в твоем горле ком с юпитер

Гнойный

Сорят внутренние ржавые трубы. Вода затхлая, коррозийная и рыжевато-красная, как в старых фондах где-то на окраинах бескрайной родины, где выбора нет, какую потреблять, лишь омывать после внутренности сорокаградусной. Гнойный — потреблять или потреблядь? Вода опасная, вода проклятая. Кровь не вода, но и в ней можно утонуть, захлебнуться так, что откачать невозможно после. У него все через край сознания переливается, заливает кругом мазутом, убивает живую органику и цементирует бетоном собственнические «хочу». Черное, лишенное зубов солнце — пасть. Гнойный открывает ее, поглощая эмоции, точь саркофаг над реактором номер четыре. Радиация. Он весь проклятый, меченный. Несостоявшийся Иуда, продающих всех забесплатно жаждущему Сумраку. — Мирончик, ты меня оставишь? Как твою калеку? А ведь такая девочка хорошая, за пацаненка так впряглась, что я почти влюбился. Бескорыстная помощь. Аж тошно от этой слащавости ситуэйшена, — Гнойный едва ли не причмокивает, будто только вот выебал насухую и делится экспириенсом с Федоровым, голодно наблюдая за веной на лбу, что должна будет вот-вот сформироваться на лысой черепушке. Он знает эти вены на Мироновском теле наизусть, как звездочет главные светила небесные. Женя такая хорошая, что Гнойному стыдно за Темных. Иуда хорошенькая, предавшая за благое своих же. И кто из них хуже? Он, по крайней мере, не лжет, скрываясь и прячась от взглядов, как клейменный. Жизнь одна за многих. Жизнь, что оборвалась за предательство. Гнойный подарил Федорову валентинку, свернув причине шею минут через 15 после греха. Ему было все равно — кто. Жене после принес цветочки, как и обещал, только не свиданные, а похоронные. Красные гвоздики. Она не выкупила, обманулась, как желала сама, чтобы не понимать, что сотворила руками своими. — Все будет хорошо, кисуля, — увещевал Гнойный, обнимая ее за плечи. Даже слезы вытер своими руками, высказывая свое расположение. Она была такой грустной и потерянной, что ему хватило этих страданий, ему хватило этого, чтобы не упокоить Мироновскую протеже. Хотелось продлить понимание Мирона, дать ему вещественное доказательство собственных обманутых ожиданий, вкусить этой глупости, на которую пошел, доверившись. Гнойного смешило все. До кровавой рвоты. Дыра черная внутри зовет зверем голодным. Дай-дай-дай-дай-дай-дай. Дай испить до дна твоей боли, твоей крови, твоих слез и всего, что нарывами гноится внутри. Твои кости и сухожилия тоже дай, сожру. Поглощу всего тебя, чтобы последнее дыхание — мое. Последний взгляд — тоже. Все в тебе грязное, мерзкое и черное — мое. — Мирончик, а если умру, пока твои гаврики развлекаться будут? — Гнойный лениво приоткрывает один глаз, он весь расслабленный, словно у моря бока греет, а не в окружении клыкастых находится. — Плакать будешь? Я ж последний, кому ты небезразличен, — признание такое обыденное, что вампиры взглядами обмениваются неловкими. Им отчего-то, видно, стыдливо находиться здесь и сейчас, пока Гнойный говорит о вещах, что являются настолько же обыденными, насколько знание, что солнце заходит на востоке. Сонечка в своих признаниях гола и обнажена. Честность. Она всегда заводит Мирончика. — Вскроешься же сам после, если я сдохну. Кто еще тебя такого лысого и стремного примет? Со всей твоей грязью в башке? А мне нравится, даже таким — нравишься. Любым, Оксанка, нравишься, подумай об этом за дверкой. Только недолго, а то вдруг мне здесь без тебя понравится больше, чем с тобой? Смеется тепло, будто спич толкает на десятой свиданке, когда уже все и так понятно. Гнойный раскидывает руки, обнажая горло. Веревки сняты. Ну, право, кто учил шкетов вязать их? Сопротивления нет. Зачем? Мирончик хочет потешить свое мнимое осознание власти, так пусть. Сонечка насладится всласть. — Ну, котики, подходите. Будет плохо, горло перегрызу, — насмешливо, шутка-прибаутка, за которой простая констатация факта. Даже под артефактами ему не страшно, оно все растворилось давно в Сумраке. Первый укус как несмелый поцелуй. Его рука ложится на черную голову, привлекая ближе, разрешая. Вампиры устраивают пир. Кровь Гнойного — горячий Сумрак, что сочится по венам, бензином подпаляя сознание. Кто знает, что в ней? Но что-то новое, чего не знали клыки их. Гнойный весь распластанный, мягкий и теплый. Чужие руки и рты вгрызаются в плоть, жаждая больше и больше. Ему нравится такое восхищение к себе. Сонечка звонко смеется, раскидывая ноги, чтобы дать доступа к бедрам, к венам глубоким, чтобы голову вскружить поболее, чтобы пленить, чтобы заставить хотеть лишь больше. — Знаете, котики, в чем проблема? В рот не надо тащить все, что не ваше, — Соня привлекает одного к себе, погружая в долгий поцелуй, чтобы в руках затрепетало тело. До конвульсий. Жрать Инквизитора? Что за дурак придумал этот план, когда у серых в крови такой пиздец намешан, что лучше бензина вылакать из лужи, чем вкусить. И чему их только у Темных-то учат? Хотя даже Гнойный не знает, что Хена колет им. А кто знает, тот уже не жилец. Дальше Гнойный смотрит, как вампиры осознают гниль, что попала им в горло. Водой красной отравленной полны их легкие. Не умрут, но Соня поможет. Скажет спасибо за удовольствие, выдавив глаза. Одни за другими. Мирончик наверняка слышит их крики. Гнойный же предупреждал, что плохо будет. Он не врет, он мальчик честный до ужаса чужого. Его хватает, чтобы довести дело до конца. Но все же ведет, мажет от потери крови. Поднимается от пола, весь в крови, точно рожденный младенец — нагой и в красном. Дверь открывается, Сонечка идет по наитию, она Федорова чует голодной собакой, потому что зрение и слух в невменозе. — Карлица, ну и что ты наделал? Есть подозрение, что минут через семь я все-таки сдохну, — обиженно. Он наощупь находит Мирона. Мажет, помечает кровью. Собой тоже. Ужасом чужим, «хочу» своим. — Котик, за три минуты успеем поебаться напоследок, — трется щекой о Федоровскую. — Кстати, котик, если я сейчас умру, то ты не узнаешь, что придумал Завулон. Мне очень понравилось, а тебе очень не понравится, потому что эту вероятность тебе не видно. Поцелуемся напоследок?

Мирон

Безупречные белизной манжеты рубашки тянет, размазывая по ним себя. — Пососи мой хуй, — на автомате отвечает Мирон, но край рта складывается в усмешку. Гнойного выверни наизнанку или отруби ему башку неугомонную — и то пиздеть будет все семь минут и еще девять после на репите в мироновской голове. Усмешка ширится и того более, когда Гнойный — совсем уже картинно — послушно падает на колени, оскальзываясь на подтекшей красной луже, пачкающей носки мироновых кроссовок. — Купить меня пытаешься? — спрашивает Мирон сочувственно, чуть наклонившись. — Я за мармеладки не продаюсь. Он убирает прядь русых волос Сонечке за ухо. Сонечка бледная, как смерть, и синюшная, как оставленная на жаре подгнившая рыбина. Похуй, пойдет. Мирон окидывает Гнойного изучающим взглядом. Тот уже с минуту пытается сосредоточить дрожащие пальцы на пряжке ремня. Откидывается быстрее, чем Хена просил. Мирону до пизды, что там за репит экспериментов 1488 глава инквизиции ставит на своих подопытных. Однако вероятность благодаря артефакту вслед за ним навечно последовать в Сумрак высока, хоть и не стопроцентна. Такого хэппи-энда — лицезреть Сонечку и в посмертии — нервы Мирона не оценят. — Мертвы? — кратко интересуется он, подхватывает почти бездыханное тело под мышки и укладывает на кровать. Все гостиничные номера этого отеля безлики, а горничные — немы. — Сомнительно, но нет, — Гнойный уже почти шепчет, облизывая сухие губы, Мирон добрую лишнюю минуту стоит над ним, вперив голубой внимательный взгляд; просто так, просто потому что бессилие тела — самая позорная клетка разума и куда более его заводит, чем 99% смысла гнойничного существования. — А жаль! Можем добить. — Откуда ж ты такая тварь ненасытная на мою голову, — бормочет Мирон. Тонкие пальцы подхватывают со стола нож для конвертов и вскрывают короткий росчерк от запястья и выше по другой руке. Мирон обходит кровать ближе к изголовью, подносит запястье, удерживая его над. Несдержанность Гнойного портит. Завидя Мирона, бегом выпрыгивает из штанцов, он как попугай, скачущий вокруг с непрерывным «дай-дай-дай-дай». Необходимость тающего сознания прикладывать экстра усилие для банальных вещей по типу дыхания замедляет Сонечку на приличную девочкам частоту. Холодные губы раскрываются медленно, и не потому, что так хотят, а потому — что это все, на что их обладатель сейчас способен. Утеряна способность говорить. Утеряна способность мыслить. Только инстинктивное, животное стремление — к Силе. Жить. Мирона цепляет и окунает в эту темную беспомощную заводь с головой. По запястью стекает алая, его пальцы — в волосах, направляют голову, заставляют глотать. Где-то там запускаются заново остановившиеся внутренние системы, несмелое, потом жадное скольжение языка по коже, посылающее дрожь по нервным окончаниям выше. Он позволяет взять чуть больше, чем нужно. Сумрак впаян в них изнутри. Сила, брат, в крови — и ни в чем другом. Параллельно Мирон проходится до странного холодными тоже пальцами по укусам, из которых сочится гнойная, грязная, нужная, чтобы жить им обоим. Он запечатывает кровоподтеки. Это простое действие, но приведение Гнойного в его обыкновенное мерзкое состояние — проблема, решать которую Мирону придется чужими руками. При мысли о том, как она посмотрит на него в этот раз, по губам скользит бестелесная улыбка. Какова ирония вероятностей, что он не видит. — Ты, как и я, извинишься, хоть тебя особо не били.

Гнойный

Сонечка смотрит глазами голодными снизу вверх, голову запрокидывая русую. Нагая и кровью измазанная. Где-то на границе между здесь и по ту сторону Сумрака безжизненного. Ловит исключительный сабспейс, находясь в четырех минутах от смерти, прижимаясь щекой к Федоровской ноге. Русская гончая после охоты ластится к хозяину. Его рука шаловливо проходится рядом с пахом, желание Сонечки способно отодвинуть Старую с косой еще ненадолго. Проклятие амулета резонирует с состоянием, невидимые цепи звенят сталью, связывающей их вместе. Гнойный был бы не против умереть в момент оргазма, потащив за собой в ад Мирона. Было что-то в этом довольно романтичное. По меркам, конечно, самого Гнойного. — Жить без меня не сможешь, Мирошка, — посмеивается он, пытаясь протянуть руку выше, чтобы зацепиться за Федоровскую рубашку, но сил слишком мало даже на такое простое действие. Зрение почти в нулине. Последний раз он «видел» так, когда был угашен какими-то ведьминскими наркотиками, что были притащены в Инквизицию вещ. доками. Мирон же кажется обжигающе горячим. Жерло вулкана, что плавит остывающее тело. Гнойный натурально чувствует, как немеют пальцы один за другим. Кровь его покидает стремительно, вампирские поцелуи забирают свое без непосредственного участия одаривших. Гэнгбенг вышел грустным и невкусным. И точка. — Труп мой выебешь напоследок? — Сонечка смотрит почти мертвыми широко раскрытыми глазами без фокуса. Хочется урвать больше жизни на сейчас, а не потом. Гнойному, в принципе, не шибко важно, сколько продлится его жизнь, но оставлять Федорова без своей блядской фигуры жалко. Даже на пару минут, что проживет без него. Он хочет забрать себе все его время, не оставив и крупицы свободы. Заполонить все естество собой, въесться в кости и вены, укутав в бетон посмертия свой. — А как тобой нажраться-то можно? — смеется тихо, потому что легкие воздухом перестают наполняться. Каждое слово — усилие. Каждое слово — сродни сломанной руке. Гнойный идет путем разложения собственноручного, чтобы продолжать говорить. Маленькое жертвоприношение. Лучше букета и свиданки. Мертвая принцесса на кровати. Почти сказка. Только выеби — и очнется принцесса от сна некрофильского. Говорил же, romantique. На кровати они еще ж и не ебались. Все на других плоских и не очень поверхностях. Мало. До одурения мало. Сонечке Мирона всегда будет голодом злым не хватать, как вечно бездомному хлеба и водки. Плывет на волнах смертельных. Сабспейс реально отменный. Теплая живая кровь на губах мажет помадой. Гнойный едва ли не нежно прижимается к ране. Ведет языком по краям рваным, силы возвращаются медленно, сладко и тягуче, как если бы целовал Мирона под ребрами. Крутит и коротит в сознании. Пульсация распространяется по телу, кровь — дефибриллятор, вырывает из цепких когтей Сумрака собой. Принц из Федорова хуевый, даром, что лысый и стремный. Но для Сонечки и такой — краше всех карлица. Слаще всех поцелуев кровь густая, круче наркоты и гуд трипов. Признание горячее, солоноватое и с привкусом железа. Интимнее, чем любая ебля случившаяся. Гнойный вгрызается в руку зубами, прокусывает кожу, ведет языком по открытой ране, раскрывая края все больше и больше. Он безудержно поглощает силу, как сухая земля — влагу, как черви — трупы. — Какой ты извращенец, Мирошка, — Гнойный фокусирует взгляд на Федорове расплывчатый. — Я твой хуй чувствую, как будто в горло затащил. Что, все-таки некрофилия заводит? И, — улыбка трогает лицо. Сонечка сейчас Королева Крика и Керри Кинговская в крови, как в мантии алой. — Я тебя сожру когда-нибудь. Выебу и сожру. И тебе понравится. Как многое ты поймешь, Мирошка, когда ебать тебя буду. Дай еще, — цепляется за шею веревкой. Тянет к себе. — Дай еще немного, — просит. Федоровская кровь штырит так, как ничто и никогда. Гнойному нужно получить еще. Мозги плавятся от ощущения чужой крови внутри, как будто Мирон сейчас в нем везде и сразу. — Извиниться? Наху… Сонечка смеется так громко, что от смеха едва ли не разрываются легкие. Женя смотрит с каким-то хтоническим ужасом, что ли. Бесценно. — Не завидуй, лапуля. Твой бывший шеф ебнулся в край. Подойди, рассмотри это художество, — Гнойный склабится красными зубами. Сцена достойна Кубрика. Он как будто вышел и прошел через ад, что для него был раем. Взрослые флирты девочками, пусть и бывшим темным, мало доступны для осознания. — Как думаешь, после такого замуж зовут? В счет репараций там всяких. А…че еще там было? А… звиняй, лапуля, за все прошлое и будущее. Носатый сказал покаяться, да если начну, то ты умрешь быстрее от осознания, — близко. Очень близко. Но раскрываться незачем. Пока. — Где у тебя тут ванна? Мне надо помыться, — без «пожалуйста», точно в хате этой он уже хозяин. — Мирошка, подсоби, не доползу сам, иначе твоей девчуле придется неделю хату драить. Траванется еще. А мы о ней беспокоимся, да? Это «мы» насмешливое и почти ли не грубое, но Сонечка пока слишком сытая, чтобы продолжать сий разговор.