-а-а, — пустая бутылка летит в дверной проем. Бьется громко, как разбивается от стен пьяненький смех Сонечки. — Два часа и одна минута, жидочек. Sollen wir mit der Zunge arbeiten? — научился у гугл-переводчика, пока ждал. — Или хуй ломать все-таки будем?