в твоем горле ком с юпитер

Мирон

Мирон вздергивает брови. Трет ладонью шею — типичный жест, выдающий то, как процессор мозга отдает команду выкрутить мощности восприятия на максимум. Слишком много информации за раз. Нервяк Гнойного, который словно под всеми спидами сумрака одновременно, чуть ли не фонит раздваивающейся между слоями картинкой — сносит в ощущении. Подтапливает мироновские ментальные стены. У Гнойного глаза сейчас не свои — яркие, разноцветные, а сам он весь как ебаная черная дыра, высасывающая из окружения воздух и свет, аккумулированная сила, что вот-вот ливнет через край. На грани натяжения воды. Сила, вероятно, способная оборвать его существование в долю секунды. Как будто кто-то без желания нажать на спусковой крючок приставил ему к виску пистолет. Мирон моргает, и Гнойный в момент оказывается на два метра ближе, на расстоянии вытянутой ладони. Вблизи все становится еще хуже. Давление откровеннее, глубже, полнее. Как в подводной лодке, потерявшей управление и медленно дрейфующей на дно. Бездна в Гнойном облизывается. Мирон чует ее бескомпромиссную жадность — ну бля, в нем сила иного чистая, не рукотворная, не изгаженная никакими амулетами или допингами. Такая, что он бы и сам на свою голубую кровь подрочил. Гнойный просит чаю. Именно по этой выпадающей из нормальности маленькой детали Мирон и понимает, что тот вот-вот сорвется. Чудно. Мирон не против подкинуть хвороста и посмотреть, что будет. — Нихуя себе. Не светит прям? — искренне поражается он и склоняет голову набок, предоставляя Гнойному возможность голодно облизать взглядом его шею. — Шлюхи вышли на стачку? Такой у него способ не поводить плечами в пределах метра от атомной, по любезности заглянувшей к нему на хату. Плюс какая-то его часть внутри однозначно оскорблена. Особенно после того, как он был несколько часов вынужден ощущать фантомные пальцы практически на своем члене и, что хуже, практически в своей заднице — Гнойный оказался той еще затейницей и не давал разрядки ни себе, ни, соответственно, Мирону, отвлекаясь от процесса каждые пятнадцать минут. Взять свое удовольствие в свои руки Мирон не мог — и не потому что ему было западло съебать с какого-то экстра важного совещания, на которое ему и так резко стало похуй, а потому что, прикоснись он к себе, Гнойный тоже бы это ощутил. А значит, мгновенно убедился бы, что может без зазрения совести арендовать тело главы Дневного дозора и извалять его, пускай и ментально, во всякой грязи. Мирон такой радости этому поганцу доставлять не собирался, а собирался продержаться до последнего связующего их раза — благо, недолго уже осталось. А потому блюл такой дрочильный целибат, который и Иисусу не снился. А потому «не ебаться, а попить чаю с мягкими французскими булками» в мироновские планы совершенно не входило. Но раз дама просит. Он заходит на кухню — незаметно для себя переведя дыхание — достает кружку и усаживается на тумбочку. Слегка горбится, чтобы не задевать затылком верхний шкаф. Прикасается к чайнику — стекло снаружи мгновенно покрывается испариной. Раз жатва, значит, может себе позволить. Пиздец, жатва. В Петербурге ее лет двести не было. Насколько она позволяла ему помнить. Тянет из кармана мобильник. Четкие, сухие приказы падают на несколько номеров. Экстренные порталы в квартиры сотрудников. Забрать всех, до кого успеют дотянуться. Вокруг штаба возводить дополнительные барьеры. Сформировать несколько поисковых отрядов — по одному на каждый район города. В лобовые столкновения не вступать, только забирать раненых. В штабе развернуть полевой госпиталь. Отчитаться, как будет сделано. Гнойный просачивается на кухню под льющийся в кружку кипяток. От воды идет пар. Мирон погружает в кружку указательный — на температурную и дизентерийную пробу, а потом погружает его в рот по корень. Облизывает, глядя Гнойному в черные глаза. Хлопает себя по пустым карманам. — Сигаретой не угостишь? Он разводит ноги в домашних трениках и расслабленно кладет ладонь себе на бедро, не отрывая взгляда. Они ухмыляются друг другу зеркально. По хребту ползет потребность. Рубашка липнет к разгоряченному, влажному телу — Гнойный выдернул его из душа. Не ебаться, блядь. Филистимлянин.

Гнойный

Гнойный рассматривает переломанную конечность, как чуждую себе. Издержки работы, излишки восприятия этой стороны, смешанной с другой. Его инстинкты сейчас — обозленная гончая. Цепь Сумрака тяжела. Давит на шею. У Мирона асфиксия выходит каленой, обжигающей, как нагретый утюг на коже, что плавит ее, оставляя красные края обугленные. У Сумрака же — холод собачий, лед извечный. Внутрянка Гнойного знает ее голод, знает вой, он весь пропитан в нем, соткан из него. Возможно, Локимину стоило сломать ему обе руки. Потому что пальцы нервно подрагивают. Желают оказаться на шее Федорова, чтобы почти нежно, ласкающе свернуть шею, сгрызть ключицы эти блядливые, вылакать кровь начисто, а после оставить целомудренный поцелуй на закрытых глазах, чтобы завершить трапезу во славу Сумрака. Он получит двоих. Гнойный, в целом, даже где-то не против. Но его состояние полураспада слишком привычно. В рваном безумии ему хорошо. Знакомо. Сумрак любит его. Формирует. Взращивает. Мир сужается до ключиц. Сонечка моргает. Медленно. Свой голод, голод Сумрака, насмешливость голоса Мирона. Ее будоражит запах. Федоров пахнет по-другому сейчас, когда она способна увидеть вены под кожей, рассмотреть, как пульсирует горячее сердце, укрытое ребрами, как форт-постом. А если вскрыть? Немножко. Ей понравился прошлый опыт, когда сердце трогала. Это было так близко. Ближе всего. Звук набата, что бил по нервам. Коротил. Немножко. Совсем чуть-чуть. — Мирошк, — зовет тихо. Совсем чуть-чуть дай. Вскрыть тебя дай. Распотрошить. Погрузить руки в горячую плоть. Пересчитать языком обнаженные ребра без покрывала кожи. Завороженно смотрит на Мироновскую спину. Обернись. Посмотри на меня. Дай. Сумрак умножает желание. Ему без разницы, кто пойдет на званый стол в его честь. Пир шальной, пир дурной, крови как вина должно быть. Всех умыть, всем после жизни дать. Силы дать. Сансара. Одни — агнцы Сумрака, вторые — палачи. Но Гнойный даже здесь делиться не желает. — Я могу перегрызть тебе шею, а ты удивляешься, что ебаться не собираюсь. Мне даже как-то обидно, что не боишься, — зеркало отражает Пограничье. Он сейчас на границе двух миров: не совсем тут, на земле, но и не там, в Сумраке. Последний в ночь Жатвы забирает сущность человеческую, оставляя лишь свою темную жажду, воды которой глубоки и беспроглядны. Кто из Инквизиции сейчас сумел остаться при себе? Возможно, только Лебедев да он сам. У Артемия Пограничье — состояние жизни. Оттого столь безжизненный по направлению к чему-либо, потому Хена все еще глава. Остальные лишь шли на зов. Инквизиторы в эту ночь — самоубийцы. Их ведет лишь слепое желание напитать Сумрак силой, даже если лишатся жизни своей. Идеальные сектанты. Джонстаун в Петербурге. — Мирош, а что я получу? За секретик? — опускает «За то, что не размозжил твой череп об твой дорогой паркет. Все еще не». Очень хочется, конечно. Воется даже. Мотает головой, чтобы сбросить морок. Их желания с Сумраком совпадают. Но мертвый Федоров не заплатит за хуевую еблю, а живой может еще что-то сделать, чтобы пересдать. Обида Сонечки перевешивает Зов. Эгоизм Гнойного усмиряет желание, что выкручивает кости. — Ебаться все еще не хочу, — меланхолично. Зрение почти плывет. Сознание подкидывает красивые картинки, как кухонный нож вспарывает трахею, а язык собирает горячую кровь снизу вверх, обводя кадык. Как после целует почти мертвые губы, что теряют тепло. Как заглядывает в глаза, в которых навсегда будет гвоздями выбито ее, Сонечкино, лицо. И картинки такие будоражащие, что у Гнойного, кажется, реагирует даже член, а рот наполняется слюной. Дай, Мирош. Дай. Чуть-чуть дай. Но в Федорове нет страха. Последний предохранитель. Почуй его Сумрак, так ничто бы не удержало Гнойного. Гончая бы бросилась по следу, пока не вспорола бы брюхо острыми зубами, пока не вырвала бы последний вздох, чтобы утолить свою жажду. — И чего не боишься, — вздыхает. Все было бы настолько проще, если бы Мирон ушел в минор хотя бы на мгновение. Он немного устал держать Зов на контроле. Ощущение, будто бы пистолет приставлен к его, Гнойного, голове сейчас. Собственными руками приставлен. И вся обойма полна. Шального выстрела не будет. — Дурак ты, — Сонечка ведет по обнаженному мироновскому горлу языком, как сталью. Там, где могла бы перегрызть, там, где могла бы разодрать когтями, там, где мог бы погружаться нож так легко, будто бы в праздничный торт, а не человека. Прикусывает. Кожа поддается быстро, раскрывается, кровь оказывается на языке. Ее немного, он аккуратен. Дергается кадык, что не остается без внимания. Руки Сонечка держит за спиной. Точно связанные. Добровольно. Они еще не играли в связывание. Досадное упущение. В шибари бы она смотрелась отменно. — Ты — моё, Мирош, — поднимает глаза, раскрашенные Сумраком. Не человек, не Иной. Воплощенное, но искусно контролируемое безумие. Граница двух миров. Главный проеб Гесера, что позволил чудовищу родиться в этом мире. До всего этого Гнойному было поебать на всех, лишь развлекался мелкими убийствами, не выходя в свет. Федоров вызвал в чудовище желание. Сузил мир до желания, облек его в форму персонифицированную. — Сижки в заднем кармане. Дотянись сам. И мне дай. Если руки отпущу, то ты вряд ли выживешь, Мирош, — трется о Федоровскую щеку своей. — Чувствуешь же это, да? Как Сумрак меня зовет? Что тебя сейчас так возбуждает? — Сонечка чувствует его член. Горячий. Упирается ей в живот. Требует внимания. Она бы облизала его, прошлась по уздечке, а после вобрала бы полностью, чтобы до стенок гортани и отсутствия кислорода. — Сила его? Или я? Ты думаешь, что все контролируешь, Мирош. Но только потому, что я позволяю, — шепчет мягко, почти любовно.

Мирон

По шее мажет плотную, густую линию горячий язык. Мирон прикрывает длинные ресницы, втягивает воздух сквозь сжатые зубы, чтобы после, с оттяжкой, выдохнуть его грудным стоном — этот звук еще долго будет сниться вихрастой сволочи по ночам. Алая струйка бежит вниз, набирается в ворот белой рубашки, как первая ласточка, первый гонец надвигающейся кровавой мессы во имя его. Сумрака. Распускается побег, бежит туда, где, лишенная кожи, вот-вот цветком раскроется реберная клеть. Пальцы подрагивают. В предвкушении. Слова окатывают влажным жаром. Если бы ты свернул мне шею, пока я кончал, тебя бы отпустило? Сумеречная сила или сонечкина персона так возбуждают? Гнойный вопрошает так, как будто его и впрямь ебет. Мирон изучающе щурится. Ни то, ни другое. Гнойный как шпала, высокая тумба не достает ему и по пояс. Он сгибается вокруг него, как знак вопроса, его член оказывается прямо напротив раздвинутых бедер Мирона. Мирон, кажется, чуть ли не впервые осознает, что Гнойный крупнее. Раньше все перекрывала собственная сила и, пожалуй, то, с какой непринужденностью Гнойный при виде его бахался на колени. Сейчас для этого надо постараться. Если на тебя падает стальная плита, ты не можешь ее поймать и спасти себя сам, как с системой. Ты можешь отойти. Мирон остается сидеть на месте. Отстраняется от жадного языка, в данный момент заменяющего Гнойному и руки, и член, и все стремления на свете. Благодарочка имеет смысл, потому что эта ночь выкосит половину светлых питерского дозора. И гораздо, гораздо меньше темных. Потому что они были предупреждены. В обход прямого запрета в Договоре. — Ты получишь, — говорит он надменно, — мое прощение. За то, что не произошло в инквизиторских казематах. Память все еще дряблая, хронология событий тонет в обрывочности и оканчивается сплошной чернотой. Да и похуй. Главное — что сейчас. А сейчас Мирон в шаге от изнасилования. Собственного. Это ясно как белый день. Ему даже несколько смешно, насколько быстро из его головы исчезают все мысли, кроме этой. Страха нет. Ни то, ни другое. Знак вопроса напротив. Неопределенность собственных шансов выжить. Отдел провидцев ежедневно мониторит множество линий вероятности. Огромная масса данных после падает на стол высшему руководству в виде стройных графиков, графов и таблиц. Все как у топ-менеджмента обычных человеческих компаний. Просчитываемо. Капитализм пожрал их всех. Жатва выпадает из линий. Ритуальное, непредсказуемое, гнилое нечто. Черный лебедь. Шахат, что приходит этой ночью за каждым сумеречным первенцем, ему похуй на возраст и ранг. И пусть их двери теперь отмечены кровью как спасительным знамением, ангел смерти стоит сейчас прямо напротив него. Он уже раздет и подан к столу. Гнойный, за неимением другого, трахает, раскладывает его своими блестящими неоновыми глазами. Прямо здесь. На тумбе. Мирон чует эту оттягивающую загривок хватку. Кадык опускается и поднимается, когда он сглатывает. Не расцепляя случки взглядов. Это не страх. Все еще не. Что-то другое. Он сгибает ногу в колене, подталкивая Гнойного ближе к себе. Внутреннюю сторону бедра и под двумя слоями разделяющих их тряпок обжигает чужая кожа. Гнойный между его ног. У Гнойного в глазах — пепел умирающего прямо сейчас мира. У него в ответ — грязно-прогорклая нежность к своей по-прежнему маленькой шлюшке. Мирон наклоняется почти вплотную. Руки скользят по спине ниже, оглаживают мимоходом чужие сжатые ладони. Ныряют в задний карман. Пачка в его руках измазана грязно-бурыми разводами. — Кто? Мирон зажимает сигарету зубами, подпаляет и затягивается так медленно, точно это его последняя сигарета на краю доживающего последние апокалиптические мгновения мира. Дым оседает доброй патиной на горящем нутре, припушивает огнетушителем. Мирон отворачивает голову вбок, выдыхает пустую струю. Сломанная рука вызывает крепнущее недовольство. Что не он. Береги себя для меня, сука. Затягивается снова и выдыхает Гнойному в губы. Цыганочка переходит в медленный, тянущий поцелуй.

Гнойный

В комнате жарко и влажно. Температура ползет вверх от хвороста человеческих костей, пропитанных Сумраком, как бензином. Гори-гори ясно, чтобы не погасло красное солнце. Последний свет перед глазами — солнце мертвых. Иные сгниют под ним на другой стороне, если не выживут, станут почвой плодородной для силы, станут перегноем, что будет душить запахом выживших. Они будут звать — сотни тысяч голосов в унисон — приходи, склони голову, прикоснись к земле выжженной, стань одним из нас. Разреши Сумраку сделать тебя частью чего-то большего, чем ты. Так и сходят с ума те, кто не способен противиться Зову. Отдаются в руки призрачные, холодные, без плоти и костяного каркаса. Заполняет внутренности черная вода, закрывает взгляд сотни голодных ртов. Жажда ведет тысячелетняя. Ноги утопают в конечностях тех, кого уже нет на этой стороне. Лижут червивые ступни его. Зовут. Цепляются. Поделись. Дай нам тоже попробоваться того, кто кровью чистой напитан, что силой сочится, как яблоко переспелое. — Не отпустило бы, — смеется хрипло. Связки сухие, как вяленые сухожилия бычьи. — Мне всегда мало, Мирош. А ты думаешь слишком громко, — Федоровские эмоции чистые, почти выстиранные в хлорке, чтобы убить примесь напускную. Гнойный не умеет читать мысли, но выучил уже Мирона, как таблицу умножения и грамоту перерезания красного или синего провода на детонаторе. Понимание вкусное, как знание, где нажать, чтобы нервно дернулся кадык, чтобы по хребту ползла потребность. Гнойный прикладывается к ключице, оставляя след рваный. Отпечаток зубов, слепок. Отпечаток слов: ты знал, какие хрупкие у людей ключицы? Лижет кость выступающую, обводит языком очерчивая, примеряясь. Прокусить сейчас или потом? Разрешение? Глупое слово. Оно ему не требуется. Мирон много думает, но мало что понимает. Эгоцентризм размером с Юпитер хрустит на зубах. — Прощение? — тоже глупое слово. Их в обиходе Федорова много. Почти все начинается с «я». — Кто сказал, что оно мне нужно, Мирош? — качает головой. — Еще бы в церковь позвал грехи отмаливать. Последняя, кстати, рухнула. Леса не выдержали, говорят. А я думаю, что моего присутствия. Играться же в ненужное прощение идиотское занятие. Поднимаешь свой авторитет? Нравится мазаться в своей исключительности, Мирош? Или думаешь, что в ноги падать буду за это? — смотрит глазами переливающимися. Черного становится больше. Он закрашивает склеру, укрывает цветом без примесей светлого. — Предпочитаю стоять на коленях по другому поводу, — мягкая улыбка ползет по лицу мазутом. Интересно, что значит Федоровское «прощаю»? Гнойный катает его на составные. Не понимает значения. Вводные упущены, залеплены данные гордостью. Что сказал бы, если бы знал все? Все еще «прощал» бы или наоборот? — Ставка хуевая, Мирош, давай по-новой. Время тик-так, — целые пальцы пережимают поломанное запястье сильнее. Гнойный накидывает на себя еще один виток цепи. Держаться становится все сложнее, но от того лишь забавней. Где границы прощения? Где границы Сонечкиного «могу»? Где то «невозможно», на котором сможет устоять? Маленькое собственноручное насилие. Гнойный немного мазохист. Его смешит происходящее. Его желание грызет сотни тысяч других. Но он оказывается дурнее голода Сумрака. Мирон с его «прощаю» лопает иконки церковного храма в голове. Витражи осыпаются в раскрытые беззубые рты. Сонечка смотрит под ноги, где рябью идет реальность. Разрывы. «Мое». Зубы клацают о воздух. В сантиметре от артерии на горле. Мирон вытягивает его из земли мертвых гарпуном. Тянет к себе за тонкую цепь. Заслоняет солнце мертвых. — Мирош, еще раз так посмотришь, я тебе глаза выдавлю, — в воздухе запах плавления кожи. Железо нежности обугливает кожу. Сонечке все еще отменно не нравится, Сонечке становится легче дышать кислородом здешнего мира. В его стертой с лица земли церкви ладан пахнет Федоровым. Подвесил бы за сухожилия на крест. Вбил бы гвозди в запястья. И смеялся бы после на разбитых иконах, стоя на коленях, стопы целуя: Бог простит и ты простишь, Мирош. Губы Федорова — двери гроба, Сонечка полна залежами трупов. Забудемся под крестом в нашем русском беспутном поле? — Локи, — выдыхает. — Не смог простить, что не выебал тебя, — упускает «в отличие от меня. Как жаль, что не помнишь. Не помнишь, как принимал меня, как закатывались твои глаза, когда я удерживал тебя на себе в невменозе. Я бы показал тебе это воспоминание, но тогда я себя не удержу, а я не хочу делиться с Сумраком». — Ты там думал обо мне? — Гнойный запускает клыки в бедро. Тонкая сталь не встречает сопротивления защиты кожи и штанов. Он до безобразия аккуратен. Все еще не намерен ебаться, лишь подразнить. Мирон втягивает кислород, как никотин, Сонечке дурманя голову. — Надеялся, что я приду? Звал меня? — прижимается щекой к вставшему члену. Трется. Давление легкое, без продолжения. — Как звал, Мирош? Дай послушать, — смотрит снизу сукой голодной.