Сердцепреклонённые

Она выбежала из ресторана с отчаянно колотящимся сердцем. Тень прошлого в лице Алика Волкова накрыла с головой, растревожила всех чертей-демонов, таящихся в душе. При воспоминании о нём, об их отчаянном, сумасшедшем романе, гортань сдавило небывалым стыдом и жалостью. Она почувствовала себя грязной тварью, эгоисткой, использующей людей. Даже перед Осокиным она теперь испытывала что-то похожее на вину. В конце концов, именно он ей помог после смерти отца. Пусть и расплачиваться за эту помощь пришлось совсем как при сделке с дьяволом — душой. Алика остановилась перевести дух. В тени аллеи, почти напротив гостиницы, скрывался чёрный «Харлей». Конечно, она его узнала. Мотоцикл принадлежал Волкову-старшему, и Алик иногда брал его тайком у отца. Они гоняли по весенним улицам Тулы, распугивая прохожих, и Алике нравилось потом сидеть у него на коленях и целоваться, чувствуя как у обоих в крови шарашит адреналин. Она провела рукой по лакированному боку, чувствуя, как больно сдавило сердце от воспоминаний. Алик был всего лишь эпизодом её шальной жизни. Самый популярный мальчик в классе, нахальный и не по годам серьёзный. Конечно, ей льстило его внимание. Она сразу же безошибочно считала, что он на неё запал. Ещё когда увидела взгляд, с которым он посмотрел на неё в первую встречу. Теперь Алика точно могла определить, что тогда было в его взгляде — желание. Так мужчина смотрит на женщину, которой хочет овладеть. Она приручала его постепенно. Но сразу дала понять, что он ей интересен. Что она выделила его из десятка других парней. Девчонки на переменках делились с ней своими тайнами, и она знала, что многие из них были в него влюблены. Одна такая, прелестная дурочка Любочка Катаманова, посвящала ему стихи. Она доверчиво делилась ими с Аликой, а та потом читала их Волкову, смеясь над наивными рифмами одноклассницы, робко соединяющей любовь с кровью. Алика тоже писала стихи, только ей бы и в голову не пришло посвятить хотя бы одно из них мужчине. «Чёрная улица в ямах подобна походке пьяных, похожа на синяки, рубает, как мясники» чеканно декламировала она на подпольных квартирниках сначала в Туле, потом в Ленинграде. Её бешеная энергетика и экзотическая внешность всегда разворачивали головы собравшихся, приковывая внимание к их обладательнице. Она была искрой, она была звездой. И совсем не помнила о парне, которого пообещала не ждать из Афгана. Внутри ничего не дёргалось, когда Ирина Шведова пела по телевизору про невест и их русских афганцев. Алика видела, как двое вышли из ресторана. У Осокина заплетались ноги, и Алик почти тащил его на себе, перекинув руку через плечо. Они скрылись в гостинице. Алика судорожно вздохнула, ощутив, что сердце начало биться быстрее. Она и хотела его увидеть вновь, заговорить, жалея, что сорвалась в ресторане, и боялась этого. Вина жалила её, давно привыкшую лгать и подличать. Но ведь Алик знал её до того, как она стала законченной сукой. И он любил ту, прежнюю Алику, с кудрями и в белых гольфах, сплёвывающую вишнёвые косточки на асфальт, просившую придумывать для неё сказки… — Ну, привет, — она не заметила, как он подошёл, но не вздрогнула от неожиданности. Обернулась с лёгкой улыбкой и поздоровалась в ответ. — Ты изменился. Выглядишь не очень, — сказала она честно, на правах старой знакомой. — Зато ты всё такая же артистка. — И садистка, — добавила она, рассмеявшись. — Сильно он на меня орал? — Если бы децибелы его голоса могли убивать, в кафе произошло бы массовое убийство. — Нормально. Мне нравится его доводить. Завтра он протрезвеет и всё мне простит, — она поддела пиджак носком туфли. — Так и будешь делать вид, что ничего не случилось? И мы просто встретились спустя эти годы, как, блять, добрые друзья? — А ничего и не случилось. Мы давно чужие друг другу, Алик, и тогда, перед проводами, я была честна с тобой. Он отвернулся и сжал кулаки. — Я тебе писал, — сдавленно произнёс Алик. — Я ничего не получала. — Ну, конечно, папочка постарался. Я ему никогда не нравился, — он вновь повернулся, и в его взгляде горел холодный огонь то ли презрения, то боли. Алика разучилась считывать его эмоции, но спешно училась делать это вновь. — Алик, не надо, — она осторожно дотронулась до его плеча, но он отшатнулся от неё, как от прокажённой. Она закусила губу от внезапной обиды. Почему-то это сильно её задело. — Зачем ты приехала? — он посмотрел на девушку прямо и зло. Теперь Алика при всём желании не могла разглядеть и крупицу интереса в его взгляде. Так смотрят на чужих, неприятных людей. — У меня здесь дела. — Зураб твои дела? — прошипел Алик, и его светлые глаза потемнели от гнева. Алика ощутила, как сильно забилось сердце, и кровь отхлынула от щёк. Он знал! Алик посмотрел на неё с доброй долей презрения. — Ты дура, если полагаешь, что можешь его обдурить, запудрить мозги своими штучками. — Откуда ты… — Откуда я знаю? Работаю на него, блять! — Алик горько усмехнулся. — Оказывается, за бабки можно купить всё, даже совесть. — Копал под меня, да? — Выполнял приказ большого начальства. — Сдашь? Алик помедлил с ответом. Она смотрела на него, давно забытого, но такого внезапно близкого, пахнущего, как в школе, табаком и ветром, и чувствовала себя калекой, уронившим костыль. Всё, что составляло ей опору, — лёгкие деньги, роскошь, вечеринки и цацки, — вдруг рухнуло. «Пожалуйста, обними меня», хотелось сказать ей, прижаться к нему телом, душой и сердцем. Ей, девчонке, у которой в голове тридцать три ветра, отчаянно захотелось простого тепла. Ощущения своей головы на родном плече. — Я ничего не скажу Зурабу, — он вымолвил эти слова, поморщившись, словно от боли. — Но пообещай, что ты свалишь отсюда. И слышь…не знаю, чё за игру ты ведёшь, но уходила бы ты от своего мудилы. Он тебя подставит однажды, и ты либо в браслетах на тюрьму поедешь, либо на столе с канавками окажешься. Чё ты вообще с ним связалась? — А у нас вечер воспоминаний? — огрызнулась Алика, увидев в его глазах могильный холод. Вечную мерзлоту, в которой не проковырять тропинку к сердцу. — Да понятно, чё. Все вы на одно и то же ведетёсь, — он сплюнул на асфальт. — Богатый опыт? — Насмотрелся за жизнь. Так чё, поняла меня? — Не переживай, капитан, моя жизнь — не твоя печаль, — Алика легкомысленно улыбнулась и махнула рукой, прощаясь. — Угу. Только учти, если что, я тебя сам найду, и тогда ты будешь жалеть, что не послушалась. Она только расхохоталась. Смех был вымученным, с нотками истерики, но главное, что на коралловых губах её играла улыбка. И она ушла первой. Как делала это всегда, не позволяя себе быть побеждённой. Эльза, увешанная пакетами, открыла дверь и бросила ключи на полку, рядом глиняной кошечкой, ласково косящей оббитым глазом. Тут же сморщила нос и вздохнула. В квартире, избавленной от освещения, было не продохнуть. Сигаретный дым серым облаком висел под потолком, а из комнаты доносилась слишком громкая для позднего вечера музыка. Судьба-судьба, что сделала ты со мной — Допекла, как нечистая сила. Когда-нибудь с повинной приду головой Во имя Отца и Сына. Алик пил с размахом, попеременно прикладываясь то к горлышку бутылки, то к честному гранёному стакану, до краёв наполненному водкой. Второй стакан разбит, и его осколки, измазанные кровью, зловеще блестели в темноте. Правая рука Алика тоже была в крови, перевязанная кое-как кухонным полотенцем. Эльза бросилась к выключателю, и вспыхнувший свет показал пьяное пиршество во всей красе. «Любэ» орали из магнитофона, и суровый мужской голос смешивался с голосами новостной передачи из старенького радиоприёмника. — Алик, твою мать! — она отобрала у него бутылку Smirnoff, позаимствованную из их свадебных запасов, и развернула его к себе. Он не сопротивлялся, обводя мутным взглядом её встревоженное лицо. — Зачем ты так напился? — бессильно спросила Эльза, опускаясь перед ним на колени. Она знала этот взгляд. Таким он был в самые чёрные дни его отходняков от той дряни, которой тот ставился, пытаясь забыть ужасы Афгана. — Нет, сука, никакой жизни после предательства, — пьяно шептал Алик, отталкивая её руки. — А я себя самого предал, понимаешь. Сначала за медальки, а теперь за бабки. И тебя чуть не... а, блять, неважно. По-хуй. Эльза перевела взгляд на окровавленное полотенце и начала совершенно по-бабьи причитать. — Алик! Боже мой, как страшно ты порезался! У нас свадьба через две недели, а у тебя вся ладонь в мясо! — причитая, она развернула полотенце, и острая боль с новой силой врезалась в его слабую человеческую плоть. — Так, тебе надо в больницу, пусть наложат швы. Блять, да что с тобой такое! — она толкнула его кулаками в грудь. — Почти каждый день то побитый, то травмированный! — Да остань ты, — досадливо бросил Алик и потянулся к стакану с остатками водки. — Заебала голосить. Эльза заплакала. Её слёзы падали на покрытый пеплом и осколками стол. Она, сильная и смелая, плакала так редко, что он был удивлён этим её слезам. Совесть больно уколола в левое подреберье. Эльза, его ангел, его маяк. Так не похожая на злую и чокнутую Алику, которую, однако, не выкинуть просто так из памяти. Та была смертельным сальто, колючей проволокой, ощущением чуда. Конченой сукой. Алик вбил окурок прямо в столешницу, в дешёвый зелёный пластик. Кассета захлебнулась на полуслове, и мелодия оборвалась. Согнутый пьяным отчаянием, он поднялся и поцеловал Эльзу в макушку. — Ну ладно, зайка, не реви. Сейчас выпью крепкого чая и смотаюсь к Демиду, он подлатает. Алик и впрямь поставил чайник на плиту, открыл газ. Некстати вспомнился армейский чай, которым они с пацанами давились в первый год службы. Подкрашенный жжёным сахаром, запаренный из вторяков. Но он хорошо заходил в горах, где зуб на зуб не попадал от холода, а дыхание, казалось примерзало к носоглотке. Чифир — настоящий, крепкий, вставляющий не хуже, чем кофеиновые таблетки, они пили уже на дембеле. Дослужились, заслужили. И таких воспоминаний у него — на добрую сотню. Вертелись в памяти волчком, настойчивые, злые, как осы. Их не запаять в ящик, не отправить грузом-200 нахуй из памяти. Не утопить в алкоголе. Он большими глотками пил обжигающий чай, не замечая, что кипяток обдирает горло. Эльза всхлипывала, размазывая пролитую водку по столешнице, мешая её с падающими слезами. Он никогда не видел её такой, и ему было неловко от её плача. Хотелось выдрать чокнутую из памяти вместе с этим вечером, когда она стояла у его мотоцикла, как пять лет назад, даже в похожих джинсах, и улыбалась этой своей улыбкой, сладкой и горькой одновременно. По-прежнему нездешняя, пахнущая заграницей и чужим мужиком, но до боли родная. Казалось, протяни руку, и можно вновь ощутить прохладу её белой, как снег, кожи. От этого воспоминания захотелось завыть. — Я поехал, — коротко бросил Алик, отставив пустую кружку. — Я с тобой, — Эльза вскинула на него мокрые глаза в размазанной подводке. И словно что-то надломилось в её взгляде. Алик ощутил прилив нежности к невесте, крепко замешанный на чувстве вины. — Куда, в морг? Херню несёшь, Эль. Я быстро, туда и обратно, — он неловко улыбнулся. — Ты сядешь пьяный за руль? Алик, пожалуйста… — Всё в норме, зайка. Я почти трезвый, чё я там выпил-то, детскую дозу. Жди меня, хорошо? — Алик…- Эльза вновь скривила губы, в её голосе звучали невыплаканные слёзы. Она закрыла глаза и прижала пальцы к вискам. — Только не плачь, Эль, — он нежно провёл костяшками по её мокрой от слёз щеке. Это прикосновение заставило Эльзу открыть глаза. Алик видел в них отражение своей боли и грусти. Даже с блядски размазанными глазами она выглядела такой красивой в этом неярком электрическом свете, что у Алика защемило в груди. Дурак, как он мог даже помыслить о том, чтобы вновь связаться с Аликой? Как мог подумать хоть на секунду о том, чтобы променять Эльзу на неё, так страшно его предавшую? Он поцеловал невесту так жадно, словно хотел слизать всю неорганику с её зубной эмали. Она хихикнула, легко отталкивая его. — Я быстро, — он чмокнул её в щёку и вышел из кухни. — Ты на часы смотрел? — недовольно спросил Демид, отставляя исходящий паром стакан. — У тебя дома бабёнка под боком, а ты ночами шляешься. — Мне бы зашиться, — Алик сунул ему под нос окровавленную руку. Боли он уже почти не чувствовал, но противная липкая кровь проступала сквозь бинт при каждом движении, а осколки поблёскивали совсем как капли замёрзшего ноябрьского дождя. — Семейная ссора? — усмехнулся Демид, цепким взглядом врача осматривая пострадавшую конечность. — Знаешь, старик, я тебя ценю именно за твою неразговорчивость, — Алик зубами вытянул сигарету из пачки, прекрасно зная, что Демид не позволит ему курить в своём стерильном царстве. — Цигарки-то спрячь, — не разочаровал его Демид, гремя инструментами. Этот металлический звук нервировал, а трупно-формалиновый запах, смешанный с антисептиками и кофе, провоцировал у ещё не протрезвевшего Алика тошноту. — Это я чтобы не сблевать. Воняет у тебя тут. — Ну, знаешь, жизнь иной раз сильнее воняет. Новокаина вколоть? Процесс будет не быстрым. — Чё я, баба? Ебашь так, потерплю, — огрызнулся Алик, щурясь от яркого света хирургической лампы. — Хозяин — барин, — покладисто ответил Демид и, будто бы невзначай, быстро осмотрел его вены. Алик только хмыкнул, не желая ссориться со старым товарищем. Единственным, кто не отвернулся от него после того, как тот начал работать на Зураба. Осколки с приятным хрустальным звоном падали в лоток. Колкие крошки, холодные, как лёд. Боль прыгала по всей длине руки механической блохой, вызывая железистый привкус во рту. Но это похуй, от неё можно было отрешиться, представить, что она где-то далеко-далеко. В жестяном блестящем столе отражалось его мутное искажённое лицо. Жжение от септика в руке отвлекало от рвотных спазмов, которые накатывали то ли от запаха, то ли от модной водки Smirnoff, не зашедшей тому, кто привык наливаться родной «Столичной». — На базе давно был? — равнодушно поинтересовался Алик. — Позавчера заглядывал. Тяжёлые времена наступают, Алик. Делёжка территории, приватизация, борьба за собственность. Отвыкают, видать, люди от совковых понятий. А наши, как всегда, за независимость, рэкетом заниматься не хотят, блюдут честь советского воина, — он криво улыбнулся и перевёл взгляд на притихшего Алика. — Витёк вот тоже блатовать начал, в предприниматели заделался. — Чё, в натуре? Его же на первой «стреле» захуярят без серьёзной крыши, — Алик поморщился, разминая в свободной руке уже ни на что не годную сигарету. — Пусть поиграется. Как за жопу возьмут, обратно прибежит. Нет в нём жилки дельца, — Демид достал нитки и повернулся, чтобы взять кружку с давно остывшим кофе. — А ты завязывал бы ты со своими боями. Пробьют тебе башку в один прекрасный день, разом деревянный бушлат примеришь. И Эльзу свою вдовой оставишь. — И чё ты предлагаешь? Как выживать в этом зверинце? — Да брось мне-то баки заливать, Алик, — Демид потянулся на сей раз за бинтом, с хрустом разрывая стерильную упаковку. — Ты не из-за денег на ринг выходишь, а с совестью своей договориться пытаешься. Разве с нашими ребятами тебе плохо жилось? Нет, имел честный кусок хлеба с маслом. Это тебе не со слюнявого кармана кормиться. — Ты что-то чересчур разговорчивый сегодня. Тебе бабками горло заткнуть или как? — Что, мало крови? Ещё хочешь? — Демид обернул ладонь бинтом в последний раз, и Алик со злостью вырвал наполовину забинтованную руку. — Всё, Демид, отвали, дальше я сам. Заебало тебя слушать. — Оплата как обычно, — буркнул Демид, собирая окровавленные салфетки. — Я тебя бесплатно шить не нанимался. — Да базара ноль, — он швырнул ему туго скрученную пачку купюр. — А эту полторушку пацанам передай, — рядом легла тощая стопочка гринов. — Скажи, на нужды базы. — Откупаешься? — Пытаюсь помочь. Я слышал, что Зураб расширяет сферы влияния, на завод наш нацелился. Надо бы стволов побольше прикупить. ТТ там или «вальтеры» бандосовские. Но лучше ТТ, конечно. Я хоть и пашу на него, но на базу пусть не рассчитывает. — Складно стелешь, Алик. Что ж ты командиром не остался-то? Тебя ведь в Афгане не только убивать научили. — Это не должно тебя парить. За руку — благодарность, но в душу мне не лезь. — Да Бог тебе судья, Алик. Я тебя ни за что не осуждаю. Каждый выживает, как может. — Ещё бы ты меня осуждал. Я семье своей помочь пытаюсь.- его взгляд был тяжёл, как танковая операция. — Ещё не известно, как ты бы запел, когда твоей сестре какая-то черножопая падла ствол к башке приделала и заставила документы на квартиру подписать. Надька, конечно, дура, но кто ещё за неё и племянников впряжётся? Муж её придурочный, что ли? — Всё, успокойся, — Демид примирительно положил руку ему на плечо. — Ты толковый, ты найдёшь выход. — Спасибо за такую трогательную веру в меня, — Алик насмешливо поклонился и пошёл к выходу. В машине он включил радио. Крутили «Камчатку» Цоя, и ему вдруг вспомнился тот день рождения, когда они с Аликой сбежали с праздника. — А как же ребята? — спросил Алик, когда они вышли из подъезда. — У них есть портвейн, видак и магнитофон. Уверена, скучать никто не будет, — пожала плечами Алика и поправила поясок на своём сером плаще. — И ты не боишься оставлять свою упакованную хату без присмотра? — В девять придёт Нина, это наша домработница. Она проследит, чтобы никто не увёл зубочистки из канапе, — девчонка расхохоталась, и Алик вдруг подхватил её смех. С ней было легко. И казалось, что его кровь стала такой же лёгкой, превратилась в пузырьки от лимонада. — Ну а мы почему ушли? — Я же обещала тебе танец, — её колдовские глаза впились в него, и он ощутил, что его словно прожгло. Рядом с ней терялась всякая воля, и он пошёл за ней, как крыса за дудочкой гамельнского крысолова. Она привела его в «Магнолию» — крошечный ресторанчик на набережной, недалеко от знаменитого тульского кремля. Здесь ошивалась вся андеграундная тусовка, фарцовщики и перекупщики с Ленинского, художественная богема, залётные иностранцы и карманники. Здесь всегда можно было разжиться запрещёнкой и выпить приличный кофе за двадцать копеек. Или рябину на коньяке. В зависимости от настроения, с которым приходишь. Алик знал об этом месте от товарища по секции футбола. Тот занимался ещё и фотографией, и частенько толкал здесь свои снимки. Сегодня в «Магнолии» было шумно и душно, несмотря на открытые настежь окна. У входа хипповская «система» пыталась торговать фенечками и завёрнутым в трамвайные билетики циклодолом. Но торговля шла плохо, так как собравшейся молодёжи были не интересны плетёнки из плохого советского бисера и «весёлые» таблетки. Они легко миновали девчонок в хайратниках и длинноволосых парней с добродушными лицами. Огоньки над входом превращали их лица в расписные. Но уже в дверях мелкая девчонка в белой рубахе бросилась к Алику, потрясая фенечками. — Купи своей гёрле фенечку на удачу. Смотри, есть всякие, со сложными узорами и самые простые. Но все заряженные. Или на любовь, хочешь? Любить тебя будет до самой смерти, — девчонка тараторила так убеждённо, но Алик только посмеялся. — Не, подруга, разводи кого-нибудь другого. — А ты ведь так мне ничего и не подарил, — сказала вдруг Алика, и он смутился. Конечно, она сама просила ничего ей не дарить, и они все просто скинулись на общий подарок от класса, но Алик всё равно принёс букет гладиолусов, купленный Надей. Правда, Алика не удостоила его вниманием, сразу отнеся на кухню и пристроив в вазу. — Давай вот эту, с рыбками, — сказал Алик, засовывая руку в карман. — Сколько? — Сколько не жалко, — девчонка проворно схватила Алику за запястье и повязала ей фенечку. — Ну вот, загадывай желание. Фенечка не порвётся, значит, желание сбудется, — она улыбнулась и спрятала в расшитую бисером сумочку рублёвую бумажку, протянутую Аликом. — Спасибо, — Алика обласкала его взглядом. — Я вспомню тебя и этот день, если моё желание и вправду сбудется. — Ага, — чуть смутившись, сказал Алик. — Ну чё, идём внутрь? Круглые столики были сдвинуты поближе к стенам. За длинной стойкой теснился народ — в основном, парни в кожаных куртках и девчонки с начёсами под Сьюзи Сью. Вечно пребывающая в апатии барменша трясла серый кассовый аппарат, который вновь заклинило. Они пристроились за барной стойкой. Алик подвинул ей маленькую белую чашку с двойным эспрессо и пакетик с двумя кубиками рафинада. — Ты знаешь, кто сегодня выступает? — Нет. Но я смогу станцевать тебе даже под «Песняров». — Тогда почему именно здесь? — Я так хочу, — она улыбнулась, и его память словно обернули в сахарный вкладыш. Сразу вспомнилось их слегка неловкое, но страстное танго. На сцену вышли какие-то парни в синих свитерах. Ведущий — странного вида парень в белой рубашке с жабо — неразборчиво представил их, и зал кафешки взорвался аплодисментами. — Посмотрим, — сказала Алика с любопытством. Они играли что-то вроде блюз-рока. Песня Алике не понравилась, и она осталась сидеть на месте. Алик пытался было её подначить, но она не поддалась на провокацию. Сидела, прямая, как осиновый кол, и поигрывала пакетиком с сахаром, который так и не добавила в свой кофе. — А вот это уже интереснее, — встрепенулась Алика на томных аккордах очередной их песни. На сцену вышла девушка, которая негромко стонала в микро, добавляя музыке чувственности. Легко вскочив, Алика устремилась в гущу танцующих людей, не забыв помахать Алику. Он против воли улыбнулся и принялся искать её взглядом. Колючие лучи светомузыки протыкали лица розовым и зелёным, словно иглы. Среди торчащих дыбом волос, чёрно-белых бандан и кожаных курток он, наконец, заметил её. Футболку она заправила в джинсы, и она совершенно неприлично обтянула её грудь. Алика танцевала, изгибаясь всем телом, и ей было наплевать на то, что она не попадает в ритм. Её танец напоминал пульсирование аорты. Её пронзительные голубые глаза прожигали даже сквозь расстояние. Музыканты пели: Ваш обескровленный сапфир Льнул к вожделеющим губам. И где-то плакал Нотр-Дам По вам, по вам, мадам. Её джинсы были подвёрнуты, и видны тонкие голые лодыжки. Она вдруг оказалась босиком, и Алик понял, что не он один пялился на девчонку, экзотической рыбкой извивающейся на танцполе, как на блесне. Она постепенно выровняла свой танец, подстраиваясь под тягучий ритм. Ей очень походила эта песня, эротичные стоны бэк-вокалистки, гитарные переборы в ритме танго. — Ты потрясающая, — выдохнул он, когда Алика подлетела к нему, счастливо улыбаясь. Она по-прежнему была босиком. — Я знаю, — лукаво улыбнулась она. — Разве у тебя были в этом сомнения, капитан? — Где твои туфли? — спросил он, уходя от ответа. — Где-то на танцполе. — Я поищу. Он ринулся в толпу, спасаясь от Алики. От её улыбки, неземных глаз, ощущения, что хочет поцеловать. А когда вернулся, сжимая в руках узкие лодочки, обнаружил, что её нет за стойкой. Он обыскал всё кафе и вылетел на улицу, уверенный, что эта чокнутая ушла босиком, прокручивая в голове, что сделал не так. — Чёрт возьми, Алика! Я тебя обыскался, — в голосе, однако, прозвучало облегчение. Она сидела на парапете и курила, покачивая босой ногой. Он подошёл ближе и поставил перед ней её туфли. — Ты прямо как паж. — Жаль, что ты на Золушку не тянешь. — Твоя правда, — она соскользнула с парапета и оказалась совсем близко. Он чувствовал запах её волос — что-то мандариновое, что-то, напоминающее о празднике и детстве. Руки сами собой сжались в кулаки от острого желания. Он тяжело сглотнул и отвёл взгляд. — Слышь, а тебе домой не пора? — А тебя уже потеряли? Ложишься спать после «Спокойной ночи, малыши»? — У меня завтра тренировка. Хочу выспаться, — он пропустил мимо ушей её колкость. — Ладно, капитан. Идём. Она влезла в туфли и легко взяла его за руку, сходу переплетя пальцы. Алик аж задохнулся от этого её жеста, но руку не отдёрнул. Это оказалось приятно. Он первый раз держал за руку девчонку. Её ладонь была теплой и мягкой, такой классной на ощупь. Они шли так до самого дома и никто не убрал руку, никто не проронил и слова. Только у самого дома Алика спросила: — Оставишь свой телефон? Вдруг мне снова понадобится паж. — Мы и так с тобой увидимся в школе, — хрипло сказал Алик. — Чё звонить-то? — Я планирую прогуливать, — беззаботно сообщила Алика. — Ты со мной? — А вдруг я иду на медаль? — усмехнулся Алик. — Ууу, не думала, что ты такой правильный. Что ж, тогда мне пора. Она приложила ладонь к голове, словно отдавая честь, и, развернувшись на каблуках, скрылась в подъезде.