в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Сумрак тянет лапки тысячные мокрицами. Извиваются под ногами червивые. Тысячеликий злодей, идол, которого заключили в простое слово «Сумрак». Будто бы слово одно способно описать то, что заключено в нем. Как космос или океан. Бесконечность без начала и конца. Черная дыра внутри, что стремится поглотить все, включая красное солнце реальности. Гнойный рассматривает цветастую пачку Харибо, что контрастирует с серостью окружающей. Мишки мармеладные кажутся живыми. Маленькие чуждые признания. Человеческий вкус на языке. Жизнь? Ха. Как давно это было, оказывается. Потолок вольво искусан Сумраком и коррозией. Гниет быстро металл. Он протягивает руку к барьеру, что отделяет его от наружи. Клетка. Захоти — не выйдет. Мирончик умудрился запаять замки между делом. Отсутствие каких бы то ни было сил лишает возможности выломать дверь. Бессилие ощущается умиротворением. Наверное, так оно там, на шестом слое Сумрака, где царит вечное «просто». Существует ли посмертие вообще? Или в пограничье дорога? У людей — рай и ад. У Иных — шестой слой или пограничье. У Гнойного все, как обычно, не как у людей. Сломанная деталь мироздания, что не должна была существовать. Мишки лопаются на языке красными ягодами волчьими. А ведь он реально любил их, когда был человеком. Что осталось от прошлого? Ничего. Даже имя «Слава» затерялось в долгой жизни. Как оно было бы все по-иному? Бог его знает. Гнойный в Бога и бога не верит. Лишь в Сумрак, что, забавляясь, кидает воспоминания, что были похоронены давно. Куромушка, Ванька, кто-то еще, кого не помнит, как не помнит сотни тех, кто погиб от его рук. Совесть могла бы взвыть сейчас, но молчит. Давно уже сгорело это чувство. Гнойный облокачивается на руль, смотрит за лысой черепушкой задумчиво. Хуевая лав стори. Кто бы мог подумать. Липнет к подкорке сознания жвачкой love is… версия loveless. Волнения и сомнения не существует. Мирошкино сердце он ощущает как свое, Сумрак тянется между ними железной цепью. Позер, как есть. Ни грамма вопроса внутри «А если не смогу?». Фантастически самоуверенный идиот. Но Сонечка, как оказалось, падка именно на таких. В руках мелькает огонь, сигарета тлеет в сумраке Сумрака. Он дозволяет. Гнойный же позволяет просачиваться в себя все сильнее, заполнять бреши мазутом. Хорошо, что Мирошка сейчас не видит трансформации. Укусил всего лишь немножко, а как ахуел. Гнойный почуял, как прострелило его затылок пониманием, что Сонечка носит под сердцем своим. Гниющее, распадающееся и воющее. Безобразно сильное и страшное. Она мажет чудовище улыбками и фразами: «Ты дурак? Котик, ну ты дурак, правда?» Глаза западают, на месте — черные кратеры, в которых копошатся черви. Сумрак пожирает, но восстанавливает. Кожа гниет тоже, как вянут похоронные розы. А ведь Мирошка так цветочков и не принес, падла такая. Подрагивают пальцы. Старость нагоняет Гнойного за десятилетия, иссушает. Вот оно, оказывается, как быть человеком. Давно забытое чувство. Он почти соглашается остаться в Сумраке, его сердце едва не перестает биться, но чужое горит сильнее, отдавая тепло. Федорова распознает по шагам. Звук говорит — пора возвращаться домой. Гнойный соглашается, где-то далеко должен быть рассвет. — Пять минут спокойной жизни, Мирошка. Пять. Не более, — смеется Сонечка, протягивая руки. Гладит, как слепая. Говорит: — Спать пора, Мирош, — забирая свое обратно, вытаскивая безумие из жил и костей вперемешку с Сумраком, как вынимают гвозди из костей. Ловит на руки, когда вольво рассыпается песчаным замком. Баланс восстанавливается. Укладывает на землю, рассматривает лицо, что убаюкано Сумраком и перегрузом. В руках Федоров продолжает держать сердце Локимина. Сонечка оборачивается быстро, рассвет вступает в свои права. Сумрак требует плату за возможность покинуть, а не остаться здесь. Мертвое сердце распадается на языке. Чудовище вкушает последние капли жизни, забирая локиминовское безумие, что породнится с ним. Сонечка будет носить под сердцем его. — Пора возвращаться домой, Мирошка, — Гнойный забирает Федорова с собой в мир реальный. Рассвет. Удивительно, что пережили. Своя хата кажется чужой. Он укладывает Мирона на кровать. Рассматривает долго. Доедает последнюю мармеладку. — Я бы тебя щас выебал, да устал, — Гнойный укладывается рядом. Сон забирает сознание. — Знал бы ты, карлица, что за обмен пришлось провернуть, — Сумрак говорил, кто ему нужен. Но Сонечка не желала и не желает делиться. — Какой ты глупый, конечно, котик. Но умудрился сделать все правильно. Рассвет убивает жатву. У Гнойного не осталось своего сердца, оно теперь локиминовское под грифом «безумие». Бьется пока тихо. Но зазвучит когда-нибудь набатом. Но не сегодня. Сегодня они будут спать.

Мирон

Мирон выныривает из сна резко, давно выбитой на подкорке привычкой контролировать все и вся. Мышцы, не поцелованные по обыкновению штатным целителем, пока Его Петербургское Темнейшество валяется в отключке, отвратительно ноют. Очень скоро обнаруживается, что дело не только в том, что вчера Локимин его хорошенько помял об каждое дерево в округе. Он связан. Раздражение после беспокойного сна выкручивается на сотку: надо быть совсем тупым, прям-таки болваном, чтобы считать простую веревку хоть сколько-нибудь достойным средством сдерживания главы Дневного дозора. Дневного дозора в Петербурге, что, впрочем, временно. Даже если веревка та из икеи. Он уже готовится ее развоплотить и заменить нейронную сеть в башке у амбициозного болвана на куриную, как замечает необычную деталь: узлы. Болван тут все-таки он сам. Узлы тянутся по телу через одинаковые расстояния, образуя более-менее ровную сеть, так что он ощущает себя человеческой колбасой-вязанкой. Спасибо, что не многоножкой — хотя это, вроде бы, не почерк Локимина, которого он вчера благополучно отправил на свиданку с его драгоценной женушкой. Вроде бы отправил. А вот шибари — очень даже. Мирон поднимает голову и, прищурившись, разглядывает себя пристальней. По саднящим запястьям, прикрученным к изголовью кровати, понимает, что перетянут так уже довольно продолжительное время. Закатывает глаза просто до мозжечка, ощущая, как в опухшей черепной коробке вяло ворочается ворчливая мысль о том, что любовь к инвалидам, в которой его когда-то обвинили, — чистой воды психологический перенос. Не отрастут же потом, если кровоток нарушится, ну. Вопреки всему воображение мгновенно рисует картинку растягивающихся вокруг его члена красных губ. Надо сказать, в таком положении Гнойный нравится ему больше прочего, ибо Мирон каждый раз испытывает невероятное удовлетворение, перекрывая тому своим членом возможность спиздануть очередную хуйню. Так оно и должно быть. Всегда и конкретно сейчас. Но за просто так от реноме гниды он отрекаться не собирается. Это еще заслужить надо. А уж Сонечка, расстаравшаяся, чтобы его вчера угрохать руками Локимина — даже если это у них теперь флирт такой — как никто другой умеет заслуживать. На коленях, с высунутым языком и прилежанием. И вообще, рассуждает Мирон, он старый больной человек, сумеречное похмелье без целительного аустера в его возрасте трудно переносится даже в лежачем положении с продолжением. Плюс после жатвы нужно сгонять в офис и пересчитать своих выживших цыплят. Короче, вся эта школьная романтика вот вообще сейчас не в кассу, заключает он. Заинтересованные же позывы нижней части своего тела он выбирает проигнорировать. Да, пожалуй, интересно. Но совершенно нефункционально. За окном, едва прикрытым полупрозрачным тюлем, вовсю шпарит редкое в Северной столице солнце, мазками кладя рассеянный свет по полупустой комнате. Успели ли инквизиторы вернуть асфальту города первоначальный, а не бурый, цвет? Мирон шевелится, пытаясь принять более удобное положение. Веревка впивается в кожу сильнее, он шипит сквозь зубы. На самом деле ему нравятся следы от веревок на теле. Было бы глупо это отрицать. Нравится беспомощность и бесправность жертвы, ее тихие, умоляющие стоны боли вперемешку с наслаждением. Но исключительно на других. Связать главу Дневного дозора — никому еще не приходила в голову подобная наглость. Он облизывает сухие губы. — Господин Хуевое Воображение! По утрам предпочитаю мастурбировать на снафф, — в соседней комнате тихо. Мирон пробует еще: — или под Аль-Джазиру на крайняк, но и то, и второе вчера закончилось. Кофе завари мне, сомнофил несчастный! — Хуй-то, может, у него и приподнимается, но далеко не ебля сделала из обезьяны человека. А труд. Трудись, Сонечка Мармеладова, за каждую мармеладку, которую я, так уж и быть, снизошел тебе дать. Когда через некоторое время хитрая рожа возникает в дверном проеме, Мирон с деланным удивлением вскидывает брови и кривит припухшие ото сна красные губы: — И че там была за телега про «ебли не будет», мы, никак, передумали? Все еще не пытается освободиться из пут. Пока.

Гнойный

Гнойный во сне, как в горячке. Под закрытыми глазами ебаный приход. Все разноцветно-психоделическое: в мозговой жидкости плавают лица Локимина. И, суки, не собираются заканчиваться, как бы не игрался в игрулю топором по башке и нет уже многоножки. Под ребрами давит чужое сердце. Новая телесная коробка, видно, не по размеру совсем. Во сне натурально ощущает себя беременной цаплей, что рожать собирается верифицированное Сумраком безумие. Ах, какая миленькая семейка выйдет: папка Мирошка, мамка Сонечка и выродок Сумрака. На зависть просто. В России там год семьи, что ли? Вот и поднимут демографию в отрицательном росте геноцида. Гнойный во сне чуть не захлебывается смехом до удушья. Геноцид «Геноцидик» Миронович Федоров. Ахуеть какая хуета. Сблевал бы с языка вместе с сердцем, но приходится работать агломератором. В Локимине, оказывается, мусора столько, что даже Гнойному светит несварение. Рядом кто-то пихается так, что аккурат по солнечному сплетению пяткой. Сонечка воззряется на Федорова так, будто конец света наступит непременно именно сейчас. Будить даму после хуевой попойки — верх безобразия. Придушить подушкой? Или рук хватит? Утренний суицид по расписанию. Идея приходит быстро, Сонечке нравится, что-то урчит в животе — в теле слишком много свободного места, сердце не занимает положенного пространства. Пеленает Гнойный Мирошку красиво. Шибари-мастер бы удавился от картины и того, как любовно завязаны узлы. Делает пару фоток на телефон, чтобы на заставку экрана потом обязательно поставить. Делиться, конечно, не будет, но любоваться — определенно. Мирошка в уязвимой позиции — его любимый подвид карлицы. Умиротворенный даже, сказал бы. Вот и ебаться надо так же до отключки, а не роняя юбки сбегать из хуевого мотеля с безобразными желтыми обоями в цветочек. Сонечка помнит. Ахуеть как помнит. — Пиздишь как дышишь, котик, — выплывает с кухни с чашкой чаю. Себе. Жидок обойдется. — Дрочишь, как дед. Раз в неделю. Мне ли не знать, — облизывает ложку, на которой остался еще сахар. В кружке плавает, наверное, ложки четыре или три белой смерти. Гнойному необходима подзарядка. Кокаина в доме нет, приходится справляться с помощью сахара. — И без кофе обойдешься. Открыл рот, так сразу командовать потянуло. Где слова благодарочки, котик? Ты мне ноги лобызать должен, как минимум неделю, как максимум… — оглядывает Федорова. Красивый, зараза, конечно. Полудохлый, но все равно. Сонечка, пожалуй, даже труп Мирошки ебала бы долго, если бы крайне быстро не последовала за ним в Сумрак. Задумывается так, что язык непроизвольно показывает на ложке, как именно бы ебал еще теплое тело. — Мирошка, а ты че вообще понял? — вопрос многогранный, как их отношения. Сонечка надеется на Мироновскую глупость, но для понимания надо понимать. Цитаты великих. Паблик «Одинокий волк одиночка». Она сама до конца не понимает, что удалось провернуть и насколько этого хватит Сумраку. Пока вышло. Что потом будет — вопросительно. Насколько удачное вложение — тоже. Главный вопрос — а нахуя вообще? — не задает. Ни себе, ни Федорову. Вопрос остался в Сумраке там же, где была доедена последняя мармеладка. Сонечка Мармеладова реально продалась за мармеладку. Хорошо, что из Мирошки не выйдет Раскольникова, чтобы шароебиться по Сибири за них двоих в кандалах. Правда, для последнего все еще существуют казематы Инквизиции, если уж совсем захочется эль натурель. В груди что-то ворочается от этой мысли. Склизкое и мерзкое. Притягательное. Повторить. Повторить. Повторить. Но Сонечка отмахивается от мыслей, в Инквизицию еще пару месяцев всем вход будет закрыт. Благо, бухгалтерией душ будут заниматься Хена с Лебедевым. Гнойный слишком тупой, как известно, для подобных дел да и неусидчивый от слова совсем. — Ебля будет, — мягко. Кружка с чаем ставится на комод. — Ты какой, Мирошка, предпочитаешь? Черный или розовый? — Из верхнего отдела достает два дилдо. Больших, как самомнение этого позера. — А простынку узнаешь, котик? Твоя любимая, — врет, та висит на балконе все еще, но почему бы и да? — Обещаю быть нежным, Мирошка, очень нежным. Репарации, жидочек, придется выплачивать.

Мирон

— Репарации от еврея? Пиздец как смело, — усмехается Мирон. Нежный Гнойный — на такую хуйню у него однозначно встает, на одно обещание только. Нежный — как? Нежный, как труп Агаты с вывалившимися кишками? Нежный, как Певчих, которая сжигала тела светлых и смешивала прах с пудрой в своей косметичке? Нежный как жатва разве что уже не выйдет. А значит, нихуя у тебя, беременная цапля, не выйдет в принципе. С высочайшего дозволения разве. — Ммм… — тянет задумчиво. — Ну попробуй, — дозволяет. Смотрит в глаза, пока демонстративно передвигает левую ногу чуть в сторону. Why not? Мирон, если честно, не видит смысла выбирать между черным и розовым, если можно взять оба. Они оба прекрасно дополняют друг друга в оттопыренной заднице Гнойного. От раскрытых губ которого тянется ниточка слюны, смешанной с естественной смазкой его члена. Такая вот акция три по цене одного. Готовая реклама Розового кролика для всех сосок-нереалок. Он вновь окидывает Гнойного взглядом, в котором вспыхивает очередной виток раздражения. Остоебела уже эта твоя одежда. Заваливай ебало и пиздуй на кровать. Ложись под меня и подмахивай. Привычные слова вертятся на языке. Мирон говорил их сотни раз. Но озвучить подобное Гнойному — значит обречь себя на как минимум получасовое мандение по теме «Император Залупка и другие персонажи палаты №6». У него уже и так в равной степени болят голова и член. Раз в неделю, indeed. Гнойный же в своей маничке величия, как плесень с истиной — зарождается в спорах. Зарождается и возбуждается. С дилдаками этими еще в руках — как со световыми мечами. Такие только в мангах рисуют — Женя читала в офисе — в очень хуевых мангах. Женя. Мирон поворачивает голову. Сотовый покоится на тумбочке. Женя наверняка уже организовала поисковую операцию Мирон Алерт и прочесала половину Петербурга. Жатва искривляет реальность и подчищает за собой сама — но не настолько, чтобы забыть такое сиятельное начальство, как он. — Яхонтовый ты мой, — тон сочится снисходительностью тем более, чем сильнее врезаются в кожу веревки — каждое незначительное изменение положения тела откликается ноющей болью, — ты либо шнелле-шнелле растягивай себя и присаживайся, либо не обессудь, но дольше двух минут я в этой загаженной хате с сантиметром пыли на полках просуществовать не в состоянии. Нихуя не получается у Мирона по-другому разговаривать, когда он видит, как каждый раз губы Гнойного слегка раздвигаются в ухмылке и кончик языка касается края верхнего ряда зубов. Собственные штаны в момент кажутся совершенно излишней деталью мизансцены. За чистоту и невинность своей задницы Мирон не переживает абсолютно. Даже Гнойный не настолько отбитый, чтобы посягать на скрепы русского православия и рассчитывать после сохранить все конечности в целости и, желательно, не за километры друг от друга. Всего лишь доебки. Не более того. Рука выскальзывает из-под узла аккурат в момент, как под коленом Гнойного скрипит матрас. Пальцы тянут за футболку на груди, за неимением других вариантов Мирон фиксирует чужие бедра ногами. Выворачивает запястье, заставляя выронить резиновый член. Нихуя тебе не прет с этого, зай. Тебе лишь бы поломаться подольше и попричитать, как хуево тебя ебали, ебут и будут ебать. Презент этернити каждой блядищи. — Так хочется в меня что-то всунуть? — тихо вопрошает он. Почти прозрачные от солнечного света глаза буравят глаза напротив, с хуй пойми какой радужкой. Желание потеряться в другом истинно эллинистическое. Суицид или стоицизм. Зачем выбирать. Мирон тянет за руку на второй слой — как к себе домой уже, мать вашу. Гнойный понимает без слов. Грудную клетку раздирает невыносимая наполненность. Это как фгдс, только везде. Он конченый, если его вставляет такое — или просто пресыщенный абсолютно всем. Запах увядших похоронных роз вбивается в ноздри. Запах Гнойного. Мирон тянет голову ближе. Ты во мне везде, ебаный мрак. Ты, нахуй, везде во мне, ебаная раковая клетка, концентрированная биполярка — одномоментно маничка и депра, выебать и разъебать. Пальцы Гнойного как черви, скользят по нервам, трогают оболочки тканей. Забери что хочешь из этого, мне похуй. Я и без селезенки продолжу тебя ставить на колени, и без печени, и без легкого. Я корыто Тесея. Гнойный добирается до сердца. Нихуя себе. Нихуя себе. Мирона выгибает на кровати, он заходится в хриплом, судорожном кашле. Налитый, истекающий смазкой член упирается Гнойному в колено, пульсирует в такт сбитым, неритмичным движениям сердечной мышцы. Гляди, у меня от тебя дыхание спирает и сердце кровит, а-ху-еть ромком. Мало. Холодные пальцы на член скользят насухую, выстукивают синхронную морзянку с сердечной, выбивают из него сдавленные беззвучные выдохи. И даже если — а зная Гнойного наверняка — тот посылает в космос с помощью его сердца сигнал «пидор», то Мирону уже похуй. Сгибает ногу в колене и упирается ступней в кровать — мнимая попытка себя собрать. Сука, если он кончит за три минуты, то вовек не отмоется от почетного звания скорострела из уст Гнойного. Похуй плюс поебать. Комплимент… для Сони. Глаза в глаза. Мирон облизывает губы. Молодец. Хороший… мальчик. Зрение плывет. Кислородное голодание. Как по-умному, он уже не может вспомнить. Мысли вялые, как под хлороформом. По левому плечу ползет знакомое уже онемение. Он толкает Гнойного коленом в грудь и следом добрых полминуты исходит хрипами, как у чахоточника. Затем откидывается на подушку. В первую очередь и всегда Мирон Янович ставит свое собственное удовольствие. Мутный взгляд фиксирует неестественно яркую ладонь, которая только что в нем побывала. Может, оттого, что он разгорячен, а может, хуй пойми еще почему он цепляет запястье и притягивает эту ладонь ближе к глазам. Почему-то это ебейше сексуально — Соня, перепачканная тем, какой он там, изнутри. Мирон поднимает потемневшие от желания глаза. — Хочешь охуенный секс? Научи меня так. И единым слитным движением слизывает себя с ладони от запястья до подушечек пальцев.