Контрапост

Они возвращались из ванной неуверенными шагами, Чес направлял Себастьяна, а тот — его: то шепотом указывали направление, то легонько дергали за руки. Оба были полуодеты — у Себастьяна едва хватило ума накинуть халат, а Чес прижимал к груди свой сверток с одеждой. След от капель воды отмечал их путь по коридору, пока они не добрались до безопасной комнаты Себастьяна. Оказавшись внутри, Себастьян прислонился к двери и задвинул тяжелый засов на место с успокаивающим стуком. Никаких больше вторжений. Чес тем временем разложил свою мокрую одежду на полу на полотенцах, чтобы она высохла. Себастьян достал из шкафа запасной халат и пару тапочек, после чего рухнул на кровать лицом вниз. Равновесие нарушилось вместе с ним, и его мозг устремился к потолку, где ругал его за неосторожность. Алкоголь уже успел вывестись из его организма, но от полученного ранее коктейля пьянящих стимулов он все еще чувствовал головокружение и дурноту. Он сделал глубокий вдох, и мир выровнялся на градус. Так было лучше. Он снова покачнулся, когда Чес, подпрыгнув, плюхнулся рядом с ним. Сложив руки за головой, он выглядел как довольный клиент в спа-салоне. — Блин, а я бы мог привыкнуть к этому, — вздохнул он, укутываясь в свой плюшевый халат и шелковое постельное белье. Его губы слегка надулись, и он постучал ногами в тапочках вместе, спрашивая: — Кстати, а что случилось после ужина? Здесь будто ураган прошел. А, точно. Беспорядок. Себастьян смутно помахал рукой. — Когда я вернулся, а тебя здесь не было... я подумал, что ты прячешься. Чес снова огляделся, рот исказился в кривой ухмылке. — Значит, ты вывернул все наизнанку, чтобы найти меня? Что же ты собирался делать дальше, мебель разбирать? — усмехнулся он, и Себастьян смущенно буркнул. — Хотя знаешь, выглядит хорошо. Это место сразу стало более, ну, обжитым, что ли, — повернувшись на бок, он подпер голову рукой и с нежностью посмотрел на Себастьяна. — Ты, наверное, очень скучал, да? Так сильно, что было больно. Себастьян сгорбил плечи до самых ушей, которые, как он был уверен, были ярко-красными. — Что ж, это взаимно, — сказал Чес. Рука провела по его волосам, встряхивая светлые локоны, кончики пальцев слегка прошлись по коже головы. Каждый сантиметр его тела был все еще гиперчувствительным и вибрировал, как дернутая струна, при малейшем прикосновении. Он уткнулся в ладонь Чеса, и тот повернул голову, чтобы взглянуть на него. — Эй, ты только не засыпай пока, — Чес смотрел на него так, что у него сжалось сердце, эти глаза из ореховых перетекли в пасмурно серые. — Ночь еще только началась. На груди Себастьяна вспыхнул румянец от этого тонкого, скрытого намека, и он приподнялся с матраса, опираясь на трясущиеся руки. Несомненно, Чес имел в виду нечто большее по сравнению с тем, что они делали в душе: сомкнутые губы и ласкающие языки. Поцелуй, который положил конец всем поцелуям. От этого воспоминания в его животе вспыхнуло желание. Его взгляд опустился от глаз Чеса к его рту, затем снова вверх, читая там открытое приглашение. Он наклонился вперед, закрывая глаза, поджав губы… Но встретил лишь пустоту и снова плюхнулся лицом на матрас. С раздраженным вздохом он выпрямился и огляделся. Однако Чес склонился над краем кровати, скрывшись из виду, и возился с чем-то на полу. Раздался скрип дерева, затем хлопок, а когда он показался вновь, с ним был его рюкзак. Себастьян моргнул. — Где ты это взял? — если так подумать, он не видел эту штуку с самого ужина. — А ты знал, что у тебя там половица не закреплена? — Чес показал большим пальцем через плечо, прежде чем открыть рюкзак и порыться в нем. — Я это обнаружил, пока тебя ждал. Получился неплохой тайничок, не находишь? Он почти и забыл об этом. Когда-то это было хранилищем для тайных сокровищ, нетронутое долгими годами, и теперь собирающее пыль в недрах его сознания. Вначале коллекция была достаточно невинной — засохшие цветы, блестящие камни, ржавые ключи, случайная точилка — все, что привлекало внимание юного Себастьяна. Но затем его секреты стали приобретать более девиантный характер, и когда отец нашел тайник вместе с уличающими рисунками, спрятанными внутри, он на своем горьком опыте узнал, что самые надежные секреты — это те, что он прячет в своем сердце. Из всех людей, кто мог бы его снова найти, он рад, что это был Чес. — Вот, — Чес достал большую книгу в твердом переплете и протянул ему. В его руках она казалась тяжелой, а белая обложка была заметно пустой. Включив ночную лампу, он перевернул книгу на бок, чтобы прочитать корешок, но там была лишь странная комбинация из букв и цифр, наклеенная снизу. Как только он перевернул книгу обратно, свет упал на обложку под нужным углом, и на глянцевом голографическом виниле появилось название. — «Летние ночи Михаила Глэмчевского», — медленно прочитал он вслух. — Помнишь, я говорил, что разрешу тебе ее одолжить? — Чес гордо ухмылялся. — С-спасибо, — заикнулся Себастьян, тронутый тем, что Чес сдержал свое обещание, данное столько дней назад. — Можешь с ней не торопиться, — Чес спрыгнул с кровати, чтобы пройтись по комнате. Сначала он выключил верхний свет, затем отдернул шторы и распахнул окно. Ночь была пасмурной, но лунный свет просачивался в комнату вместе с приятным ветерком, пахнущим летом. — Возможно, тебе понравится, что ты найдешь внутри. То, что Себастьян нашел внутри, было большим штампом, отмечающим книгу по искусству как собственность «публичной библиотеки Штольца». Опять Чес со своими «одалживаниями». Пожав плечами, он пролистал первые несколько страниц, ожидая увидеть предисловие или хотя бы посвящение. Но книга сразу же перешла к коллекции художника. Себастьян побледнел. Искусство Глэмчевского было... это была мерзость. И это еще мягко сказано. На каждой странице капающим черным по белому были грубо вырисованные человеческие фигуры, непропорциональные до карикатурности. Сопроводительный текст мало что прояснял, каждая работа имела одно и то же название и описание: «Без названия. Тушь суми на бумаге». Себастьян сморщил нос, разглядывая картины: Ряд пьяниц, сидящих за длинной стойкой в переполненном баре, мужчины и женщины, потерянные в пьяном веселье, грубо жестикулирующие вокруг несчастного человека в центре. Бродяга в рваной одежде стоит на коленях в темном переулке, его руки лежат на волосатом пузе другого мужчины, пока он занимается с ним оральным сексом. Большие, запавшие глаза истощенного ребенка, сидящего на веретенообразных руках матери, смотрели на зрителя, в его поднятой руке была зажата сигарета. — Что это еще за... уродство, — пробормотал он себе под нос. Это было не искусство, это было издевательство! Он всегда знал, что у Чеса странное чувство юмора, но показывать ему такое безобразие было уже слишком! Явно работа дилетанта, не учитывающего основ анатомии, и в этом не было ничего даже отдаленно привлекательного. Он поднял взгляд на Чеса. — Не думаю, что это, эм, в моем стиле, — сказал он как можно вежливее. Чес в этот момент просматривал коллекцию книг по искусству в комнате, проводя рукой по корешкам в кожаных переплетах, прежде чем взять в руки толстый том: «Себастьян Лопес де Артеага». Мрачная, в стиле барокко, со строгой религиозной иконографией XVII века — вот это действительно работа настоящего художника, подумал Себастьян, чувствуя вспышку гордости за своего тезку. — С чего ты решил, что мне это понравится? Чес лизнул большой палец, листая страницы тома, и задумчиво хмыкнул. — Увидишь. Себастьян вскинул бровь, готовый закрыть книгу от отвращения. — Увижу? Что увижу? — Что не все искусство должно быть эстетически приятным, или типа того. Иногда оно бросает вызов статус-кво, посылает сообщение, — вернув работу Артеаги на место, он подошел и плюхнулся рядом с ним, многозначительно постукивая по открытой странице между ними. — Ты просто должен присмотреться, чтобы найти его. Чес, как обычно, говорил загадками. Себастьян закатил глаза, но снова опустил взгляд на книгу. Он скорчил гримасу. Почему из всех картин Чес выбрал именно эту? На странице были изображены двое мужчин, лежащие друг напротив друга на широкой кровати. Голые. Устроившись на боку, каждый протягивал руку к другому, их кончики пальцев слегка соприкасались. Глэмчевский подробно изобразил их мужественное телосложение: простыня низко свисала с бедер, обнажая вялые пенисы в кустиках лобковых волос, мускулистые торсы... и полный преданности взгляд в их глазах. Это была любовная сцена. Это было... — «Сотворение Адама», — выдохнул Себастьян. Его брови сошлись вместе, пока он повторно окидывал картину свежим взглядом. Да, в этом не было никаких сомнений. Это была знаменитая фреска Микеланджело. Он перелистнул на другие страницы. «Тайная вечеря» да Винчи. «Возвращение блудного сына» Рембрандта. Даже «Мадонна с младенцем» Беллини. Все они были там. Каждая картина — переосмысление классического религиозного шедевра. Только вместо знакомых библейских фигур, эти же сцены были представлены в светском и мирском виде, домашние люди возвышались до чего-то гораздо большего, чем их обыденная жизнь. Наравне с самим Богом. Обожествленные. Сделанные священными. Чес усмехнулся рядом с ним, сомкнув отвисшую челюсть Себастьяна пальцем под подбородком. — У тебя шок? Не бойся, это пройдет, — подогнув под себя ногу, он прижался к нему вплотную, пока их плечи не столкнулись. — Но это не все, — он указал на разворот с картиной Рафаэля «Преображение», где в этой версии была изображена хаотичная толпа танцоров на рейве, нежели верующие на горе Фавор. — Взгляни еще раз. Эту было труднее разобрать, но Себастьян терпеливо сидел, послушно анализируя картину, прослеживая черные линии снова и снова, не уверенный, что именно ищет, как вдруг... Что-то промелькнуло. А затем исчезло. Это и вправду только что было? Он быстро проморгал и попытался снова, двигая глазами то медленнее, то быстрее, пытаясь выманить секрет из картины. Он витал на периферии его зрения и... вот. Цвет. Он наклонился, завороженный. В картине был цвет. На первый взгляд казалось, будто она монохромная, но при правильном взгляде, когда он позволял глазам расслабиться и проскользнуть между линиями, границы черного размывались, а белое рассыпалось в призматическую радугу. Цвет вспыхнул на странице — зрелище, захватывающее чувства и придающее глубину и живость, пока Себастьян смотрел с вновь обретенным изумлением. Оптическая иллюзия была столь же необычной, сколь неожиданной. — Он типа этим и знаменит. Люди называют это эффектом Глэма. Или просто Глэм. Даже не представляю, как это работает, но довольно впечатляюще, не думаешь? Себастьян сидел, ошеломленный. Это и правда было впечатляюще. Еще минуту назад он не хотел иметь ничего общего с работами Глэмчевского, поспешно отвергая их как нечто оскорбительное и не стоящее его времени. Но как только он решил взглянуть за поверхность, то обнаружил, как много всего другого можно найти. Скрытая красота, не замеченная неопытным глазом. Все, что ему требовалось сделать — это присмотреться. — Это... прекрасно, — наконец сказал он. Чес хмыкнул в знак согласия. — Да, лучше и не скажешь. Глэм. Он посмотрел вверх. — Как ты меня сейчас назвал? — О, да никак, — озорная ухмылка скривила губы Чеса, а его глаза скользнули в сторону и обратно. — ... Глэм. Себастьян фыркнул. Еще одна глупая шутка Чеса. Он покачал головой и вернул взгляд на страницу, изображая сосредоточенность. Но имя эхом отдавалось в его голове, ударяясь о стены, терзая его эго, пытаясь найти путь внутрь. Он закрыл глаза. — Повтори еще раз. — Хм? — Чес ухмыльнулся, придвигаясь ближе, чтобы шепнуть ему на ухо. — Глэм. По его телу пробежала дрожь, а сердце сжалось так, словно он тонет, умирает, перерождается. Он поднял голову. — Еще. — Глэм, — губы коснулись его щеки, когда Чес окрестил его снова: — Глэм. Маленькое, как и то, что он даровал Чесу, но гораздо более ценное, это имя подошло ему как вторая кожа, заставило его тело гудеть, даже когда что-то более мягкое свернулось под его ребрами. Он обвил руками шею Чеса, сердце колотилось, требуя выхода на бис. — Еще. — Глэм. Оно светилось все ярче и ярче в его нутре, отбрасывая мир за его веками в призму разноцветного сияния. Красные цвета были мягкими, как розы. Оранжевые и желтые вспыхивали, как цитрусы. Зеленые развевались на весеннем лугу, а голубые и индиго блуждали в океанских глубинах. Коричневые были сладкими, как шоколад, черные блестели, как оникс, а серые сверкали серебром. Каждый оттенок каждого цвета был насыщенным, словно освещенный внутренним светом. Ослепляющий. — Глэм. Глэм. Его душа была выбелена. — Мой Глэм. Свежий холст, подготовленный для нового творения. Они поцеловались, оставив книгу лежать под ними. Мир снова пошатнулся, и Глэм упал обратно на кровать, погрузившись в ее объятия, пока Чес забирался вслед за ним, чтобы размазать поцелуи по уголкам его рта. Они были спокойными, непорочными, до тех пор, пока первое прикосновение языка не заставило Глэма тихонько застонать. Чес потянулся, чтобы выключить ночную лампу, и воспользовался моментом, чтобы прижаться к виску Глэма: — Можно? Глэм быстро кивнул, взвывая от ощущения зубов на раковине уха. Затем, вспомнив, что сейчас было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, он прохрипел: — Д-да. Да, — он бы согласился на все, если это означало, что губы Чеса снова окажутся там, где должны быть. Ткань халата Чеса смялась в кулаке, когда Глэм схватил его. Он потянул ее назад и вниз. Поняв намек, Чес приподнялся, чтобы развязать поясок на талии и спустить халат с плеч. В лунном свете на изгибе его ребер, словно чешуя, проступило серебро. — Можно? — спросила пустота над ним. — Прекрасно, — повторил он, притягивая Чеса ближе. — Кто бы говорил, — Чес тихонько усмехнулся, прижавшись к его губам. — Ты даже ничего не видишь. Но зачем Глэму зрение, когда все его тело жило для Чеса? На нем был вес Чеса, когда тот расположился на его бедрах. Ощущение кожи на коже там, где их ноги сплелись: холодные пальцы и горячие ляжки. Влажное скольжение языков, богатое звуками желания и удовлетворения. Упругие мышцы, которые напрягались под руками Глэма, блуждающими по спине Чеса, по его плечам, кончиками пальцев прощупывающими пульсацию жизни на шее. Быстрая, как его собственная. Не выдержав того, что между ними что-то было, Глэм сорвал с себя халат, вырвавшись из своей куколки, чтобы прижаться к Чесу. Когда его член уютно устроился в ложбинке таза Чеса, он издал высокий, сдавленный звук в горле, который заставил Чеса прервать поцелуй. — М... можно? — прохрипел Чес. Конечно можно. Даже нужно! Именно этого и хотел Глэм, его ночные фантазии наконец-то стали реальностью. Но как же они были просты. Как поверхностны. Хлипкие имитации реальности, они не смогли учесть всего, что нужно было учесть. Здесь, где прикосновения были горячее, вкус слаще, пот душистый, как букет цветов, а каждый вздох — симфония для ушей Глэма. Он хотел этого. И все же он также хотел... — Больше, — ответил он, метко подогнув бедра. Их члены соприкоснулись. — Боже, Глэм, — прошипел Чес сквозь стиснутые зубы. Он выгнул позвоночник, слепо надвигаясь на Глэма, и его самообладание впервые пошатнулось. — Ты меня с ума сведешь. По крайней мере, теперь Глэм был не одинок. Все в них было настолько противоположным, что он был уверен — они совершенно не похожи друг на друга. Там, где он был по-детски мягкотелым, Чес был решительно тверд. Там, где он был вспыльчив, Чес был прохладен. Упрямый, где Чес уступал. Скованный, где тот был гибким. И будучи подожженным, Глэм тлел и дымился, в то время как Чес окутывал его успокаивающим паром. Хотя, опять же, возможно, они не были такими уж разными. Они оба точно знали, чего хотят в данный момент — разделить это вместе. Наслаждение доставлялось с безрассудным обожанием: руки голодно разминали все, до чего дотягивались, скользили по груди и животу друг друга. Проводили по лобковым волосам. Сходясь к теплу. Чес выдохнул цепочку из: — Можно? Можно? Можно? Оба на миссии с одной целью. Глэм выдыхает в ответ: — Да! Да! Да! Они одновременно взялись за члены друг друга и эхом вздохнули. Здесь, подумал Глэм, обхватывая пальцами ствол Чеса и сжимая его. Мягкий, как лепесток, и твердый, как железо, их общий интерес был обнажен. Здесь мы одинаковые. Глэм настойчиво желал броситься с головой в дрочку, горячий от нетерпения и тревожного волнения, со слишком напряженными пальцами и жаждущими толчками. Но Чес знал лучше, и он начал медленно, задавая расслабленный и неторопливый темп, который дал Глэму время привыкнуть к новому ощущению — держать кого-то в своей руке — и в свою очередь быть удерживаемым в чьей-то руке. Он таял в прикосновениях Чеса, по его коже пробегала дрожь, а пальцы ног подгибались. Это было совсем не похоже на то, как он мастурбировал раньше, никакой единой цели освобождения, торопящей его во имя практичности, а не чистого удовольствия. Это было время для исследования и наслаждения. Но рука Глэма уже начала уставать, непривыкшая к такому углу, и его пальцы все время теряли хватку на члене Чеса. Черт бы побрал эти пластыри! Они все еще были влажными после душа и казались липкими и противными. Все время мешали. В следующий поцелуй просочилось разочарованное ворчание: Глэм так хотел, чтобы все было как надо, и боялся, что его неопытность испортит момент и Чес отстранится, раздраженный. Или разочарованный. — Глэм, стой. Сердце Глэма замерло, когда Чес убрал свою руку. Вот и все. Он собирался остановиться, сказать, что Глэм еще не готов и что ему еще предстоит много расти, если он надеется когда-нибудь догнать его. Слезы навернулись ему на глаза, и он возненавидел себя за свою некомпетентность. Но Чес подался вперед на коленях так, что их члены расположились над животом Глэма. На его вопросительный возглас Чес успокоил его простым: — Давай так, — обхватив их обоих своей рукой, при этом пальцы Глэма оказались в его хватке. После чего он начал поглаживать. Глэм окончательно забылся. Стыду здесь не было места; приличия были далеким воспоминанием. Больше не о чем было думать, кроме как об этом, не когда их члены — разные по пропорциям, но одинаковые по теплу и твердости — роскошно скользили друг по другу, становясь все более блестящими от спермы. Крепкая рука Чеса зафиксировала их вместе, пока Глэм открыто стонал от наслаждения. Это были скулящие, безнадежные звуки, которые заставили бы его покраснеть, если бы он не был так поглощен происходящим. Где-то, каким-то образом, Чес спрашивал его, можно ли, как будто это и так не было очевидно. Поэтому Глэм ответил ему единственным известным ему способом. Запустив свободную руку в волосы Чеса, он прижал его к себе, и они, задыхаясь, прильнули к губам друг друга. Это едва ли можно было назвать «поцелуем» — не более чем сплетение языков и бесцельное причмокивание губ. Закрыв глаза, Глэм откинул голову назад, повернув лицо в подушку, и его хватка переместилась на плечо Чеса, чтобы сжимать его в такт нарастающему возбуждению. Оно покалывало, обжигало, раскаленная искра горела в его нутре, увеличиваясь с каждым движением пальцев Чеса, с каждым шелковистым проходом сладкого трения. Он невозмутимо толкнулся в свою руку, в руку Чеса — обе, как единое целое в их стремлении к блаженному освобождению — и безудержная цепочка ядерных реакций уже разворачивалась по всей длине его члена, яйца напряглись, все рушилось вниз и вниз к одной точке. Маленькой, как атом света. Рождающей звезду. Становящейся сверхновой. С искаженным воплем Глэм рванул в сторону, выворачиваясь из хватки Чеса и перекатываясь на живот. Это не было осознанным решением. Он просто был вынужден. Перевозбуждение заставило его вжиматься бедрами в халат под ним в разрозненном ритме, стремясь к кульминации. Сумасшедший секс без всякой солидности. Его пальцы согнулись в когти, которыми он вцепился в простыни для опоры, толкаясь один раз, два раза, переливаясь на третий, и тут в нем взорвался оргазм. Каждый мускул сжался до боли, и он кончил с протяжным, содрогающимся стоном. Чес теперь был сзади него, что-то горячее и твердое упиралось ему в зад. Он едва мог разобрать, что говорит Чес, из-за стука сердца в своей голове. Знойное, тяжелое дыхание донеслось до уха Глэма. — Мо… — Чес подавил остаток слова выругавшись, его член настойчивее ткнулся в анус Глэма. Он звучал так, словно боролся с чем-то, что Глэм только-только начинал осознавать. Какой-то первобытный инстинкт заставил Глэма извиваться навстречу, не зная, чего он надеется добиться, но чувствуя, что это продлит удовольствие. Низкое рычание Чеса в ответ было достаточным подтверждением этого, и он добавил к нему свой собственный скулеж. Похоть и рассудок боролись за контроль, и Глэм оказался в самом центре. Он прижимал подушку к груди, чувствуя, как член Чеса так идеально, так восхитительно скользит между его ягодиц, головка маняще скользит по его входу. Он затрепетал в предвкушении. Еще немного — искушал его голос. Еще немного и… Однако в последнюю секунду остатки логики, за которые он цеплялся, победили. Он замотал головой с отчаянным — Нет! — его крик был приглушен из-за прикушенной им подушки. Чес снова выругался, но тихо и сдавленно, скорее от сдержанности, чем от злости. Вместо того чтобы полностью отстраниться, как того ожидал Глэм, он лишь провел руками вниз по спине Глэма, а затем схватил его за зад, грубо разминая его двумя жадными ладонями. В его груди раздалось сдавленное урчание, и он стал скользить членом по щели задницы Глэма. Он начал медленно, подбирая удобный ритм, затем стал набирать скорость. Глаза Глэма расширились, а затем плотно сомкнулись, когда он понял, что делает Чес. Даже не глядя, он чувствовал, как сперма Чеса капает на его копчик, как Чес пыхтит в мускусном воздухе, и как отдается эхо шлепков плоти, когда яйца Чеса ударяются о его собственные — все это вырисовывало достаточно ясную картину. Это должно было быть унизительно, мерзко, развратно. Глэм никогда в жизни не был так возбужден. Его член снова напрягся под ним, обретая второе дыхание, пока Чес гнался за собственным оргазмом с безрассудством, столь непохожим на его обычно спокойное состояние. Видя — или, если точнее, слыша, чувствуя — Чеса, превратившегося в этого пыхтящего зверя, разожгло в нем дикий огонь возбуждения. Он уперся бедрами в плюшевую ткань халата, сгибая бедра и невольно еще сильнее сжимая Чеса между ягодицами, помогая ему на пути к завершению. Оно наступило довольно скоро, рывки Чеса сбились с ритма, пока он толкался и толкался, пальцы впивались в задницу Глэма, достаточно сильно, чтобы на ней появились синяки, пока он судорожно бился. Он издал финальный низкий рык, сдавив ягодицы Глэма так, что он оказался зажат между ними — Глэм вскрикнул от удовольствия-боли, сводящей его с ума во второй раз — и тут он кончил. Горячие капли пролились на спину Глэма, и Чес подался вперед, поймав себя руками по обе стороны от головы Глэма. На мгновение никто из них не двигался, конечности размякли, превратившись в суп, а сердца бились со скоростью тысячи ударов в минуту. Постепенно их пульс пришел в норму, дыхание выровнялось, и оба снова обрели контроль над своими телами. Глэм шевельнул пальцами ног и заерзал на месте, не желая больше лежать на животе. От мокрого пятна под ним затвердевала ткань халата, а сперма на его спине… Он замер. Сперма… на моей спине. — О, боже, — он вжал плечи, пока его разум пытался примириться с новой реальностью, в которой он теперь оказался. В которой он лежал в постели, голый, с другим мальчиком. И со спермой на спине. Пружины матраса застонали, Когда Чес поднялся с Глэма. Послышался шорох ткани, затем нежное прикосновение вытирающего его хлопка. След поцелуев прошелся вверх по его позвоночнику. Еще один порыв воздуха пронесся над ухом Глэма, посылая нити удовольствия, искрящиеся и вспыхивающие вниз, к его паху. Но там уже нечему было загораться. Он уже был израсходован. Дважды. — Так ведь… можно было? Глэм пробормотал что-то бессвязное в подушку, прежде чем смог вымолвить слабое: — Да. Это было похоже не столько на разрешение, сколько на признание. Признание в том, что Глэм хотел этого. Хотел большего, на самом деле. Хотя он все еще не был уверен, что именно это будет из себя представлять. Они убирали беспорядок как могли, руководствуясь только прикосновениями и изредка шепча слова, когда луна скрывалась за облаками. По мягкому подталкиванию Чеса, Глэм достаточно подвинулся, чтобы позволить ему снять испачканный халат и бросить его вместе со своим на пол. Книга по искусству была аккуратно положена на прикроватную тумбочку. Чес останется на ночь. Соглашение было заключено негласно, используя лишь еще одно соприкосновение губ, вопрос поцелуем, на который Чес с радостью ответил. Летняя ночь была еще теплой, и они лежали, раскинувшись друг напротив друга, не утруждаясь тем, чтобы натянуть простыню выше бедер. Кровать была достаточно широкой, чтобы каждый из них мог вытянуть одну руку и не дотянуться до другого — их кончики пальцев слегка соприкасались. Устроившись на боку, Глэм попытался разглядеть в темноте лицо Чеса. Там, где были его глаза, мелькали блики. Некоторое время никто ничего не говорил. Потом Глэм наконец прошептал: — Ты уже делал это раньше. Это был не столько вопрос, сколько утверждение, но Чес все равно ответил на него негромким мычанием. — Где ты… — Разве это важно? — блики пристально смотрели на него. Глэм поправил руку под щекой, размышляя о том, что это даст, если он узнает. — Наверное, нет, — согласился он, даже когда перед его мысленным взором возник танцор из Честерса: эти клубничные светлые волосы и дерзкая чувственность. Чес упоминал, что научил этого «Лорди» кое-чему. «А он научил меня кое-чему взамен». В его груди клокотала ревность. Был ли Лорди для Чеса тем же, чем Чес сейчас был для Глэма? Опытом? Первым? Лежал ли он вот так напротив Чеса после того, как они исследовали тела друг друга, довели до оргазма с… Пальцы Чеса, прокладывающие праздные дорожки поверх его пластырей, оборвали растущие заросли беспокойства. — Тебе не нужно о нем думать, — сказал Чес, непринужденно читая мысли Глэма. — Это было в прошлом. Мы здесь, в настоящем. Самое главное то, что мы наслаждаемся им. Ты ведь наслаждаешься? — Да. — Хорошо, — Чес начал ковыряться в пластырях. — Знаешь, я ведь еще много чего хочу с тобой сделать. — М-много чего? — Глэм чуть не подавился этими словами. — Ну, только если ты не против, — быстро сказал Чес, переполненный нежностью. — Ранее ты выглядел так, будто… — липкий пластырь отклеился, и Чес отмахнул его. — Я ведь тебя не напугал, нет? — Оу, — Глэм был благодарен тени, что скрывала его румянец, когда он вспомнил тот момент: горячее давление Чеса позади него, дрожь его собственных бедер, их толчок назад, призывающий к действию, и то не-совсем-правильное чувство, которое заставило его остановиться. — Ну, это было... Я просто не делал ничего подобного раньше. Я не был уверен, что ты собираешься сделать. Еще один пластырь легко отклеился, и Чес сказал: — Ничего, что тебя бы не устроило, Глэм. Серьезно. Мы можем делать это либо так... или иначе. Как ты захочешь. А теперь он вообще был ясным, как пасмурное небо. Однако вместо того, чтобы попросить Чеса объясниться, Глэм переложил вину на себя, расстроенный собственным невежеством. Как он захочет? Как он может говорить, чего он хочет, если он даже не знал, что предлагает Чес? Что вообще было возможно? Уже не в первый раз он проклинал свою наивность. Она обрекла его на вечную роль ученика, который вынужден полагаться на Чеса, чтобы тот направлял его во всех аспектах их дружбы — и, теперь, в чем бы это ни было. Он невольно издал звук раздражения. Чес двинулся, будто собравшись отстраниться. — Или... вообще ничего. Так тоже можно. — Нет! — Глэм быстро сцепил их пальцы, фиксируя Чеса на месте. — Нет, все в порядке! Мы можем... делать это. Я хочу этого. Я просто подумал... — он вздохнул. — По сравнению с тобой, я все еще ребенок, — признание было горьким на его языке. Их возраст был еще одной разницей, которая лежала между ними, как непроходимая пустыня. — Ммм, да нет? Я видел твой файл, приятель. Мы с тобой одного возраста. — Одного… — Глэм запнулся, затем резко приподнялся, от осознания его голос стал высоким. — Ты хочешь сказать, что мы... Я думал, тебе как минимум... — Эй-эй. Тише, Глэм. Сейчас поздно, забыл? Легкое потягивание за руку медленно опустило его обратно на кровать, в голове у него крутились мысли об этом неожиданном развитии событий, а Чес все продолжал ковыряться в пластырях. Одного возраста. По крайней мере, это объясняло, почему Чес выглядел так молодо. И вел себя соответственно. Глэм бы рассмеялся, если бы в данный момент не задавался еще большим количеством вопросов. Например, откуда у Чеса такой богатый репертуар взрослого опыта. Или как он устроился на работу моделью в консерваторию. Или, если уж на то пошло, в Честерс. — Так что, да, возможно, я делал то, чего не делал ты, — продолжил Чес, не упуская ни секунды, будто это новообретенное откровение не требовало дальнейших объяснений. — Уверен, у тебя есть целый список вещей, которые я бы никогда не смог сделать, — раздалось шуршание простыней, когда он пожал плечами. — Но, думаю, в конце концов все уравнивается. Да и это не соревнование. А что сделал Глэм? Он подумал о собственной привилегированной жизни: перелеты первым классом и отдых за границей, поступление в самую престижную художественную консерваторию страны и личный дворецкий. Нет, никакого соревнования тут не было. Потому что, даже будучи украшенным всеми атрибутами высшего общества, сам Глэм имел не больше свободы, чем узник. Он был одет в лучшие одежды, но был нищ духом. Его семья обладала богатством сверх меры, но у него не было ни капли власти. Все основные потребности были удовлетворены, но его душа все еще жаждала самореализации. Еще один пластырь отклеен. — Это не то же самое, — сказал Глэм. — Все… — он посмотрел через плечо Чеса на комод и ряд трофеев. В кромешной тьме их позолоченные чаши поблескивали тусклым свинцом. — Все, что я когда-либо делал, было лишь потому, что кто-то сказал мне это сделать. Я не делал выбор. Большую часть из этого я даже не хотел делать. Чес на мгновение замолчал, пальцы продолжали работать. — Тебе кто-нибудь говорил впустить меня сегодня сюда? Глэм нахмурил брови, напрягаясь при одной только мысли об этом. — Конечно нет. Родители убили бы меня, если бы узнали. — Именно. А что насчет того, как ты проводил меня домой тем вечером? Тебе кто-нибудь говорил это сделать? — Ну, нет, вроде бы нет, — Глэм покачал головой, начиная понимать, к чему клонит Чес, но отказываясь быть убежденным. То, что он решил проводить его до дома, вряд ли можно было назвать чем-то выдающимся. — Или когда ты вступился за меня перед тем качком в переулке? — Ладно, твоя взяла. Возможно, в тот единственный раз, — Глэм первым признался, что для него это тоже было великим делом. — Но это почти не считается, Чес. Какой еще у меня был выбор? — Ты мог бы уйти. Мог сдаться. Мог не заморачиваться, — голос Чеса становился все серьезнее по мере работы, каждый отброшенный пластырь, как хлебные крошки, подводил Глэма на шаг ближе к ответу. — А кто-нибудь говорил тебе тогда впервые прийти в уголок для моделей? Когда ты показал мне, что мы одинаковые? Ему не нужно было говорить больше ни слова. Это воспоминание сохранилось в сладостно-горьком янтаре сознания Глэма. Он слишком ясно помнил тот день, когда ворвался за занавеску с намерением поставить Чеса на место, но в итоге поставил себя в тупик. Резкие слова и пустые угрозы, рука, поднятая в целях самозащиты — его бинты впервые обнажились — и взгляд, полный понимания. Чес не стал дожидаться ответа Глэма, приняв его молчание за приемлемое признание. — Кто-нибудь говорил тебе быть моим другом? Возможно, Глэм был не так уж бессилен, как ему казалось. В конце концов, он сам сделал все эти шаги. Теперь, когда он подумал об этом, он менялся, превращался в кого-то нового с того самого момента, как увидел Чеса. Забавно, что когда-то он был так уверен, что новая модель станет концом для него. Хотя на самом деле он был лишь началом. Еще до их встречи будущее Глэма было предрешено без его участия. Вся его жизнь, распланированная за него, была облечена в блестящие похвалы и академические награды. Все было прилично и порядочно, прилизано и правильно. И до боли предсказуемо. Пока не вмешалась судьба, в зеленом халате и с глуповатой ухмылкой. Эта модель, которая могла изменить ход его жизни одним лишь быстрым взглядом и добрым словом. Этот парень, который так мало в жизни повидал, но при этом знал так много. Этот мальчик, который мог искажать свет. — Но... почему я? — Глэм согнул теперь уже очищенные от пластырей пальцы, тестируя их новую свободу. — Почему ты что? — Почему я? — снова спросил Глэм, потирая большим пальцем место, где клей повредил его кожу. — Все просто, — в этот момент луч лунного света проник в комнату, осветив улыбку Чеса, когда он ответил: — Потому что ты мне нравишься, Глэм. Тепло залило грудь Глэма, нарастающий прилив резкого удивления и головокружительного облегчения. — Ты мне тоже нравишься, — выдохнул он, этот слишком простой набор слов, произнесенный недостаточно скоро, его сердце трепетало от первого опыта, первых головокружительных вспышек открыто высказанной симпатии. Еще одна мягкая улыбка и Чес прошептал в ответ: — Здорово. Они болтали до глубокой ночи. О глупостях и будущем, о стремлениях и мечтах. И страхах. Сравнивали старые шрамы и обещали, что их больше не будет. А еще они целовались. И прикасались друг к другу, с нежностью, написанной в силе каждой ласки и каждого удовлетворенного вздоха. Затем они болтали еще немного. И строили планы. Чес ушел задолго до того, как Глэм проснулся, еще до восхода солнца. Он сел посреди кровати, место рядом с ним было холодным, но угли предыдущей ночи все еще согревали его. В открытом окне колыхались занавески — единственное свидетельство ухода Чеса. Он посмотрел на то место на прикроватной тумбочке, где теперь не было «Летних ночей», понимающе улыбнулся и снова зарылся под одеяло.

***

Как и говорил отец, спустя два дня он был признан достаточно здоровым, чтобы посещать занятия. Теплый прием профессора Ганса был изобилован назиданиями, он восхвалял его возвращение, и в то же время беспокоился из-за задержки его прогресса. Профессор направил его прямо к мольберту, напомнив, что сейчас они выходят на финишную прямую семестра, и, учитывая, что школьная экскурсия на следующей неделе отнимет все оставшиеся часы, его работа просто обязана быть закончена к открытию галереи, которое состоится сразу после поездки! Там семьи других студентов, члены общества и уважаемые выпускники будут иметь честь увидеть плоды его труда. Себастьян дружелюбно кивнул и улыбнулся своей фирменной улыбкой Швагенвагенса, но Глэм был слишком занят любованием окружающей обстановкой, чтобы уделять профессору хоть какое-то внимание. Студия больше не была местом рутинной работы, она была светлее, чем прежде, сверкающая, как летнее солнце. В покрытых коркой красках и испачканных банках с водой у мольбертов его одноклассников можно было найти новую красоту, и даже угольные пятна на белом кафельном полу скрывали в себе шедевры. Сам воздух благоухал ароматом свежесрезанных тюльпанов и лимонов. Его картина, заметил Глэм, снова изменилась. Простояв нетронутой целую неделю, Чес все так же царственно и величественно восседал на своем месте. Только теперь каждый мазок кисти был более выразительным, а цвета — более яркими. Если он смотрел на картину достаточно долго, то мог поклясться, что видит, как грудь Чеса вздымается от дыхания, как невидимый ветер ерошит его волосы. Как ему подмигивает кокетливый глаз. Занятия начались без лишней помпы. Учитель приготовил свою указку, ученики собрались, и Чес снова занял свой трон. Он склонил голову, увенчанную цветами Ванессы, в сторону Глэма: король, приветствующий своего рыцаря по возвращении. Кисть Глэма легко скользила по холсту, запечатлевая выражение преданности в его глазах и изгиб его улыбки, и с уже собственной улыбкой он понял, что она больше не была загадкой. — Извините, профессор Ганс. По поводу экскурсии... Их обеденный перерыв прошел без заминок, а когда они возобновили занятия йогой, Глэм скользил по коврикам со всей компетентностью опытного йога. Даже Чес был впечатлен. Но его прогресс не был связан с какими-либо показателями мастерства или силы, а заключался лишь в том, что он просто сдался. Доверил себя практике. Он научился не сопротивляться, и его тело стало расслабляться, принимая позы так же легко, как дыхание. Вдох. Навасана, бакасана, каматкарасана. Выдох. Врикшасана, вирабхадрасана, маласана. Они растягивались и изгибались, скручивались и прогибались, даже охлаждались абсолютно синхронно. В гармонии. Когда они лежали бок о бок на грязных ковриках в шавасане, остывая от пота, руки были соединены между ними, а в ушах звучали успокаивающие ноты ситара, Чес спросил его, не думает ли он по-прежнему, что йога — не для него. Глэм коротко рассмеялся и вытянул руки над головой, наслаждаясь приятной болью от того, как мышцы работают с пользой. Признаться, он никогда не верил, что куча странных поз со странными названиями может так сильно помочь ему. Как будто боли в спине никогда и не было. Чес сказал, что у него на примете есть еще одна поза, которая, несомненно, заставит его лунную энергию течь. Глэму пришлось скрыть закатывание глаз. Все еще лежа на спине, Чес подтянул колени к груди и потянулся между бедер, чтобы ухватиться за ступни. Так он перекатывался с боку на бок, говоря Глэму, что поза называется «Довольный ребенок». С расставленными ногами и задницей в воздухе он действительно походил на ребенка, играющего со своими пальцами во время смены подгузника. Глэм усмехнулся и сказал ему, что он выглядит так же нелепо, как и обязывает ее название. — Тогда, может, ты предпочтешь... «довольный бойфренд»? За это он получил удар по плечу. В день экскурсии Глэм готовился к школе, как и всегда. Он надел свой костюм, швы ниспадали вдоль плеч, и ни единой складки, как и всегда. Его волосы были зачесаны назад, каждая прядь на месте, как и всегда. Собрав портфель, он попрощался с отцом, поцеловал мать в щеку и пошел по длинному тротуару прямо к школе, как и всегда. Новые треки, записанные Чесом, играли через наушники Walkman, и он напевал под газели и бангара, проходя мимо жилых домов и фасадов предприятий. Мимо переулка. До самой консерватории. Он стоял на краю школьной территории, наблюдая за экскурсионным автобусом, простаивающим перед главным входом. Ученики из продвинутого художественного класса начинали заходить внутрь, профессор Ганс стоял во главе, ведя перекличку со своим надежным планшетом. У ног Глэма росла ромашка, и он наклонился, чтобы отщипнуть один стебелек и спрятать его в нагрудный карман. Через главные двери грузчики перетаскивали дополнительные столы, стулья и другое оборудование для завтрашнего вечернего открытия галереи. Даже с такого расстояния Глэм чувствовал аромат дорогих цветочных композиций. Как только все ученики были в составе и сели на места, двигатель автобуса кашлянул один раз, выехал с полосы для остановки, а затем медленно двинулся в направлении магистрали. Глэм подождал, пока они не скрылись из виду. Затем он зашел внутрь, взял что-то из студии и продолжил свой путь по тротуару. В сторону заводского района.