в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Гнойный смотрит в потолок. Докатились. Убогая комната, отсутствие жизни. Как блядская супружеская пара на грани развода. Вроде бы все одно, а по-другому. Мирошка в вакууме, Сонечка в анабиозе. Параллельные по Меладзе. Отсутствие лобового Гнойного разлагает. Скука коррозией покрывает зрачки. Он что-то говорит, давит усмешку, что выходит такой же безликой, как насущная ебля. Нет в ней огонька. Боли тоже особой как будто нет, эмоции все в пакете мусорном на части трупом расчленены. Копошатся черви жизни. Даже не скалится особо, не тянется пробрать в лысую черепушку, раззадорить так, чтобы кровью глаза налились. Федоров зарывает его лицо в одеяло, Гнойный даже не говорит: а как же рот залепить мой громкий изолентой? Че, Мирошка, не подготовился нормально? Но тело — реагирует. Раскрывается, отдается, звучит испорченной гитарой с обгрызанными струнами. Хрипит в подушку. Предпочел бы руки, конечно, на шее своей, но Мирон до безобразия равнодушен. Сонечка перетекает в это состояние вслед за ним, как вода в новый сосуд. Грязная, затхлая и полная случайных трупов по весне, что проплывают с глазами мертвыми да открытыми. Гнойный лишь раз улавливает, как рябью идет гладь. Жадно забирает, как мерзлая земля теплую кровь. Но мало всего. Настолько, что хочется уложиться на Мирона да пообещать, что он обязательно их подорвет на какой-нибудь близлежащей рукотворной мине. Сонечка знает, что ему нравится. Сонечка знает, как нужно. Конечно, больше ей, но и Федоров наверняка оценит. Они, в сути, одинаковые. Дополняющие. Голод ее способен утолить лишь Юпитер. Пасть ее способна поглотить целую планету. — Хуево было, Мирош, — лежит поперек кровати. Теплая сперма на коже начинает застывать, но ему кристально похуй. — Самая тупая ебля, что была в моей жизни. Говорит обиженно, потому что Сонечка явно нашла себя не на помойке, а, как минимум, на кладбище, а там к покойникам с особым уважением относятся. Здесь же было жирное «плохо» и двойка с плюсом за один лишь проблеск в моменте. Дешевая драма в дешевом отеле с тупым сексом. Лучше бы пива выпил сегодня, чем виделся с Федоровым — все было бы приятней. Гнойному даже подумалось, что стоило оставить Мирона в казематах Инквизиции. Продешевил, что ли? Не то чтобы благодарности ждал, все-таки вел его собственный кристаллический эгоизм, но такого унижения разводного секса он явно не ожидал. Дует губы, как ребенок, что ожидал собаку на новый год, а получил оплеуху от отца. Вроде бы все закономерно, а тошно до блевотни в соседний горшок с растением. — В Инквизиции ты был поприятнее, — приоткрывает один глаз. Проверяет. Помнит или нет? — Че, хуй не пережил унижения Гесера? Это травма, ты, хитрый, лицемерный пиздабол. Пошёл нахуй. Смежает веки. В груди бурлит затхлая вода. Все слишком карикатурное. Сейчас еще и номерок мозгоправа найдет. Пойдут на семейную терапию, может, на кушетке нормально поебутся. — Без меня, Мирош, без меня, конечно, — говорит в интонации «пошел ты нахуй» дубль два. — Телега вышла душная, токсичная дружба, труля-ля-ля. На сколько лет я младше твоей травмы, а? Запишу в календарик, буду отмечать каждый год. Гнойный в своей токсик-муд эре невыносимый пиздабол. Снимает Мироновское равнодушие за едкими словами слой за слоем. — Че стоишь? Пиздуй давай, ты своим постным лицом меня импотентом сделаешь, а я в отличие от тебя ебаться нормально люблю. Поплачься Жене в жилетку, что победил дракона и принцесса снова на свободе. Хочется курить безбожно настолько, что продал бы Христа за сижку на распятие. Мирон растворяется за дверью, как батя, что вышел за хлебом и не вернулся. Гнойный находит смятую пачку в кармане джинсов, прикуривает у открытого окна. Ловит взгляд Федорова, в котором сквозит приглушенный… да хуй пойми что. Но что-то живое, что резать можно на голое без анестезии. — Вернись и заплати. На поцелуе сойдемся, — это не требование и не капитуляция. Это препарирование. Абсцессы нужно вскрывать. Они оба это знают. Правда, мало что это изменит. Сонечка хочет свое, она свое и получит, даже если придется подорвать вокруг всех. Поводок на шее уже затянут слишком сильно. Если Мирон придет, то Сонечка сделает все безболезненно. Почти. Если же нет, то будет очень плохо и грустно.

Мирон

Мирон на влажной, душной улице запрокидывает голову. Прищуривается в распахнутое окно. Гнойный сейчас несоизмеримо выше. В его хуевой аллегории про дракона единственной спасенной принцессой подставлялся максимум мироновский хуй — такую чушь мог выдумать только человек с мозгом и челюстью питекантропа и/или желавший его хуя по самые гланды 24/7. В отдельные моменты где-то задней мыслью Мирон даже несколько радовался, что хуй, сепарированный от хозяина, в Гнойного не встанет и потому Гнойному не вставит. Сонечка куда как краше подходила на роль принцессы, томящейся в башне под сауроньим оком Хены. Такой принцессы, которая дракона скрутила в бараний рог и высосала его внутренности через трубочку, вставленную в трахею. Которая ластилась и укладывалась под него безоговорочно, фарфоровая кукла, что треснула в его руках и острыми черепками тянулась теперь к его горлу, которое он, да, желал ей подставить — и видит Мерлин, чего Мирону стоило просто молча съебать, а не попытаться размазать ее по отельным стенам тонким слоем мнимых обещаний. Он и не ожидал ни преданности, ни вечности, отсутствие оного его нисколько не смутило. Его крючком, застрявшем в Гнойном, всегда была только честность. Честность в желании сожрать и измазаться, отдаться и разодрать, выцарапать свое, антонимом к унылой посредственности всего окружающего. Честности недоставало. Но даже врать ему она могла верибельнее. Примерно так же вдохновенно, как тряслась под ним в посткоитальном изнеможении. Хотя бы. Гнойный с балкона предлагает ему второй шанс, и губы Мирона непроизвольно трогает улыбка. Дешевая драма требует развития, думает он, забавляясь. Он вернется и кончит, и Гнойный, интересно, захочет ли кончить в кресле у перинатального целителя, согласится? У Мирона есть парочка извращенцев в запасе. Докатилось ли его тупое обожание до стадии желания сыграть в Медею? Беременная цапля, не иначе. Мирон наблюдает, как табачный дым, выдохнутый изо рта, мгновенно растворяется в промозглом одеяле, которое накрывает ненавидимый прокураторами из столиц город. Тебя окажется так же просто растворить в этой серости. Сожаление окрашивает воспоминание в сепию. Гнойный — Слава — Соня — на взмокших простынях, выгибается навстречу. Мирон дергает ее за плечи, усаживает на себя, растягивает, входит в нее болезненно медленно, невыносимо осторожно. Гнойный прикусывает кожу у ключицы, ты знал, шепчет ему Мирон в ушную раковину под накрывающее закатной волной движение бедер навстречу, под ногти, словно лезвием ножа чертящие по спине алые взлетные полосы, какие хрупкие у людей ключицы? их можно перекусить, как орех. Невыразимое тонет между ними без словесной нужды, Гнойный впивается в его кость зубами так зло, одновременно сжимаясь на нем так сладко, что у Мирона глаза закатываются. Он закусывает губу — мелкая пульсация нужной боли, и моргает своими прозрачными глазами, глядя на нее — голую, изнеженную, растрепанную — всегда готовую перекусить кому-нибудь парочку ключиц. Мирон теперешний внутри себя явно засматривается, обрывает слепок воспоминания позже, чем нужно, ладно, похуй. Воспоминание отправляется Гнойному воздушным поцелуем. Мирон со своими девами всегда расстается как джентльмен. Даже с блядьми.

Гнойный

У рыб плохая память. У Сонечки и того хуже. Воспоминание, слепок, укрывает ее девятым валом, простыней, что болтается на балконе неприкаянным Иерусалимом. Есть особая форма селфхарма: смотреть на предмет, выворачивающий мир наизнанку, как он выворачивает людские и не совсем человеческие внутренности наружу. Гнойный вчера написал на ней маркером большими буквами в красном цвете: Ахиллес — черепаха — пятка. Посмотрел на свое творение, восхитился. Мироновская нежность его преследует, но никогда не догонит. Голод двигается в прогрессии. В регрессии остается Слава, что наверняка уже выбирал бы какие-нибудь глупые кольца вражды или еще какую-нибудь чепуху. Сонечка к определениям всегда относилась насмешливо. Зачем ограничивать то, что растет кратером? Заразу нельзя остановить, остается лишь смотреть на метеориты, что приближаются к земле. — Какой же ты… — смеется пустоте. Федоров растворяется в темноте, как шиза в момент стабилизации. Сонечка сжирает воспоминания, облизывает пальцы, оценивает уровень согласия. Хрустит на зубах его ключица. Жаль, не прокусил. Ебля неудачная все еще фонит, перекрывается слепком. Коктейль хуево и эль хуево, как текила с абсентом. У Сонечки слишком приподнятое настроение, немного так философское уровня — ебать нельзя убить. Он остается в отеле, слишком лениво сейчас двигаться. Заказывает еды и бутылку винишка через Яндекс.доставку, обещая хорошие чаевые. Курьер на пороге косится на него: то ли пугливо, то ли беспокойно. — Вот ваш заказ…и… с вами все в порядке? Мальчишка, лет двадцати, не больше. Пушок над верхней губой, блеск в глазах юный. — М? — Гнойный фокусирует на нем свой взгляд. — Вы знаете… если нужна помощь… есть номер телефона доверия… — Мгм? — Суицид — это не выход… жизнь, конечно, сложная штука, но все можно исправить! Гнойный смеется так, что, кажется, в глазах лопаются капилляры. — От плохой ебли еще никто не кончал, пацан. Все, шуруй. И косарь забери. На чай. Захлопывает дверь. Но идея интересная. Забавная. Суициднуться из-за плохой ебли. Вот носатый ахуеет. Такое посмертное клеймо — вовек не отмыться. Уровень драматизма в Сонечки ебейший, но ключица Мироновская перед глазами перевешивает. — Здрасьте, — на мобилке мигает номер почти телефона доверия. — Вам на сколько? — Минут на пятнадцать. — Переключаю. Гнойный забирается на кровать, закутывается в одеяло. — Оксана. Привет, сладкий, — томный голос, немного химозный на его взгляд. — Я уже обнажена, а ты? Хочешь, мы будем медленно снимать с тебя…в чем ты одет? Расскажи… — Слушай, Оксан, нет, давай Мариной будешь? — Гнойный давится булькающим смехом, Оксанка в жизни уже везде, даже в сексе по телефону. — Так вот, Марин, скажи как блядь, а ты в любовь веришь? На проводе громко вздыхают. Переключаются на голос, преисполненный жизнью. Да и кто честнее проституток? — Хуйня. — Да вот и я так думаю, что хуйня, — соглашается Гнойный. — А как называется, если сожрать человека хочешь? Натурально? — Каннибализм. Или обсессия. Не любовь явно. — Нелюбовь, — пробует на языке, катает звуками, раскладывает на составляющие. — Хотя та же хуйня ебаная. Ладно, Марин, давай. Пять звезд за сервис поставлю. Гнойный остается один. Рука лениво играется с членом. Будет забавно, если Мирошка сейчас на каком-нибудь очень важном совещании. Время подходящее, Дневной — восходящий в ночи. Винишко расслабляет тело, делает податливым, пальцы знают, что они делают. Гнойный насаживается на них медленно, чтобы по венам лилось тягучее, темное наслаждение, чтобы мурашки зарождались где-то у Атланта, спускались ниже, проводились током по нервам. Он знает, что Федоров почувствует, как туманит голову наслаждение, в опиумных войнах Сонечка гранд-мейстер. На мятых простынях она одна — рукотворное наслаждение. Худое тело, покрытое потом. Руки знающие, руки умеющие. Он представляет, как ебал Федорова в казематах Инквизиции, как тело его было в его, Гнойного, полной власти. Захоти — убил бы, захоти — распробовал бы горящее пульсирующее сердце зубами. Пьянящее чувство вседозволенности. Сонечке хочется владеть Федоровым безраздельно: ебать до срыва связок, до мольбы остановиться, до кровавых синяков по телу, чтобы не осталось ни единого свободного места на коже. Безумие сладкое ползет по хребту. Черное, вязкое, желающее, голодное. На лице расплывается блядская усмешка, пока руки набирают сообщение: «Учись, Мирошка. Отработку назначим на другой день».

***

Отработка не случается, зато случается нечто удивительное. Гнойный выдернут из собственной хаты звонком Лебедева, у которого краткость — сестра таланта. — Жатва. — Бляяяя, — от одного простого слова зубы сводит, как от анестезии у стоматолога. Сумрак жаждет крови. Ночь Жатвы — ночь ужаса хрестоматийного. Сумрак требует плату за силу, Сумрак призывает к крови, что способна бы была заполнить Ладогу. Сколько жертв будет сегодня? Сколько улиц умоется криками, что будут впаяны в кирпич навечно? Встреча в Инквизиции быстрая. Всего-то сломанная рука. Локимин сегодня в ударе. У него — годовщина. Хена выдает свое царственное благословение, что кажется слишком комичным. Все инквизиторы пропитаны зовом. Разрешением убивать иных столько, сколько смогут. Всех. Сегодня законов не существует. Никто не знает, никто не понесет наказания после. Гесер исчез из культурной столицы еще вчера. Случайно. Как обычно. Старый лицемер не хочет быть связан, но против Сумрака даже он — всего лишь маленькая фигурка на огромной шахматной доске. Потом все почистят, сотрут из памяти умерших. Раз — и не было больше человечка. Гнойный прячется за Лебедевым, когда Локимин приближается для вендетты. Ну подумаешь, увел Федорова прям из-под носа. Ну бывает. Ну чего тут устраивать-то разборки при всех? — Котик, поиграем в прятки? Найдешь — отдам. Не найдешь — себе оставлю.

***

Перед домом Мирона Гнойный чертит ножиком по руке. Крови должно быть много, след должен быть явным. Поддавки как есть. — Оксаааан, — стучится ногой в дверь. Невежливо, конечно, но рука у него нерабочая сегодня. — Проститутка по вызову прибыла. Открой дверь, время капает. Федоров в дверях в незастегнутой рубашке. Сонечка чувствует, как у нее чешутся зубы. Ключицы. Действительно чешутся. Жатва зовет и ее. Радужки глаз переливаются, перетекают из красно-желтого в голубой. Трансформации нет, она зыбкая, как призрак, контролируемая. Пока. — Застегнись, бля. Че за разврат-то? — пуританство у Сонечки не в крови. Но ее мажет сейчас Зовом, как героином. — И ты куда собрался? Дома сиди. Смеется с Мироновского непонимания. Мягко почти. — Ну что ты дурачок-то такой? Миро-о-о-о-о-шка, — на языке катается шарик. — Хочешь секретик? — приближается быстро, все в нем сейчас обострено, сила Сумрака переливается через край. Хлещет. Кажется, что даже воздух желанием смерти пропитан. Клыки почти волчьи. Длинные и острые. Прикоснись — перережет. — Жатва, — выдает великую тайну как подзаборную сплетню. — И… — выдерживает драматическую паузу. Актриса. — Чаю налей, а, не будь жидом. Отсос не предлагаю, ты так хуево выступил в прошлый раз, что даже хуй твой видеть тошно. Сонечка в обиде своей гордая. Ебаться надо уметь нормально, а не разводить на кровати суицидальную предысторию. — Чаю, Мирош, чаю. Иначе я тебя съем, — облизывается. Не лжет. Гнойный ходит сейчас по тонкому краю вменяемости. Оступится — Сумрак обоих сожрет. Власть его — абсолют. — Че смотришь-то? Красивый, да? Любуешься? Сонечка забавляется. Ее штормит. Человеческий облик приобретает некоторые черты другого мира. — Но ебля тебе все равно сегодня не светит, карлица.