Кудрявый роман

Так спокойно, пусть на бортике был слышен отдалённый свист тренера младших классов, под водой царило полное умиротворение и тишина. Светловолосый юноша, прижав колени к груди, точно поплавок, покачивался в хлорированной воде школьного бассейна — в единственном месте, где он мог спрятаться ото всех и по-настоящему отдохнуть. И так бы могло продолжаться бесконечно долго, если бы свит, предупреждая о чём-то тревожном, не стал в разы громче, а крики и напуганные возгласы не вытащили Онегина из бассейна. Отплёвываясь от воды и потирая глаза, Женя судорожно искал опасность, когда вдруг маленькими волнами к нему принесло окрашенную чем-то красным воду. Наверное, большинство после этого постаралось бы выбраться из воды как можно скорее, но он руководствовался чем-то другим, каким-то слепым чувством долга непонятно, перед кем, и плыл к источнику крови. Так страшно Жене никогда не было, но инстинкт самосохранения сильно притупился, я вам скажу, даже к лучшему для всей этой истории. Онегин не успел опомниться, как маленькое нежное тело оказалось у него в руках, а чёрные кудри прилипли к шее десятиклассника. — Глупенький! — кричала преподавательница математики, которая каким-то чудом тоже оказалась в помещении, а потом вместе с тренером младших классов забрала тело к себе. — Глупенький такой, куда же ты побежал? Спасибо, спасибо, — теперь она обращалась к Жене сквозь слёзы. — Дурак вот, решил с вышки прыгать, на спор, что ли. Онегин смог выдавить из себя только лёгкий кивок, а после чёрную макушку унесли к фельдшеру. Женя же, решив, что на сегодня плавания хватит, поскорее ушёл в душ и только там обнаружил, что его руки ужасно дрожали. — Блять, реально прыгнул? — послышался незнакомый голос из раздевалки. — Ну, по ходу, — отвечал второй человек. — Кто ж знал, что реально соберётся. — Предлагаю завязывать, вдруг ещё что-то сделает. — Ох, сука! С родителями сколько разборок будет, ты прикинь? Потом хлопнула дверь, и Онегин уже не слышал, что обсуждали те двое, но в нём забилось желание узнать, как там чёрная макушка. Потом было множество лекций в актовом зале про безопасность, где, пока почти никто не слушал преподавателя, Женя искал глазами ту самую чёрную макушку, но она ни разу не появилась на собраниях. Слухи ходили разные: и про отчисления, и про инвалидность, и про смерть, а Онегин старался ни во что не верить, хотя в бассейн на всякий случай не ходил, его стала отталкивать и пугать бездонная глубина, и только при мысли о крови сердце болело и пыталось остановиться. В понедельник, двадцать третьего октября (Женя очень хорошо запомнил эту дату) произошло ещё одно изменение, заставившее Онегина и вздохнуть с облегчением, и терпеть в душе трепет ожидания чего-то прекрасного. Он шёл по коридору к «сраному кабинету сраной математики», как с гордостью называл его каждый ученик физ-мата, гордо неся новые сборники для мучений решений задач, как вдруг из-за угла выбежал низкий парниша и на всех парах влетел в Женечку, выбив у него воздух из лёгких. Учебникам, что хотели улететь на смоляную макушку, удалось удержаться в сильных руках Евгения, точнее, в руке, так как одна была занята придерживанием неосторожной персоны от падения на бетонный пол. — Ты как? — помедлив, спросил блондин, но отпускать незнакомца не решался. — Ты это, не бегай больше так, пожалуйста. — Извини, — кудряшка поднял карие глаза на спасителя и тепло улыбнулся. Эта улыбка запомнилась Женечке надолго. Так крепко въелась в память, её хотелось видеть теперь каждое дождливое утро, когда Онегина чуть ли не пинком выкидывали из автобуса в километровые лужи; каждый отвратительный день, когда в расписании стояли аж две контрольные (никого не ебёт, что так нельзя по каким-то правилам, на которые все клали хуй размером с лужи); каждый вечер, когда Онегину приходилось насиловать себя физикой, чтобы не получить очередной двойбан. — Ага, — бестолково отозвался Женька. — Ну вот, ты меня второй раз спасаешь, даже неловко как-то, — брюнет всё ещё держал руки на широких онегинских плечах, но его это не сильно смущало. Кажется, ему понравилось стоять в обнимку с Женей. — Сначала из бассейна вытащил, а теперь на пол не дал упасть. — Так это… — Онегин раскраснелся. — Это был ты? — Так всё и получается. Мне Молчалин про тебя рассказывал. — Ты красивый, — вдруг вырвалось у Жени, а следом и «очень». — В твоём вкусе? Онегин покраснел, точно помидорка, и, отведя глаза, кивнул. — Тогда позови меня после уроков в кафе. — Шутишь? — Женя теперь смотрел на кудряшку, старался запомнить каждую черту его прекрасного личика. — Нет, я люблю смелых, искренних и заботливых. Тебе немного нужно развить первое, — юноша отпустил плечи десятиклассника. — Мне пора. Ещё увидимся, Женя. — Подожди, а тебя как зовут-то? — но кудряшка уже скрылся за углом. *** Чацкого не любили в классе. За что? Ну, он много говорил, говорил правду и не всегда волновался, как она обернётся для коллектива. А ещё он был очень умным, разбирался во всех предметах, кроме биологии и физры, и никому не давал списывать. Ну чем не набор поводов издеваться над молодым человеком? Казалось бы, десятый класс, пора бы успокоиться детям, но на Чацком лежало проклятие с восьмого класса: ему ставили подножки, выворачивали портфель в мусорку, обзывали, дразнили и всё старались подставить перед учителями, но это удавалось крайне плохо, как правило. Его опять побили. В этот раз поводом стал пропущенный мяч на футболе: Матвей Белкин забил гол Сашиной команде, и она проиграла с отрывом всего в одно очко. Он сидел в пустой раздевалке всё ещё в спортивной одежде, не в силах подняться со скамьи. Ему страшно хотелось плакать, но поперёк горла стоял ком, слёзы никак не могли выбежать из глаз, а синяки и разбитые колени всё гудели и ныли, напоминая о страшной обиде. Разве он виноват, что без очков почти ничего не видит? — Привет. Чацкий вздрогнул и поднял голову: над ним, тепло улыбаясь, стоял Молчалин, который попросту прогулял физру. «Он так тихо вошёл…» — Опять били? — спросил вдруг он, хотя и так знал ответ. — Я мяч пропустил решающий. — Толпой? — Нет, только Кислицын, остальные обзывались и кричали, — Саша стыдливо опустил глаза и словно начал оправдываться: — Я вообще не понял, откуда он прилетел, я едва уклониться успел, но они, конечно, мне не поверили. Молчалин присел перед одноклассником и выудил из шоппера перекись и ватные диски. — Ты настолько запаслив? — Нет, — Лёша усмехнулся. — Мне ещё вчера сказали, что футбол будет, я для тебя взял, — он налил немного лекарства на диск. — Вот уж спасибо! Как будто меня так часто… — Молчалин принялся обрабатывать колени Чацкого, заставив его осечься и тихо зашипеть от боли. — М-может, не стоит? Но Лёша не ответил. Он промывал раны, заботливо дул на них, словно мамочка маленькому ребёнку, а у Чацкого сбилось дыхание и от жжения, и от такой близости с Молчалиным. Они почти никогда не разговаривали: Саше казалось, что он буквально подсвечивается голубым и сверху всплывает надпись «гей», когда он дышит возле Лёши. Так или иначе, сейчас ему было страшно приятно от такого количества заботы и нежности в его сторону, особенно от Молчалина, он ведь один такой… — Готов, — Лёшка заклеил рану пластырем и уронил поцелуи на каждое колено чуть выше пластырей. — Не очень болит? Саш? Чацкого пробрал озноб. Он опустил голову, мелко дрожа, и тихо, чтобы Молчалин не услышал, всхлипнул, постарался сдержать слёзы, но ничего не вышло. Почему, почему Лёша, настоящее солнце, такое ласковое и тёплое его никогда не полюбит? Почему Саша не может быть с ним, почему за такое его будут гнобить ещё больше, почему за эти два года он умудрился втрескаться так сильно, что теперь предпочёл бы умереть, чем быть отвергнутым? — Саш, ты что? Так сильно болит? — обеспокоенный Лёшка бережно снял очки с бедолаги и спрятал его в объятиях. Саша промолчал, тихонько плача в плечо одноклассника, и всё крепче жался к нему. Ему не верилось, что всё это по-настоящему, что Лёша никуда не денется, что он действительно, хоть и по-дружески, из жалости, поцеловал его. «Может, я ему нравлюсь? Нет, он просто делает это по доброте, даже не думай, идиот!» Чувства уже не помещались в груди. Чацкий отстранился от Молчалина и крепко взялся за его плечи. — Прости меня. — За что? — За то, что списать на математике не дал, что мячом тебе в лицо попал, что нахамил в туалете в седьмом классе, что веснушки твои обзывал тогда же, что в началке сок твой выпил случайно. — Саш… — Молчалин хотел было что-то сказать, но Чацкий, хмурясь и чуть не плача, продолжал: — И з-за то, что Фамусовой признался в пятом, хотя знал, что она тебе нравилась; и что заболел в день сдачи нашего проекта; и что тебе сейчас надо возиться со мной, потому что я слабый. Прости, прости… — Нет, — Лёша взял блондина за руки. — Я не держу на тебя зла, мне прощать тебя не за что. Такую ерунду вспомнил, дурачок, а не Саша Чацкий, — вдоль щеки пострадавшего скользнул аккуратный молчалинский нос и, выбрав нужное место, поменялся с губами. Сердце Чацкого остановилось. Он полными любви и нежности глазами смотрел на Лёшку, чувствуя, как жар от поцелуя распространялся по всему телу, заставляя щёчки гореть, а руки сжиматься на молчалинских плечах сильнее. Он сильно растерялся и запретил себе говорить вообще, чтобы не ляпнуть что-нибудь глупое при однокласснике, чтобы не отпугнуть его, ведь каждая секунда возле этого чудесного парня была Сашке дороже золота и пятёрок по любым предметам. — Тебя домой провести, чудик? — Лёшка поднялся наконец с холодного пола и потянул за собой отличника, нацепил на его нос очки и растрепал светлые волосы. — Конечно провести, спросил я тоже. Потопали давай. Итак, спустя два года любований Лёшей с другого конца класса, просмотров всех его историй в инсте, неловких встреч и сотен «Ну дай списать! — Отвали, Молчалин» Чацкий наконец взял его за руку, заполучил его поцелуй и даже успел полюбоваться с ним на осенний парк, и всё это за несколько часов. Везунчик, этот Саша Чацкий.