в твоем горле ком с юпитер

Мирон

Он содрогается только в первый момент. Острые, нечеловеческие зубы Гнойного входят в плоть, как в хлеб. Дышит дальше глубоко, как спидозник, одолевший пять этажей вверх, с оттяжкой на выдохе, сквозь протянутую пониманием ухмылку. Сквозь отсутствие какого-либо звука. Боль должна бы отрезвлять, но она лишь выкручивает яркость — он, кажется, сотни раз уже видел Гнойного вот так коленопреклоненным перед собой. Память услужливо дорисовывает собственный хуй у него во рту и то, как закатываются глаза, когда принимает глубоко в горло, как сжимаются и вибрируют влажные стенки внутри, когда эта тварь ебучая смеется довольно. Гнойный здесь за индульгенцией, с монополией на насилие, застилающей молодые глаза — как гоголевский казак, ебущий полячку за хлебную буханку, даром ему доставшуюся. Член дергается заинтересованно, Мирону мало, пиздецки недостаточно, он ненавидит это все. Он, блядь, ненавидит это все. Единственный способ заставить Гнойного завалить ебало — это душить. Запрокидывает голову, подставляя взгляду ничем не защищенную шею, натянутую под кожей трахею. В зверином мире так волки смиряются под клыки вожака. У зверей все честнее и проще. Поэтому из Гнойного выходит отличный зверь. А из Мирона — на редкость хуевый. Вдыхает разбадяженный табак сквозь дешманский фильтр — долгие, глубокие затяжки на голодный желудок отдаются легким головокружением. Ладонью свободной руки поверх штанины накрывает собственный член, ноздри дергает против воли. Смотри, мои руки заняты, горло в доступе. Веки опущены. Я весь открыт. Я не успею тебя остановить. Не успею въебать тебе в ответ. Рука скользит по члену быстрее, пережимает головку до прерывистого выдоха. Мышцы сводит тянущая истома ожидания. Все, блядь, приходится делать самому как всегда. Мирон полулениво опускает взгляд. Гнойный и не думает пошевеливаться. В звериный мир Гнойный бы отлично вписался. Прямой в своих предпочтениях, как хуй стоящий. Удерживая дотлевающую сигарету двумя пальцами, Мирон запускает остальные в русые патлы, подтягивает к себе наверх. Пепел мажет волосы, Мирон проникает властным языком в горячий рот. Ладно, похуй. Я наведу здесь порядок. Я в тебе наведу порядок, блядь. Всю твою гниль расфасую по черным пакетам. Не отнимая рта, он касается руки, которая в предплечье вывернута под неправильным углом. Хороший целитель умеет сращивать кости без боли. Мирон хороший целитель. Но хуевый человек. Свободной рукой он перехватывает второе запястье Гнойного, выгибает наверх, заставляя прижать за спиной к лопатке. Позволяет телу, которое ведет, навалиться на себя, удерживает бедрами. Зубы прикусывают нижнюю до железистого привкуса на языке, фокусируйся на мне, сука, только на мне, он ведет пальцами по сломанной руке от лучевой до запястья почти без нажатия, превращая в закрытом переломе кости, сухожилия, мышцы в кровавое месиво. Забирает отчаянный крик своим ртом. Не то чтобы это было необходимо. Не то чтобы было необходимо приходить к нему выебнуться чужой силой. — Вот так, — губы изгибаются в усмешке, обнажая резцы, — звал. Сохранные пальцы на рыхлой руке в клети кожи как чужие. — Не сюда, — мягко говорит Мирон, поздно, перемещая их вбок, на бедро, и заставляя скользнуть в карман. Все еще удерживает своим телом, забирает каждую дрожь, каждый нарождающийся в глубине и подавленный стон боли. На ладони Мирона — знакомая табакерка. Отсекается от реальности тремя чернеющими иксами на запястье. Как в порно, только занимательней. — У всего есть цель, — в глазах его дробится амальгама, впитывая извне и множа превосходство в десятки раз. У того, чтобы поддаваться. И поддаваться еще раз. Голод и скука — два зла по Шопенгауэру. Тебе голодно. Мне скучно. Теперь скучно. Артефакт, подобный этому, невозможно украсть. Слишком глубокая связь с владельцем, духи и запечатанные в посмертии сохраняют высокомерие. Владелец должен сам ее отдать, предложить. Даже если не сомневается в подчиненном «да», как Завулон в инквизиции. Еврейская кровь — склонять голову, пока не дождешься самого жирного предложения. В пыточные инквизиции дозорным любого уровня нет хода. Даже если они вдруг поняли, что это их наебали. Жатву в Петербурге сразу после Мирон встречает без удивления. — Они злы. — Он играючи стучит указательным по расписной, потрескавшейся от времени крышечке. — Я слышу их гнев. Под сотню лучших Иных, собираемых столетиями. Каждый со своим даром. Идеальные слуги. — Он изучающе наклоняет голову. — Хочешь?

Гнойный

Кровь звереет внутри. От запаха близости, от осознания возможного. Захоти — подчинит. Захоти — раскроет клетку грудную, как новогодний подарок развернет, сожрет сердце алое, как засахаренное яблоко на ярмарке новогодней. Покладистость Мирона щекочет желание ножом острым. То ли любить, то ли убить. Бесконечный цикл, сансара. Гнойный тихо смеется в раковину ушную Федорова: — Тупиковая ветка, Мирончик. Не знаю, чего я больше хочу. Представляешь? Ходить по краю бездны точно ширяться отменным героином. Подпаливает сухие ветки сознания сила, смешанная с жаждой. Мирон тянет за горящие языком, раскаляя добела черноту под закрытыми веками. Сонечка пребывает в охуительном настроении. Звонком, как пощечина и звук бьющегося хрусталя. Жмется к Федорову, оставляется укусы по коже оголенной, как по проводу беззащитному, что посылает высоковольтные разряды от прикосновения. Сними кто кардиограмму, так вычитал бы на кривых скачущие буквы — желаю. Голод поцелуя оставляет ее губы красными, словно перемазанными в малине жаркого майского месяца. Сталь зубов собирает по капле алую кровь за язык. Вкусно до одури. Мишленовские повара бы удавились от зависти этого чистейшего вкуса без примесей. Собственная кровь дуреет от чужой. Сумрак подпитывается от двоих. Гнойному кажется, что он чувствует под ногами вибрацию. Древнее чудовище без облика двигается. Каждая рябь по поверхности земной здешней передается ему разливающейся силой черной. Мазут. Бесконечный океан мазута, что способен заполнить невиданную котельную печь. Поджечь бы все. Стоять и смотреть, как все к черту сгорит. Гнойный обнажает острые зубы, улыбка растягивается полумесяцем красным. Котельная печь для всех иных без остатка. Величайший геноцид из возможных. Мягкая теплая плоть под пальцами. Гнойный распознает по наитию. Слепой знает свое лучше, чем зрячий. Взгляд закрыт пеленой. Горячий влажный язык слизывает керосин из его рта. Сонечка смеется тихо, когда в легких почти заканчивается воздух, хочет сказать, что блядливый мироновский рот — последнее, что сдерживает то, что ползет наружу из Сумрака — нечто большее, чем все, что они знают и смогут когда-либо познать. Мирошка всегда был особенным. Даже сейчас эта лысая карлица способна на то, на что никогда не будет способен никто иной или Иной другой. Блядский Юпитер. Вспышка боли как милосердие вынутых гвоздей из конечностей. Сонечка стонет громко. Почти оргазм. Хочется заполнить образовавшуюся пустоту, Мироновский хуй близко, но ее обида слаще. — Даже там дрочил на мой образ? Мирошка, Магдалена бы удавилась за такое, — выдыхает на минорных нотах дрожащей боли. Святой порочный лик Сонечки — святотатство. Переломанный Гнойный — цельнее, чем недоломанный. Удивительное противоречие. Как клубника в декабре. Или happy end их истории. Воздух пахнет грозой и раскаленными молниями. Сила изящная, но стальная, острая настолько, что способна рассечь, может быть, даже мел судьбы. Гнойный реагирует просто: лишь укладывает голову на Мироновские колени. Переломанная рука не даст простора, Федоров окажется быстрее при желании. Сонечке даже как-то обидно вновь становится, опять лысая карлица портит всю малину. Податливость ей нравится куда больше, чем демонстрация горделивого шнобеля сейчас. — Что ж ты за человек-то такой, а? — сокрушается. Игра перестает быть заманчивой. Своей головы Гнойный не боится потерять. Двойной суицид — это даже где-то романтично. — Хочешь? Сонечка моргает. — Ты дурак, вот скажи мне? — Абсурд велик настолько, что приходит трезвость, как будто сожрал четыре блистера активированного угля в разгар охуенной вписки. — Мирош, захочешь впечатлить, мармеладок лучше купи, — звенит смех громкий искренностью. Редкость звука для Гнойного. Искренность, почти как нежность. Ей не место на листах этих отношений. Любой бы удавился за возможность получить этот артефакт, любой, но не Гнойный. Всего лишь безделушка. Лучше бы была нормальная табакерка на прикурить косячок-другой. — У тебя даже хуй упал. Че, даже он не выдержал твоего снобизма? Мирош, вот это — проблема, не находишь? Упавший член Федорова — катастрофа похлеще Жатвы. Для Сонечки так точно. Она, конечно, не проверяла, но у нее бы точно упало и не встало после такого. — Дурак ты все-таки, — заключает. — Сижку дай, — нетерпеливо. Гнойный управляется с сигаретой в зубах без рук, его рот способен на многое виртуозно. Отходит к приоткрытому окну, двор подсвечен мягким светом уличных фонарей. Тишь да блажь, даже не верится, что где-то улицы умыты кровью, как в блокадном Ленинграде. Вместе со свежестью вечера приходит и запах званого гостя. Тяжелый и давящий, как смрад братской могилы. Локимин по дороге, видно, решил пообедать. — Два против одного даже с цацкой, слабо, Мирош? — изучает лицо напротив. Улыбка сползла с лица грязными разводами. Двойное самоубийство действительно может быть романтичным, если это Сонечка заберет последнее живое в Федорове. Воздух между ними напитан силой. Напитан тем, что не имеет над собой таблички с указателем, что за хуета происходит. — Красота рождается в муках, — тянет. Молчит после, но склабится. Не говорит, что слышал сам, что был по эту сторону двери. — Локи передал, что тебя на философию потянуло, пока на мой образ дрочил. Но… — машет Локимину из окна. Отличный тайминг, нужно сказать. Возвращается вглубь квартиры к Мирону. Разрешает Сумраку захватить почти все. Показательная сила — фишка Федорова, так пусть почувствует, что есть она, глубинная и изначальная, двойная. — Купишь мне мармеладки и устроишь отличный отсос, и я… — проводит языком по щеке Мирона, облизывая, как собака обгладывает кость, — …сделаю вид, что на больничном сегодня. Только мармеладки, Мирош, сладкие хочу, хорошо?

Мирон

Гнойный вполоборота спиной стоит, посасывает сигарету. Пальцы на задвинутой назад руке сжимаются и разжимаются, точно живой, самостоятельный организм. Мирон тянет раздраженный выдох. Не там сейчас эти пальцы. И делают не то. В развороте Гнойный снимает яркую обертку с ебала, как налипшую мокрую газету с подошвы осенью. Протухшее дружелюбие. Мирон ненавидит схватывать на лету. Понимать еще до первых мгновений, что тебя поимели, — посредственный талант. По хребту змеится холодная знакомая змея инстинкта самосохранения. Нечастая гостья. Двое инквизиторов на одного порядочного иного — испанский стыд. Хотя Локимин из той породы людей, что и в туалеты входят без стука. Ноль сомнений, что защитные на квартире его не удержат. Мирон смотрит где-то даже несколько восхищенно. Если бы Гнойный сейчас заглянул под его рубашку, то увидел бы заострившиеся соски. Тоже под впечатлением. Красота рождается в муках, верно. Сделай постер с этими словами и подрочи. Он прикидывает свои шансы. Он прикидывает свои шансы снова. Сжимает зубы. Гнойного язык скользит по щеке. От кровавой борозды на память отделяет лишь отсутствие нажима. Он невольно ведет подбородком вбок. Его прижимает к стене, вдавливает в камень даже без рук. Пиздец, пума в течку, самка богомола ебливая. — Плётки, японки и тентакли, — слова приходится тянуть из себя, как клейкую ленту. В глазах Гнойного отражается недоумение. В груди как будто плавится сверхновая: отчетливо не хватает воздуха. Недоумение у него, блядь. — Так я хотел бы умереть, — он скалится упрямо Гнойному в рожу. Обхватывает рукой подбородок. Рука подрагивает от усилия, от невозможности оторвать от себя. Ладно. Ладно, нахуй. — У меня даже хуй упал, — повторяет снисходительно, — мне кажется, или это твоя проблема? Зарывается ладонью в волосы, тянет назад и вниз. До центра Земли прогибайся, сука. Локимин ближе. Теперь Мирон чует его и сам. От него несет бойней.

Гнойный

Локимин сияет новогодней елкой: приз за лучший косплей на Кинговскую Кэрри. Не девочка, но истеричка знатная та еще. Пропитанную кровью одежду Гнойный чует издалека. Кровь — поганая и дешевая, как водка «Березовые бруньки» в нулевые по двадцать рублей за 0.5. Ему нравится сила, как и безумие, они всегда будоражат сознание Гнойного, но Локи — перегной. Нарыв, что нужно давить, пока глаза не полезут наружу, растекутся по асфальту белесой массой, похожей на яичный белок. В его холоде яйца тоже протухли. Нужно будет купить новый десяток. Мироновское «думанье» щекочет нос. Эмоции такие яркие, почти физические в ощущении, что протяни руку — потрогаешь. Вена на голове явная. Хочется прикусить. Сила смывается быстро, словно океан отпускает на берег. Становится, конечно, легче дышать, но Сонечка все-таки предпочитает асфиксию. Жалеет уже, что Локимин заявился. «Думающий» Мирончик его нелюбимый. Слишком много ебанины в этой лысой черепушке водится. Сражаться в полную силу не хочется, разве что на кровати, но Локи течет бешеной сукой на улице. Кажется, что даже оконная гладь идет рябью. У мужика натурально рвет крышак. Некрасиво течет так. Как бак у старого толчка, забитого говном и дешевой шмалью. Табакерка исчезает в Мироновских штанах быстро, еврейчик всегда свое держит при себе, а мнимая благотворительность, как «Красная Москва», оставляет за собой запах шмони. Но попытку Гнойный оценил. Все-таки для Мирончика одно лишь предложение — уже верх доступного для жидовской душеньки. — Японки? Мирончик, на шибари потянуло? Можно устроить, а тентакли, — смеется в ушную раковину. — На ту сторону сгоняем после, устрою. Возможно, понравится, — не обещает, что реально, все-таки ебля в Сумраке — момент крайне травматичный. — А плеток у меня на хате завались. Ты в прошлый раз не оценил. Бессовестный флирт, какой-то игристо-искрящийся, абсолютно не подходящий моменту. Но Гнойный редко соответствовал ожиданиям окружения. Есть что-то абсолютно умилительное в том, что Мирончик здраво оценивает ситуацию. Два на одного в День Жатвы — и чик-чик, нет уже главы сиятельного Питерского Дневного Дозора. Лишней бравады тоже нет, умный ведь мальчик, когда захочет. Сонечка звонко целует его в щеку, как первокурсница на свиданке не целованная. — Окстись, Мирончик, все компенсацией занимаешься? Уложить инквизиторов не можешь, но на колени поставить меня между делом всегда не против? Нет уж, котик, станешь отсосным дел мастером! Гордое звание, да и тебе понравится, — выворачивается из рук ведущих, словно Чешир, растворяющийся от формы реальности. — Выживешь, так порезвимся. А нет, — задумывается над этим вариантом, — на шестом слое отработаешь, если он существует. Или в аду, смотря куда нас с тобой занесет. И руку на место по-братски поставь, принцесса лысая, вдруг опять тебя спасать придется, — если так посудить, то Гнойный спасал его много раз, но даже минетика в благодарочку ни разу не получил! — И давай как-нибудь побыстрее? Мне в этом состоянии хочется всего лишь две вещи в равной степени: убивать и ебаться. А с самоконтролем, сам понимаешь, хуйня выйти может, если вы с Локи с прелюдиями затянете. Гнойный чихвостит много. Бурлит мазут по венам, грызется изнутри нечто. Желание ассимилируется в множество слов, коими сыпет он, пока сыпется сам от жажды. — И, котик, хуй не встанет — ебать тебя я буду, — мягко. Обещание, что больше похожу на угрозу. — И это будет твоя проблема.

Мирон

— Обойдешься, — разом на последнее, и на просьбу о руке (благотворительность, хули), и на вуалированное предложение ебли. Поезд ушел, хуй упал, мыши съели девочку со спичками. Соня треплется торопливо, как будто успевает наглотаться чистого кислорода, пока за плечом вырастает ядерный гриб. Как трогательно. Будешь по мне скучать? Засосал бы напоследок, по старой традиции фильмов про сороковые, да только хуй он помрет сегодня. Гнойный упаковывает сумрак внутрь, как ладонью опускает макушку дешевой шлюхи на уровень бедер. Мирон вслед свободней ведет плечом, нервная дрожь собственного бессилия перестает ныть на подкорке. След от губ на щеке до противного отдает чем-то близким к отеческому благословлению. Вместо поцелуя в лобик его куда больше устроил бы поцелуй в лобок. Он спускает ноги на пол, разворачивается и открывает один из навесных кухонных шкафов. В следующий момент Гнойному в ебало летит пачка харибо. Мирон обливает Гнойного взглядом. Как ни крути, а этот лживый еблет даже сейчас не хочется портить языком. Отрисовать профиль в памяти рваной штриховкой, а затем плюнуть в него. Это да. Хули нет-то, когда да. Архитектор реальности нагнет и выебет даже сумрак. Выебет саму смерть. Прямо сей час. Мирон выходит на балкон. От Локимина его отделяют едва ли сто метров. Конкретно эта квартира старого фонда. Второй этаж, прилизанные хрущи. Двор-квадрат, очень зелено. У парадной цветут гортензии и флоксы. По центру двора — укатанная в резину спортивная площадка. Субботники раз в месяц. Дети и безмятежные старики. Его персональная Транквилити-лейн. Люди висят внутренностями наружу, прибитые по деревьям где попало. Дети и старики. Его ноздри раздуваются. Робкая поствесенняя влага мешает вонь крови и экскрементов с примесью каких-то едких химикатов. Предполагается, вероятно, что он сочтет это забавным. Недельная норма прокорма для Дневного дозора в Петербурге — в одном дворе. Для него одного. All cops are bastards after all. Учись красивым жестам, Сонечка. В том, как расстарался Локимин, чувствуется определенная эстетика. Музейный оттенок экспозиции. При более внимательном взгляде на расположение тел Мирон отмечает определенную структуру. Нисходящая спираль. С центром под его окном. Локимин, как гончая, почуявшая добычу, поднимает на него глаза с оранжевой радужкой. Мирон не может удержаться, обхватывая ладонью железный балконный поручень: — Although I joy in thee, I have no joy of this contract tonight. Всю жизнь его преследуют дешевые мелодрамы. Локимин в ответ скалит вытянутую, нечеловеческую уже пасть: — Задирай подол, королева. — Королева в восхищении, — отвечает сухо. Чуть подумав, тянет из кармана табакерку, оставляет ее на краю поручня. — Никак научился читать между ног? Локимин лишь мигает и исчезает. Сука. Сегодня без разговоров. Мирон находит глазами свою тень, слитным движением перекидывает ноги через поручень и спрыгивает с балкона, одновременно прыгая в сумрак. В лицо ему ударяет спертый, кислый воздух. В сумраке тихо. Под обувью колышется жухлая, прелая трава. Мирон оглядывается. Сумеречная серость уплощает взгляд, только рваные красные пятна освежеванных трупов служат подобием ориентиров. Здание за ним в сумраке — полуразвалившаяся деревянная халупа. Он ведет носом. Кровь забивает ноздри, скрадывает впаянный в кожу след своего мясника. Умно. На линии вероятностей нет времени. Он ведет глазами по остовам деревьев впереди, осязает пространство метафорическими щупальцами позади себя. Вокруг слишком тихо. Пустынно. Бездвижно. Ни следа инквизиторской твари. Локимин, кажется, возомнил о себе, что может звезды хватать с неба и лепить их себе на ебало. Умно. Но недостаточно умно для Мирона. Он подносит запястье ко рту. Зубы входят в плоть так же просто, как чуть ранее — клыки Гнойного в затянувшееся уже его бедро. Он опускает руку, позволяет крови свободно течь вниз. Закрывает глаза. И ждет. А затем, на едва заметное шевеление воздуха слева, — бьет со всей своей силы. Все происходящее — дело нескольких минут. Плюс разодранный вхлам двор с трупной плотью и цветами всмятку плюс обрушившийся фасад дома напротив. У Локимина сломана нога и пара ребер, у Мирона — пустота на месте левого глаза (расплата за пафосный жест в самом начале) и выпотрошенное предплечье. Сумрак одинаково жрет их обоих. Ситуация вин-вин. А потом в какой-то момент Локимин в пяти метрах от него, вытирая рукавом лицо от грязи и подсыхающей крови, достает из-под своего инквизиторского мешковатого балахона ножницы и делает ими чик-чик в воздухе, как нехуй делать перерезая Мирону горло.