в твоем горле ком с юпитер

Мирон

Гнойный взглядом раздевает почти любовно. Лезет без преамбул головой под ладонь, бойкий и ласковый, а не застывший мертвенно, как в прошлый раз. Мирону нравится. Дрожащим и плачущим он Мирону тоже понравился, особенно когда голову отворачивал и шею сгибал, обнажая острые позвонки, обтянутые кожей, когда подмахивал ему против воли. — Очень рад за тебя, — говорит Мирон, — что захотел. Но мне, честно, как-то похер на твои душевные открытия. Я человек простой, — говорит Мирон и кладет руку Гнойному на ширинку. Неделя и два дня — предельный срок отмеренного ему артефактом самообладания, которое становилось тем короче, чем больше цифра на их ебабельном счетчике. Выяснил эмпирически — под рукавами снова кровавые расчесы, под глазами залегли круги. В голове непрекращающаяся кантата требовательного ритмичного хныканья, на коже — фантомный бриз горячего дыхания. Ломка на колени главу питерского Дневного дозора пока не ставила, но выворачивала мысли в какую-то блевотную поэтику. Не надо было в прошлый раз заходить на второй круг, когда хотел уже сам, без всякой магии, выкручивающей либидо. Хуевило Мирона теперь пиздец как. Так, что он глаза закрыть не мог без того, чтобы в красках представить под ладонями разогретый мокрый шелк, пальцы, чертящие по ягодицам длинные красные борозды. Так что он не мог думать. — Ну почему не позвонил, вот, сам пришел, — бормочет он какую-то чушь, прикованный взглядом к бьющейся часто-часто на шее венке. Тянется, прикусывает ее едва, пропуская между ушей спич про христову плащаницу в виде занавески — боже, как же сейчас похуй — ноздри дергает сладковато-грязным запахом. Так пахнет цветущее, подернутое тиной болото или плесень, намертво въевшаяся в стены старых коммуналок. Гнойный пахнет дождливой сыростью свежей могилы, пыльными цветами похоронного бюро, безысходностью и сигаретами. Жмурится, довольный, смеется спокойно под мироновыми губами. Его руки тянут вверх рубашку, ныряют под низ, проходятся по ребрам, Мирон, не сдержавшись, стонет в горячую шею и толкает его к стене, вжимается в податливое, мягкое тело. До охуения хочется ебаться. Без эмоций, без игр во власть — просто ебаться. Брать и брать и не отдавать ничего взамен. Быстро, некрасиво, так, чтоб дыхание спирало, до отстающих от толчков звуков, до животной необходимости, до распахнутого в беззвучном крике рта. Ебля с другими, к сожалению, не помогала — банально хуй больше не вставал при виде сисек или раззявленных призывно снизу ртов. Это могло было быть печально, если бы не было уже так похуй. Поебаться, что характерно, им не дали. Какой-то бледный ребенок лет пятнадцати, Мирон его видел мельком в Лахте с посыльными от Хены, возник в коридоре, после вежливого покашливания заявил, что Старейший, конечно, крайне гостеприимен, но крайне не любит ждать. Гнойный закатывает глаза с тихим ругательством, вербально чем-то очень похожим на «завидует». — Вытащищь меня, — невозмутимо кивает Мирон в продолжение диалога, отступает от инквизитора у стенки на шаг и оправляет рубашку, как будто и не существовало только что момента слабости. — Ты ж моя главная среди группис, Сонь. Лампы в безликих коридорах инквизиции старые, еще советские, в виде канделябров. Красные ковровые дорожки сменяют одна другую, скрадывают шаги. Хена заседает на противоположном от входа конце Двенадцати коллегий — самом длинном здании Петербурга, а возможно, и мира, построенном бюрократами для бюрократов. Мирон к главе Инквизиции, облюбовавшему его город, приглашен на чай — приглашение такой любезности, которую невозможно проигнорировать. Он холоден и спокоен. Если бы инквизицию в самом деле начала беспокоить скромная империя Дневного дозора в Петербурге, Завулон поставил бы его в известность. Он уверен в этом. По крайней мере, до момента, как перед ним распахиваются двери приемного кабинета Хены, в котором его встречает радушная улыбка Гесера. Блядь.

Гнойный

Гнойный в коридорах Инквизии выглядит подкидышем, точь в МВД №1 по Москве рядом с Кремлем привели работничка без определенного места жительства прямиком из вытрезвителя №1 славного города Хабаровска. Пока все льнут к стенам, растворяются в закоулках, Гнойный заходит без вездесущего балахона, подставляясь под всеобщее внимание, как на расстрел очередной из старого-доброго дула внимания Калашникова. Есть в этом свое определенное очарование, когда знают, кого здесь бояться надо. Смерти в лицо смотреть, пока она не посмотрит в обратку плывущим взглядом под мдм’ашку. Гнойный и сейчас несколько угашен. Закинулся парочкой таблеток с утра, а потом смотрел, как именитая простынь по комнате летает приведением. Обозвал ее Нежностью, что созвучна с нежитью. Отменная грязная тварь. Скука отсутствия Мирона за последние две недели сказывалась и на нем. Как и пальцев на его шее. Они стали как-то неприлично родными. Ослабленный поводочек грустно тащился за ним по пятам. Много кислороду, много штрафных бумажек мятых. Гнойный опять посылал валентинки главе Дневного дозора пачками, но не показывался самолично, ожидая звоночка, забыв, правда, что лысая карлица, кажется, никогда не использовала мобильник по назначению. Выслал и пару нюдсов, кажется, во вторник, но ответа не получил. Правда, связующее их заклинание слегка так натянулось, как будто Гнойному мягко оттягивали голову за волосы назад без лишнего давления. Понимание было громче слов, жаль, что ему не удалось подсмотреть, как Мирошка занимался дрочкой. Наверняка же занимался, потому что сам Гнойный себе в таком удовольствии отказывать не стал. Слаще всего в голове звучало нетленкой: ты мне нужна. разреши нам побыть. Мягкое сочное и теплое нутро. Как оказалось, не у одной Сонечки жило еще что-то живое внутри. Она поняла это быстрее Федорова, почувствовала по венам острой иглой с героином. Мирошка давно был торчком, не осознавал наверняка, а ей новая дурь била по нервам с оттянутым наслаждением. — Ты, Мирошка, человек, как я Славка, — невозможное пересечение параллельных, что по ошибке вселенной нашли момент краткой стыковки. После «тогда» Славы не стало, осталась лишь Сонечка с насмешливо-детским «хочу». — Дрочил, а? — вопрошает, покуда руки ведут по хребту, оставляя полос красные магистрали. Как хорошо, что не надо стесняться! В целом, Гнойный ебаться готов всегда и везде. Даже у Хены на железном столу. Дай-дай-дай-дай. Ту-ту-ту-ту-ру. — У тебя стоит, как у целки, будь у нее хуй. — Это приятно. Комплимент. Лучше розочек красных да мертвых фиалок. — Покажешь, как дрочил? Я сделаю лучше, — потому что знает, как именно «лучше», но посмотреть тоже охота до жути. Гнойный Мирона знает, как собственный хуй — по каждой венке с артерией. — Ты такой славный, Мирошка, когда меня хочешь. Но, — Сонечка жмется к нему, укладывает руки на шею замком, — нот грейс бат грейв мейд ин USSR, котик. Лондон оф ер кэпитал ебли. И презики взял? Что? — Святая невинность. — Мало ли где ты шлялся последние пару недель, еще бешенством заражусь, не дай Сумрак. «Бешенство» здесь замещение «нежности». Этой заразы ему хватит надолго и так. Но Инквизиция - место дурное, все по работе да о работе. Любимый на данный момент пацаненок дражайшего шефа стоит полицией нравов на страже первой ебли в стенах альма-матер. Первой, что не у Хены, конечно. Но Гнойному нравится брать что-то по первой, оставляя красивый свой след. — Затащу скорее, котик, — шлет воздушный поцелуй вслед Мирону. Ебаться все-таки охота. Жаль, что не в ближайшее время, судя по мелкому, что говорит: — Вас тоже ожидают.

***

— Шалом, дражайшие, — Гнойный вплывает в кабинет на пару с сижкой в зубах да артефактом. Он здесь не за Федоровым, а для Хены. Старый дурак не дурак: в помещении Мирон и Гесер, Хене нужен перевес. Мало ли что может случиться. Он потому и столько сидит на железном троне, потому что оборотня сущность всегда к стае зовет. Правда, Гнойный последний, кто по желанию личному впрягся бы за него, но это уж мелочи жизни. — Слава, — Гесер улыбается так, что у Гнойного сводит зубы от личной неприязни старой. — Не надумал возвращаться? — Дядь, да я вскроюсь быстрее, чем к тебе приползу, — или умрет на ебле с Мироном скорее. Это тыщу так раз определенно приятней. Все приятней, чем этот «добрый» старик. Даже хуевая нежность Федорова. Даже она. — Ну, я пошел? У вас тут взрослое чаепитие, а у меня там обед по расписанию, все дела. — Подойди, — Хена зовет, Гнойный давит усмешку в себе, получается плохо, но Старый привык. — Сможешь? — переводит взгляд на Мирона, что сидит залупой красивой. Так бы бля и засосал прям при всех. — Да ваще не вопрос, — сложить два и два с артефактом, что тут сложного? Подходит к своей лысой карлице, кладет ручки на плечики. — Доброго вечера, Мирон Яно-о-о-о-о-вич, — тянет ехидно. Закрывает глаза. Молчит с две минуты. Типа настраивается. — С бабой ебался. Красивая, конечно, ой, зараза красивая. Бойкая да лааа-а-а-а-а-сковая, — ржет, как больной. Образец ПНД номер пять отделения Сумрака. — Серьезней. Нам нужна информация… Слава, ты под чем? — Гесера бесилово тихое заводит. — Я под ним, — обнажает все зубы пираньи, а в глазах ванна с шампанским, водкой и тройкой мдм. — Ну, в смысле, я под ним ни черта посмотреть не могу. Ту мач. Вам надо как-то самим, — пожимает плечами. Слава, может быть, и был бы дурак, да только Гнойный эксгумацией при всех заниматься не станет. Это — только его. — Давайте я тут посижу, может, потом что-то смогу, — пока говорит, незаметно гладит Мирона по шее. Точно сможет, особенно с артефактом, что лежит на столе, особенно с кровью, что по венам его все еще герычем ходит. Интересно ему посмотреть, кто кого. Выбор простой: Гесер или Хена. Завулон, определено, смог бы тоже, да только Темнейший где-то на Валдае сейчас в тамошнем отделении Инквизиции при Валаамском монастыре, кажется, очередной Мел Судьбы рыщет. — Мирон Янович, а вы чего такой зажатый? Всем вестимо, что Гесер проводит манипуляции нежно и при согласии. Да, Светлейший? — Гнойный знает, как именно. Так именно, что после дорога одна — в Инквизицию и остается. Сонечке хочется посмотреть на эти дыбы. Вымотанного и бессильного Мирошкина будет приятно ебать. Она ж все-таки бест оф зе группис.