в твоем горле ком с юпитер

Мирон

Гармония кувалды, которую из себя представляет Гнойный, обманчиво верно звучит в этой ложной дихотомии скрещенных взглядов — беспомощного и смирившегося. Мирон расслабляется в этих стенах рефлекторно. Как рефлекторно дергается в затихающих судорогах будущий труп. Извинения ничего не поправят — Мирону просто животным образом нравится, когда его слушаются. Он привык управлять людьми одним своим дыханием. Он входит в комнату и одним наклоном головы прибирает к рукам весь контроль. — Женя. — Я не хочу знать. Она снова курит. Она курит теперь всегда. Откидывает кисть с тлеющей сигаретой так изящно, что четче обрисовывается нужда в мундштуке. Женя обливает Гнойного профессиональным сканирующим взглядом, поджимает губы, кивая в такт собственным мыслям. Гнойный мог бы притащить с собой хоть весь свой унылый гэнбенг Жене на поруки. Она не закрыла от Мирона контур не по доброте душевной или старой памяти. Своей благотворительной помощью ему неделю назад она уже замазалась в делах дневных так, что формальные перемещения между подразделениями ничего не значили. Его штат располагал множеством других целителей, доступных ему днем и ночью. Ему просто нравилось раз за разом убеждаться, что она в полной мере осознает, как обстоят дела. Женя подходит ближе и вдавливает обугленный сигаретный кругляш Мирону поперек груди. Острая боль отдается на коже поцелуем, когда контакт оказывается разорван. — Легче? — участливо интересуется он. — Пошел нахуй. Они никогда не были парой и ни разу не спали, потому что для Мирона это было бы нефункционально, но ему нравилось, что ей не требовалось ничего разжевывать. Она понимала его, иногда даже раньше, чем он сам. — Положи его в ванную, в очень горячую воду, — говорит Женя. — Приду через три минуты.

Гнойный

Гнойный в ванне не помещается. Горбится. Худые ноги пытается закинуть то на стену, то на бортик, то Жене на лицо случайно. Пойманный слендермен. Длинные конечности почти нечеловеческие, весь долговязый и нескладный, разве что язык в пору. Отросшие волосы липнут к лицу. Вода красная, насыщенная, как будто в четыре руки его здесь топят, как обесчещенную девицу с вспоротым животом где-то в Ростовской области в местном озере. Жене неприятно и неуютно, потому что Гнойный в ванне чудовище, что смиреет покуда здесь Мирон, лишь говорит. Кровь в его теле зовет, грызет и выворачивает внутренности. Открой его грудную клетку, так месиво лишь увидишь с пульсирующем сердцем, что не способно взять под контроль организм, успокоить чужую, покорить и присвоить. В какой-то момент у него закатываются глаза, оставляя лишь белую склеру. Голова уходит под воду, все таки задевает Женю так, что оставит наверняка след на ее лице. Хлебает воды, но мало в ней крови, чтобы притупить жжение внутреннее, вытаскивают за волосы — непонятно, кто, легкие отхаркивают воду, как отхаркивал бы все доброе до блевоты, что некогда было в нем, а сейчас заросло мхом северным. — Лапуля, а чего ж ты к светлым изначально то не пошла? — Смеется ей в лицо. — Гесер за такое бы выписал тебе отпуск вне очереди, будь ты с ними, — укладывает синие пальцы ей на колени, вода горячая, почти кипяток, но не греет, внутри все инеем покрывается, пока Федоровская кровь проникает внутрь во все венозные. Горячо-холодно. Любимая Мироновская игруля. Пиздит надменно — холодно, а как хуй достанет — так горячо до одурения. В слове “пиздит” — ударение на вкус, смысл не меняется. — Пацаненок твое имя спрашивал. Я сказал, что ты добрая фея крестная ему, прикинь, — смотрит на тонкую девичью шею, хочет свернуть так, чтобы даже не поняла, что произошло. Ему сейчас жизненно необходимо смерть поймать — не свою, так чужую. Простой обмен. Самый жизненный. — Мирончик, как ты с ебалом то таким каменным ходишь, когда внутри такая хуйня зовет? — Сонечка перекидывается через бортик, по рукам стекает смешанная с водой кровь. Он сейчас едва ли не картина графиня Баттори принимает ванну в крови девственниц. — Женька, а ты — девственница? Думает, что это было бы прикольно. В ее красной омыться тоже. Какая на вкус? Наверное, дешевка. Доброта Муродшоевой даже сейчас кажется мерзотненькой, как и ее внезапная ипостась спасительницы, девы Марии, что проснулась вдруг по отношению к мальчонке, которого она не знала. Гнойный не верит, что такое возможно. Чтобы совесть да и проснулась по истечению времени? Хотя… Он переводит взгляд на лысого, может, это всего лишь способ привлечь внимание? Он бы так сам и поступил. Или неразделенное в контры пошло? Или разделенное, но безответное? — Сосала ему, что ли, без повторения? Или не дали, а, лапуль? — Он хватает ее за руку так резко, что она едва ли не теряет баланс, заваливаясь к нему в ванну. Но карлица успевает быстрее. Зараза как будто знает, что Сонечка сделает в следующий раз. Это немного раздражает. — Ой, прости, рефлексы, лапуль. Не люблю, когда меня грязные девки трогают, — Гнойный обнажает свои мелких зубы, как у гиены. Скалится. Ему хочется, чтобы Женя сдетонировала, чтобы подорвала атомные внутри него, чтобы выпустить уже наружу радиацию, что копится внутри. Мироновские руки на ее плечах. Иуда забивает гроздья гнева в плоть. Сонечка чувствует, как внутри грызется насмешка. Кровь Мироновская — отражение, она все еще ходит под хозяином проституткой с дороги. Но Сонечка ходит без клейма, оставляя дальнобойщиков без хуев и голов. — Не жалко, — задумчиво. Почти серьезно. Такой Гнойный — редкость. Радужка глаз  — светофор ломаный, переключение быстрое, точь закоротило провода. И кого здесь не жалко? Женю, карлицу или самого его? Движения, действия, намерения или человека? Сонечка улыбается по доброму своим мыслям. Худшее, что может быть в Гнойном — доброта. Изломанный, поломанный смысл. Инородность в его существе. Потому и страшно.

Мирон

На исходе второго часа Женя, сгорбившаяся над Гнойным в розовой воде, вытирает лоб и наотрез отказывается лечить его, если он еще хоть раз откроет свой поганый рот. Мирон наблюдает за Гнойным поверх жениных опущенных плеч. Он находит Гнойного забавным. Давай, бери свои кубики. Разнеси тут все. Хочу на тебя посмотреть. Взвесить на весах и найти тяжелым. Котячье благолепство твое такое просящее, что ебал бы до потери пульса, ей-богу. Обхватив под спиной плечи, зачерпывая носом влагу у взмокшего виска, глазами — закатывающийся под веко зрачок. Ебал бы ласково до потери сознания. Никакого следа бы не оставил, кроме дрожи под пальцами и губ, утопленных в просьбах. Так медленно, чтобы голос подвел, и еще, и еще. Держу пари, с тобой никогда не обходились так. Женя разворачивается к нему. — Мне нужна еще кровь, — ломко говорит она, и он думает, что стоило бы поставить греться чай, возможно, с вареньем. Под глазами у Жени обрисовываются тени. Она тоже отдает свое. Дневной дозор — филиал «Дома с маяком», не иначе. Ее взгляд мимоходом скользит по перебинтованному предплечью. Справился сам, пока мамочка с деточкой миловались. — Нет, — коротко отвечает, ловя ее взгляд. Сроки акции «Подари сироткам новую жизнь» закончились. Он мог бы смотаться в офис за донорской, но, оставив этих двоих в замкнутом помещении, по возвращении встретит пепелище. Будет крайне неудобно перед ночниками и Хеной. — Значит, оставляю так. — Значит, оставляй так. Его ладони ложатся на напряженные плечи и сжимают, разминая. Она оттаивает через минуту и прикрывает глаза, слегка запрокидывает голову. Все могло бы получиться, если бы ты слушалась. Пальцы продавливают плечи поверх футболки, убирая спазмы. Мирон смотрит на Гнойного. На дне нечитаемого выражения его лица невозможно разглядеть иронию. — Я заказал еды на неделю, — говорит он Гнойному в глаза. — Пусть рука отдохнет. — Пошел нахуй, — отвечает снизу Женя и поднимается с табурета. — Пойду прогуляюсь. Исчезните до моего возвращения. — Пивасика захвати, лапуль, — бросает Гнойный ей вслед. — Горло смочить надо.

***

Гнойный сидит на бортике ванной. Справа машинка намывает миронову рубашку — после жениного маленького жеста мести она испорчена, но Мирон не любит оставлять за собой грязь. Тратить разрешенные воздействия на такую простую вещь тупо жаль. Он, в сущности, простой человек. Мирон коленом раздвигает Гнойному бедра. «Построить и воздержаться от разрушения — это искусство», написала женщина. Это женское искусство. Это сложное искусство. Это искусство невладения. Ты забираешь там, где ты можешь забрать. Ты можешь забрать почти везде. Кто-то когда-то так же заберет тебя, да и похуй. Грань твоего владения за третьим, за четвертым слоем Сумрака — там, куда дотянется твоя рука. Мои руки везде. Мои глаза везде. Мои владения везде. Ты не можешь по-настоящему сломать то, что желает быть сломанным. Ты не можешь присвоить то, что желает быть присвоенным. Держу пари, тебя еще ни разу не ебали с щемящей нежностью. Держу пари, тебя от этого выворачивает. Мироновы пальцы скользят по затылку, а язык — по едва теплым губам.

Гнойный

Гнойный на бортике ванны балансирует, как на канатной дороге. Действие похоронное, смотрит не вровень веревке, а в пол, рассматривая высоту полета, просчитывая количество сломанных конечностей от падения. Мироновские пальцы в волосах, мягкое натяжение, чтобы откинул голову, мерзкая нежность на губах, что хлороформом ложится на язык. Медленное разложение рецепторов, не взаимное движение. Сонечка цепенеет, словно ее вводят в искусственную кому, вызывая коматоз. — Что, Мирончик, на святош потянуло? Заводят добренькие теперь? — отводит голову в сторону. Его тошнит и мутит. Тянет блевать. Тянет отмыться. Тянет от Федорова, но кровь возвращает его, тянется к хозяину, жаждет продлить контакта, жаждет покорения и утопления, слепого подчинения. — Отъебись от меня, блядь, — в сознании распускаются радиационные цветы. Его ведет и мажет. Атомный пепел застилает глаза. Мирон держит его цепко, как мать еврейка ребенка в Аушвице. Одновременно мать, одновременно и Йозеф Менгеле. — Какая же зараза в тебе живет. Сонечка потеряна, в ее голове сейчас карлица и Сумрак одновременно. Подавляют. Как будто ебут вдвоем так, что непонятно, кто и где. Дышит тяжело битым стеклом в легких. — Ты, сука… — вгрызается в рот, но Мирон поджигает все керосиновой нежностью так, что Сонечка едва ли не скулит. Так не должно быть. Все это — худшее извращение. Худшее наказание. В ней нет нежности, доброты и хорошего. Оно все для него яд, что кислотой разъедает кости. — Хватит… Поцелуй на скуле отпечатывается ударом. — Пожалуйста, — тихо. Сонечка молит, как могла бы молить Бога, если бы верила в его существование. У него даже хуй не встает от такого. Его бьет, как от насилия. Это и есть — насилие. Единственное доступное насилие над Сонечкой. Ебаная нежность в руках и глазах, от которых он задыхается, как от жгута на шее, что передавливает до посинения. У него ломаются и крошатся пальцы, когда Мирон целует их по очередности. — Ты пожалеешь, блядь, — в глазах неестественные злые слезы. Гнойный не может продолжать, лишь желать оказаться где-нибудь еще, не здесь, не сейчас, не с таким Федоровым, что оставляет хозяйские метки по телу, когда кровь говорит, уговаривает подчиниться. Сонечку разламывает до основания всего лишь этими простыми действиями так, будто переезжает по ногам товарный поезд на всей скорости. — Пожалуйста… Мирон… хватит… — его бьет крупная дрожь, он весь бьется в руках Федорова, что продолжает вспарывать ему сознание таким собой, продолжает клеймить поцелуями, лишает движения и сопротивления, утапливая по-тургеневски в себе. Гнойный на пороге безумия. Ему впервые страшно до одурения.

Мирон

Тебе страшно? Мне весело. Мне хорошо с таким тобой до одурения. Ласковость под кожей растекается полынью, взамен отданной крови, прорастает терновым зудом по пальцам, по ладоням, как зарастает свежая рана — болит, зудит, жжется касаниями. Гнойный под ним отъезжает красиво. Теряется в попытке нечувствования, по щекам стыдливые слезы раскатываются красными ковровыми, он отворачивает лицо, стирает их пальцами — Мирон перехватывает эти пальцы и, играясь, погружает их в теплый плен своего рта под изумленный вздох. Владение побуждает к щедрости. — My saving grace, — смеется Мирон, целует уже не только пальцы: оплетает собой высокие скулы, лоб, нос, по шее и за ушами, где отдача от сердечка трепетного выстукивает горячее признание ему в губы, — похуй на тело. Главное, что я забрался вот сюда, вовнутрь, — шепчет в ухо, слегка массируя оба виска. — Я везде в тебе. Невыводимо, как лейкемия и аденома. Ладонь его медленно скользит по голому выхолодевшему бедру. Он чувствует под ладонью мурашки. Валит его на женины простыни осторожно, придерживая затылок. Одну подушку под голову и вторую под бедра. В полумраке сумерек потемневшие глаза внимательны к другому: как вздымается и опадает под дразнящими касаниями грудная клетка, как подернутые пеленой беспощадного чувствования дрожат глаза. Мирон накрывает его своим телом, кожа к коже, и спускает руку ниже — ласкает, убаюкивает, как дитя, неспособное справиться со страхом — с той лишь разницей, что ничего страшнее этого мягкого утешения Гнойный в жизни не переживал. У Гнойного глаза закатываются против воли. — Такой чувствительный, — от касаний его выгибает, как наэлектризованного, он опять пытается вывернуться, отвернуть хотя бы голову, но Мирон не позволяет. Не допускает даже возможность прерывания контакта, хоть одну секунду паузы. Слезы катятся теперь безостановочно. — Такой доверчивый… Одевает печатями своих поцелуев протестующие предплечья, шею и покатые плечи — Гнойного трясет под ним, как в лихорадке, он чуть ли не скулит, но остается лежать. Больше не пытается сбежать, не призывает на помощь Сумрак. Хороший мальчик. Что еще ты можешь мне дать. Что я смогу понять, чего не понял еще? Сонечка разламывается медленно, как в слоумо. Сначала вздохами, сжатыми в кровь губами, которые Мирон своими размыкает тоже — мягко, неуклонно. Разламывается до основания, до хрупкой сердцевины, запечатанной в цинковые слои постиронии. За переломанными ребрами, под изгаженной убийственными составами инквизиторской кровью, взамен которой по венам течет сейчас его, чистая, собственная. Мирона. Он навсегда останется циркулировать там, внутри. Это не само проникновение — это момент до: когда он выцеловывает на внутренней стороне бедра и потом вербализует свое «Можно, Слава?» и того искривляет приступ рыдания такой силы, что он сам зажимает рот свой обеими руками. Оплакивает. Вот так могло бы всегда, но будет никогда. Мирон сейчас только отдает, но получает несоизмеримо больше — кровоточащее нутро Сонечки на блюде. Грудь заливает нежная, кислотная меласса. Вот так. Он в него входит едва-едва, растягивает медленно. Руки Гнойного беспокойно вцепляются в металлическую спинку кровати, затем — в собственные волосы, точно выдрать себя из себя пытается, пока скользит под Мироном в такт на влажных простынях. Тянут, шарят по кровати в поисках хоть какой-нибудь опоры, но не находят. Кроме тела Мирона, нет ничего и никого. Я твоя опора. Я твое недостаточное. Я твой единственный покой и безутешная морока. Дрожь от укусов-вспышек, мгновенно зализанных теплым, влажным языком. У страсти мало общего с экстазом и много — со страданием. Слова «страсть» и «страдание» на латыни происходят от одного корня — pati. Ты хотел меня сожрать — я тебе всего себя отдаю даром. Бери. И захлебнись. Гнойный извивается под ним, от легких, недостаточных толчков, шепчет, словно в бреду, дергает бедрами, пытаясь поймать, продлить ускользающее удовольствие, пытаясь освободиться. — Хочешь еще? — сердечно интересуется Мирон. Замедляется, как чуткий и вежливый любовник, ждет ломкого, стыдливого отклика. От той, что на колени половину дозорных поставила и не заметила. Честности проклятой ждет от той, у которой на пальцах — пепел бесчестья оборванных по кайфушке жизней. — Еще нежнее? Заставляет забыться, потеряться в ощущениях до такой степени, чтобы вместо слов только бессвязные звуки. — Еще? Заставляет повторять бесконечно, слова — сливаться в слоги — слоги в стон — в одно — бесконечное — покорное –