в твоем горле ком с юпитер

удмуртская тоска — черный ворон

Гнойный

Небо над Аустерлицем в трещинах на потолке прячется. Неизмеримо высокое. С тихо ползущей серой штукатуркой, сизые облака вырисовывая. Нет ничего выше и чище нелюбви студеной. Нет ничего грязнее нежности и утешения. Громче горя молчание его. Белые простыни — саван. Душат. Пеленают не живого, не мёртвого со взглядом пустым. Затянули бы девки песню упокоенную, да звучит она голосом пропавшим. Оголение как жертвоприношение на белизне уродливой среди океана оскорбления. Сумрак отвращением зовет изнутри, раздирает ребра преступлением. В океане чужой крови тонет Сонечка, руки белые вскидывает, чтобы выкарабкаться со дна, изломав пальцы свои о железо. Воет в ней все. Полны болью ладони. Целое озеро способно поместиться там. Нет клейма хуже, чем глаза полные ядовитого: забирай, Сонечка, забирай. Нельзя выгрызть отданное, нельзя забрать даренное. Оно плавит нутро поцелуями легкими, теплыми, что каленым железом выжигают кожу голодную, обнажая костяной скелет пустой в слезы злые, как в платье подвенечное. Заполняется пустота внутри, Сумрак забирая. Не может Сонечка без злобы внутренней, без грубости с жаждой крови горячей, что отбирает слишком играюче, принося Сумраку жертвы несправедливые, но такие желанные. Топит все солнечной водой Мирон. Топит ее голову светлую, заставляя захлебываться в ощущении настоящего — правильного, а от того такого больного, ядовитого, как киноварь алая с асбестом смешанная. Целует Бог падшего своего Люцифера. Уничтожает светом своим. И не врут, не лгут глаза его светлые. Говорят: забирай, Сонечка, забирай. Выпивай до дна с губ моих нежность. Вижу тебя пустого, вижу нагого, заполню пустоту твою мерзлую, заполню пасть уродливую. Весь там буду. Весь тобой стану. Не заберешь, сам отдам. Воет она сукой бездомной. Мечется сутулой. Противится клейму, что заполняет ее внутренности разложенные. Не может в ней прорасти хорошее, доброе, он всю эту погань вытравил, выжег и убил слишком давно. Нет души в нем светлой, что способна воспринять и понять. Он бы кричал громко, но язык его в плену, как и руки безвольные, что за изголовье кровати лишь цепляются. Сумрак звучит в нем ниже, чем отречение. Грязный, брошенный ребенок где-то в пустоши под Аустерлицем. Выродок, обугленный нежностью, распятый на кровати. Покорность. Никогда ее в нем не существовало. Как и желания быть здесь. Как возможности отдавать то мертвое, что гноится в теле его развороченной старой раной. Доброта — гной. Нарыв. Мирон вскрывает абсцессы, смеясь. Его бы рвало желчью. Его бы рвало нежностью. Его бы рвало унижением и покорностью. Выплюнул бы, выблевал бы все, что отдал ему Мирон. Перегрыз бы все пальцы, все вены и сухожилия, но лишь пытается вывернуться из плена рук, что везде замазывают трещины грубые. Каждое действие как воспаление в больном теле. Каждое слово точно молитва, что конечности обрубает. Не знала Сонечка жестокости до этого дня. Не подозревала, что живое-мертвое в ней осталось еще за жизнь ее долгую да поганую. Лучше бы сдохла где-то в переулке. Смерть не любила бы ее, никто бы не посмел тогда над ней мессы проводить на живое. — Убью, — шепчет Сонечка губами искусанными да сухими. Сил на вздохи не хватает, все легкие заполнены аденомами, что цветут цветами красными, как маковые поля где-то в Афганистане, напитанные кровью мертвых солдат. Ярко горят цветы эти. Как первая любовь молодых, что расстались в войне черной. — Приду за тобой, — говорит Сонечка, жмурится от губ на своих веках, что вбиваются гвоздями в трепещущие ресницы светлые. Нет сейчас в ней себя. Нет Сумрака злого. Нет предательства и скуки. Все заполнено кровью, что омывает ее, строит из нее суку покорную на ошейнике теплых рук. Дергается тело. Умирает Сонечка, когда Мирон насилует ее добрым «Слава». Проклинает ее, уродует, распинает на простынях белых тело безвольное, что стремится слиться с хозяином, покориться и служить. Все кричит в ней в отрицании, но вырваны даже зубы острые. Пожалеешь. Хочет сказать. Но выходит лишь гнойное «еще». Забей меня, как скот. Убей. Расчлени и выкинь в черном пакете на свалку. Лишь бы избавиться от тебя. Лишь бы никогда не видеть больше, во что ты меня превратил. Сумрак покидает его, оставляя пепел горя черного. Рвутся атомные бомбы с движением. Нагасаки повезло, было совсем ничего. Мирон создает рукотворный Судный день, где судят лишь Сонечку за грехи ее жизни. Без права на помилование, лишь на продолжение бесконечное, где вбиваются «еще» под веки острым ножом. — Хочу, — говорит Сонечка. Взгляд мертвый, как у тех, кого забивал он. Нет в ней себя больше, нет ничего своего, лишь нежность, что переливается через пустые глазницы. Сам приникает к шее Мирона, сам забирается, как на эшафот деревянный, сам льнет к сердцу мольбой. Утопи меня полностью, дай захлебнуться, дай сдохнуть сейчас на руках твоих поганых, умертви меня, заверни в простыни белые да отдай воронам черным. Ластится щенком, целует насильника, как целовал бы Сумраку ноги. Где мы сейчас? Там, где нас нет. Там, где горит невиданное солнце мертвых.

***

Женя стоит в молчании оглушающем. Свидетель смерти. Свидетель нежности. Свидетель отвращения и покорности. Гнойный лежит на коленях Мирона. Смотрит взглядом пустым на лицо его. Весь живой, но сдохший на коленях в мольбах. Тряпичная кукла в следах утешения, что сочатся гноем. Он поворачивает лицо. Череп, обтянутый кожей, на котором ни следа от Сонечки громкой, что с Сумраком хороводы водит, способная взглядом поджечь города. — Присоединишься? А после тянет на себя Мирона, забивая последние гвозди в гроб свой рукотворный, теряясь в нежности щемящей, что Федоровым пахнет кладбищем на Волковском.

Мирон

Мирон щурится. Досадно, что Гнойный все еще может говорить. Или фокусировать взгляд на чем-либо. Он руку цепляющуюся поперек запястья перехватывает и от себя отрывает. Остается в том же недвижимом положении. На Гнойного не смотрит больше. Не на что смотреть. Он смотрит на Женю, так и замершую у порога в комнату. Читает в ее глазах безмолвный ужас. Эстетическое и экстатическое переживание, спрятанное так глубоко, как ей самой в себя не окунуться. Благолепная сопричастность. Темные целители могут больше, чем светлые, в отсутствие этических дилемм, но даже у них существуют непреодолимые ограничения. Целители работают с телом — Мирон препарировал психику. Псы господни затравили ангела. Насухую задрали юбку невинной душе. Для того, кто хочет всю жизнь только чинить, ты, Женя, слишком мало резала. Пальцами перебирает темные взмокшие волосы на своих коленях. Словно добермана, по щеке треплет — такой вот душевный порыв. Слышишь, это всё у меня душевный порыв к нему. Видишь, как хорошо, как славно бывает, когда пила «Дружба» погружается в чужую чавкающую мякоть? Кого-то, кого ты ненавидишь? Как обычно, самому пришлось подчищать за всеми, расслабленно думает он, снимая руку, позволяя Гнойному вылизать свой живот. — Не грусти, Жень. Жить будет, — прерывает остопиздевшее уже молчание. Соображай быстрее. — Это не тебе решать, — кривит губы она. Мирон ухмыляется ее наивности: — Кому же еще? Он кладет руку Гнойному на затылок, оглаживает спутанные, непослушные и какие-то с этого ракурса подростково-пацанячие вихры, затем проводит вниз по лицу. Подцепляет подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть на него. — Тебе же нравится, Слава? Не то, что он с ним делает. А даже то, как сильно Славе нужно — именно так. Легкий кивок, не прерывающий зрительного контакта. — Голосом. — Да. Хрип несмазанных петель или, что вернее, истрепанных и сорванных голосовых связок. Мирон заставил его повторять бесчисленное количество раз. А потом Мирон заставил его умолять. — Прекрати, Мирон. — Опять спасаешь чужих мальчиков? Она морщится. — Перестань. Ты его мучаешь. — Так чтобы ты посмотрела, радость моя. Медлячок, чтобы ты заплакала, хуе-муе. Насладилась. Знаешь, есть такой феномен — ненависть жертвы. Когда ей нужно совершить над своим обидчиком еще более серьезное надругательство, чтобы не ебать себе мозг ситуацией и жить дальше. Думаю, Жень, — осклабливается Мирон, — дай тебе волю и без последствий — от него и пальца бы не осталось. Так что я, в каком-то смысле, оказываю ему услугу. Спасаю жизнь. Ему — и тебе. Смотри, как я милосерден к тем, кто сует хуев мне в панамку своими предательствами и душевной маетой, — ровно говорит Мирон, а в тоне его искрится дистиллированная, выцеженная по бутылочкам застарелая ярость. — Смотри на него, милая. Хочешь, он себе тоже руку отгрызет? Будете равны. Хуй не предлагаю, для него это было бы худшее наказание, но мне хуй его еще нужен будет какое-то время. Или, хочешь, дорасти его нервные окончания за пределы тела, а потом станцуй на них. Ты раньше так умела. — Он равнодушно подцепляет двумя пальцами шею Гнойного сзади и оставляет невесомый поцелуй на виске. Дохуя что-то любвеобильный он сегодня. — Если обещаешь вернуть все, как было, я останусь посмотреть, сопротивляться он не… — Мирон. Мирон-Мирон-Мирон, — повторяет она речитативом, мелко-мелко качает головой и прячет лицо в ладони. Затем устремляет на него больной, сочащийся ответной злостью взгляд. — Ты ебнулся окончательно. Но окей, я сыграю по твоим правилам. Если это все для меня, то у меня есть одно «хочу». — Слушаю. — Хочу, чтобы ты его отпустил. Мирон смеется долго-долго, задрав голову. Свободным, полным смехом человека, у которого еще невероятное количество веселого времени впереди. — Ладно, я поняла, — говорит Женя таким тоном, как будто правда поняла, и здоровой рукой обхватывает себя за другое плечо. — Чего ты хочешь? — Возвращайся. Она кивает, как будто так и думала. Потом качает головой. — Женя. Возвращайся. Я подключу ресурсы Завулона, мы попробуем восстановить руку. Ты — темная иная. Это не то, что можно отменить силой воли. — Мирон… Одно слово, потом тишина. — Ты мне нужна. Он почувствовал, как под ним вздрогнуло податливое тело, но сейчас весь его взгляд и планы были устремлены вперед. — Это нечестно. — Ты мне нужна. А тебе нужна моя защита. Кумулятивный эффект. Пара правильных действий, пара трогательных фраз отменяют реальность похлеще Мела судьбы. Она снова спрятала лицо в ладони. Чтобы не дать ему увидеть, как распрямляются сведенные многомесячной тревогой плечи. — Что угодно, Мирон. Только убирайтесь из моей квартиры. — Разреши нам побыть еще немного, — улыбнулся он. Женя закатила глаза и вышла. Чуть позже, прижимая запястья Гнойного к простыням и нависая сверху, он услышал, как вдали хлопнула железная входная дверь. Очередной майндгейм подступил к эндшпилю. Он мог позволить себе ненадолго расслабиться. Снова изувечить отметками тело, которое он знал уже слишком хорошо, которое выученно откликалось на самые простые его прикосновения. Он мог позволить себе просто почувствовать — хоть что-то. В этот раз Гнойный сдался быстрее. И потом, много после, без вопросов и возражений подписал стопку бумаг, которую протянули ему шагнувшие из портала одинаковые вежливые люди в безукоризненных офисных пиджаках.

Гнойный

Глаз гололед. Рук похоронный венок. Распятие хрестоматийное. Смятые простыни — река Иордан, что святой водой омывает Эль-Махтасас. Святыни Иерусалима сожжены отступниками веры святой. Вместо стигмат — поцелуи. Трудно быть с богом. Малая буква. Сожжена Византия. Бог устал нас любить. Сумрака мрачное торжество. Дышат жерла Везувия. Все покроется пеплом, кости впаяв в памяти камень. Соленый мед по лицу растекается тихим согласием. При свете дневном последняя вечная ночь. Лижет, вылизывает, как в последний их раз. Здесь и сейчас. При свете глаз посторонних, что обнажают вспоротое брюхо сознания, из которого вываливается последнее человеческое, что хранилось под клетками ребер нарывом. Маркиз бы сказал: ах, как красиво! В то время как власть имущий, церковный монах целовал бы иконы, чтобы вытравить с глаз оболочки картину, давился бы кровью Христа, вином травя запах, что впаялся бы в ноздри, заставляя лобную пазуху гнить. Нравится? Нравится. Смеялась бы Сонечка громко, чтобы каждая нота — перезвон бьющейся рюмки. Поднимала бы юбки кудрявые, обнажая худые коленки, что расчерчены синим да красным. Нравится? Нравится. Но совсем немного так жаль, что раздроблена сущность, что не смогла оценить подарок. Нелюбовь подарила бы вечность, а нежность свела их к тихому «да», за которым лишь тени уставшей Хиросимы, оставляет силуэты выгоревшие на границе моста Айой. Тупиковая ветвь. — Мирон. Мирон-Мирон-Мирон, — говорит Женя, как читает молитву, взывает к земле и себе. — Мирон. Мирон-Мирон-Мирон, — говорит Слава, что жрет землю с червями, что кусает беззубо властные руки. Одна просит бога прийти, второй же — уйти. По затылку проходит шальная, оставляет желание чистое, что дробит куколки мертвую голову. Улыбается слепо, ведет кукловод. Он бы сейчас станцевал, прикажи только. Так, как танцуют цыгане в темных камерах газовых, продлевая ощущение здесь и сейчас. Отдал бы мать, брата с сестрой и всех, до кого дотянутся руки. Если бы были. Прикажи только. Разложи перед Женей, прикажи, зацелует неприязнь ее, позволит добраться до нервных с трахеей. Может быть, скажет «прости», как говорил сотни раз тихо и громко одно слово «да». — Ты мне нужна. Падают Близнецы. Арабы пришли. Весной дымящей застилают глаза. Будет зверь бежать на ловца. — Ты мне нужна. Сонечка прячет лицо в горячее тело. Чувствует запах и кровь, что течь совсем скоро будет по рукам. Голодом скребется Сумрак внутри. «Little Boys» достигли земель, улеглись теплым подарком на шершавый язык. Жизнь за жизнь. Но обмен будет грубый: два за него самого. Закрывает глаза, прячет в ресницах насмешливость, жизнь и «послушай, Мирошка, ну, что ж ты не добил, когда такая возможность была?» Ластится к теплому телу сукой на течке. Слушай меня, дорогой, слушай. Ты — не добил, я — полюблю как умею. Захотел поиграть? Поиграем с тобой, а пока забирай то, что отдам я тебе. Время придет. Она целует место, где бьется горячее сердце. Нежность убита. Нежности в нем через край. Холодной и грубой, как сталь, как расстрел царской семьи в недрах России. — Не нужно было давать мне себя, Мирошка, — Сонечка задумчиво смотрит на пепел постели. Нежность вышла слезами и потом, «ты мне нужна» и громкими стонами в согласии, в которых зияли дыры «пожалуйста». — Хочу тебя, — обещание. Будет зверь бежать на ловца. Сонечка никогда в жизни ничего не любила. А сейчас любовь ее будет тут. Расцветет в горле Юпитером.

***

— Мирошка, опять за мной заскучал и опять не позвонил? — Гнойный в темных извилистых переулках Инквизиции ловит за руку, тащит за стену, что скрывает от глаз. — Подергал за ниточки и дошло, где искать перемены судьбы? — смотрит в глаза. Любит глазами, как любит детишек местный дед Хена. Забирает то, что его. Что станет его совсем скоро до тла. — Мне Женя простынь отдала. Повесил вместо штор на балконе. Хочешь, посмотрим вместе, если Хена тебя выпустит? Или рассчитываешь, что я тебя вытащу, когда черепушка окажется в опасности? Правильно думаешь, Мирошка, — тянется к Федорову под руку. Слишком покладистый и спокойный, на вкус как цикорий с мышьяком вместо тростникового. — Как думаешь, Мирошка, — пальчики мягко ведут между ребер. — Если вскрою тебя, то найду твою нежность? Все было так хорошо, — Сонечка смеется, перезвон рюмок граненых. — Но станет еще лучше. Ты меня пересобрал, как кубик-рубик. Знаешь, что самое ужасное во всем этом? Я тебя захотел.