Контрапост

Глэм вглядывался в свое отражение в грязном колесном диске трейлера, поворачивая лицо из стороны в сторону, оценивая себя критическим взглядом: ровная бабочка, волосы аккуратно прилизаны назад, а ромашка все так же осторожно уложена в нагрудный карман — по всем внешним признакам, он был готов к свиданию всей своей жизни. Но что-то было не совсем так. Положив портфель на землю, он снял бабочку и спрятал ее в карман, после чего расправил рубашку навыпуск. Не, это слишком. Он снова заправил ее, нахмурился, и остановился на полузаправленной. Проведя несколько раз рукой по волосам, он взъерошил их, пока они не распушились и стали слегка небрежными. Заправив несколько непослушных локонов на место и осмотрев себя в последний раз, он кивнул. Идеально. Выпрямившись, он дыхнул в ладонь и принюхался. Удовлетворенный результатом, он расправил плечи и постучал в дверь трейлера. Изнутри донесся звук движения, стук приближающихся шагов полных энтузиазма. Мгновение спустя Чес с улыбкой открыл дверь. — Привет, Глэм. Ты как раз вовремя. Я только закончил убираться, — прислонившись к раме, он окинул его оценивающим взглядом. — Хорошо выглядишь. — Ээ, т-ты тоже, — заикнулся Глэм, краснея при виде Чеса. С голым торсом и в рабочих перчатках, на его покрытой потом груди сверкало золотое ожерелье из бусин. Когда он поднял руку, чтобы вытереть лоб, капля скатилась по его обнаженному прессу, зацепившись за дорожку из волос внизу живота, которая исчезала под джинсами с низкой посадкой. Улыбка Чеса расползлась еще шире, несомненно заметив блуждающий взгляд Глэма. Он вытащил ромашку из переднего кармана Глэма и покрутил ее за стебель. — Ну, ты так и будешь там стоять или… — отступив в сторону, он пригласил его войти. Но перед этим потребовав поцелуй за вход. Короткий, но приятный, он вытеснил нервозность Глэма пьянящим восторгом. Волна мурашек пробежала по его телу, начиная с пальцев ног и доходя до кожи головы, заставляя каждый волосок встать дыбом, пока вокруг головы не образовалось золотистое облако. Это был их первый поцелуй при свете дня, и значимость этого маленького факта была достаточной, чтобы заставить его забыть о том, зачем он вообще пришел. Охваченный возбуждением, Глэм прижал Чеса спиной к дверному проходу, и они сомкнули губы, сердце затрепетало от ощущения того, как он находится в его объятиях. Как только дверь захлопнулась за ними, Чес выскользнул, как вода сквозь его пальцы. — Воу, притормози, ковбой. Что за спешка? Ты будто не видел меня только вчера, — поддразнил он. Чес действительно был занят в консерватории вплоть до последнего дня семестра. Занятия закончились в суматохе, студенты были слишком отвлечены завершением своих работ, чтобы выдать что-нибудь, кроме невнятных слов благодарности. Лишь Глэм отпраздновал это событие с чуть большим энтузиазмом, и они разделили между собой персиковый пирог из столовой на их свидании в обеденный перерыв. Конечно, они видели друг друга, но... — Это не то же самое. — Да. Я знаю. Но брось, на это еще найдется время. Не забывай, что мы хотели сделать в первую очередь. — он усмехнулся над явным разочарованием Глэма и потрепал его дикое гнездо из волос. — Кстати, а у тебя так волосы делают только во время поцелуев? — Мм? Не знаю, — хмыкнул Глэм, полностью сметенный, и запорхал вслед за ним. В трейлере было на несколько градусов теплее, и он был рад, что отказался от бабочки. Он стряхнул с себя пиджак и перекинул его через руку, оглядываясь по сторонам. Комната была намного опрятнее, чем в прошлый раз. Да и пахло приятнее. Два больших черных мешка для мусора, наполненные до отказа, ждали у входа, а ленивый потолочный вентилятор помогал циркулировать влажному утреннему воздуху. Очищенный от мусора и бутылок, трейлер ощущался даже как-то... по-домашнему. Он взглянул на пустое кресло, когда они проходили мимо него. — Как твоя мать? — Нормально. Она оказалась на приеме около часа назад. Сказали, что вернут ее к пяти. Как они и планировали. — Хорошо. Это хорошо, — рассеянно ответил Глэм, следуя за Чесом к двери в задней части трейлера. Завешанный красочными плакатами и обрамленный переполненными полками и коробками, забитыми кто-знает-чем — Глэм не заметил этого, когда был здесь в первый раз. Теперь же это было все, на чем он мог сосредоточиться. — Как поживает твой старик? — парировал Чес. — Он думает, что я с остальным классом в музее. Это тоже было спланировано. — А Ганс? — Чес сделал паузу, ладонь на дверной ручке. — Насколько ему известно, я нахожусь в студии, занимаясь своей финальной работой. Чес оглянулся на Глэма и портфель, спрятанный под мышкой, виляя бровями в ответ на непреднамеренный намек. — Ну, как говорится, лучшая ложь — это недосказанная правда. Их разговор мог показаться невинным, даже формальным, но что-то более манящее скрывалось под поверхностью, и лукавая ухмылка пересекла губы Глэма от невысказанной правды, вокруг которой они оба ходили на цыпочках: У них будет целый день, чтобы провести его вместе. Здесь, в доме Чеса, вскоре в его спальне. Без прерываний. Глэм сглотнул. Тем не менее, часть него задавалась вопросом, не следует ли ему больше тревожится от легкости, с которой давалась ложь. Прежний он не смог бы соврать даже своему учителю, не говоря уже об отце. Но то был прежний он. Ему новому же не составило труда всю неделю сеять семена обмана, расцветом которых стал сегодняшний визит. На самом деле, это было не так уж и сложно. Полоса хорошего поведения с его стороны помогла убедить отца в том, что он «прозрел» после последнего наказания. Каждый день Глэм сразу же приходил домой после занятий, делал уроки с механической точностью и даже выносил мусор за Ровдом. Он держался в стороне от неприятностей, как и велел отец, и в то утро был вознагражден стоическим кивком и купюрой в 100 долларов на расходы во время экскурсии. С профессором Гансом было еще проще. Уже с нетерпением ожидая, когда его лучший ученик завершит выпускную работу, он был только рад, что герр Себастьян отказался от экскурсии в пользу проведения дополнительного времени за мольбертом. Если к моменту возвращения класса Глэм будет в студии, никто не узнает о его отсутствии. План сработал без заминок. — Итак, — веселый голос Чеса выдернул его из раздумий. — А вот тут происходит магия, — объявил он, открывая дверь в свою комнату. Глэм с сомнением поднял бровь, увернувшись от висящей сетки с грязным бельем, когда заходил внутрь. Чес упоминал о желании показать ему что-то, но называть это «магией»? Он скрыл свое закатывание глаз. Затем поднял взгляд. И застыл. Круги. Комната была заполнена десятками и десятками кругов. Маленькие, как пуговицы, и большие, как обеденные тарелки, они были нарисованы на холстах и блокнотной бумаге, даже прямо на стенах и потолке самой комнаты: миллион немигающих глаз с любопытством смотрели на Глэма, пока он вертелся на месте, чтобы рассмотреть их всех. Это были не суровые, кошмарные круги ада, над которыми он трудился по приказу отца. Внутри их четких черных контуров были выложены радужные мозаики в таинственных, радиальных узорах, которые переливались цветом. Все вокруг него было наполнено цветом. Он осознал, что комната была скорее студией, чем спальней. Пол покрывала забрызганная защитная пленка, а в углу у изножья узкой кровати теснились холсты с изображением еще большего количества кругов в разной степени завершенности. Рядом стоял побитый шкаф, одна дверца которого болталась на петлях, а в треснувшем зеркале отражались два одинаково удивленных Глэма. Он подошел к шаткому столу, стоявшему напротив кровати. Старые банки из-под солений были наполнены кистями, которые перенесли издевательства чересчур увлеченного художника. У большинства из них отсутствовала часть щетины, другие были изношены до неузнаваемости. На сколотой поверхности стола был нарисован цветовой круг, и Глэм обвел его кончиками пальцев. — Ты самоучка, — сказал он с немалой долей благоговения. — Ну да, у меня ведь не было денег на занятия, — Чес снял перчатки и бросил их на стол, после чего встал за большой мольберт в центре комнаты. — Но, по крайней мере, будучи натурщиком мне платят за посещение лучшей консерватории страны. Неплохая сделка, да? — он одарил Глэма широкой улыбкой, язык выглянул в дырку между зубами. — А ты думал, что мне «не может нравиться искусство». — Да, видимо, я ошибался, — еще один сюрприз, размышлял он, задаваясь вопросом, узнает ли он когда-нибудь все, что можно было узнать о своем лучшем друге. — Вообще-то, Глэм, у меня есть одна картина, которой нужны финальные штрихи. Ты не против? — Хм? Вовсе нет, — сказал Глэм, закидывая пиджак на спинку стула. В комнате было еще душнее, чем в остальной части трейлера, яркий солнечный свет лился через большое окно над кроватью. Он уже собирался продолжить осмотр комнаты Чеса, как Чес снова заговорил: — Супер. Присядь-ка сюда, пожалуйста. Глэм прищурился в ответ. — Присесть? — затем он посмотрел между стулом и художником, постепенно складывая дважды два. — Постой. Ты хочешь, чтобы я... был твоей моделью? — Угу, — буркнул Чес, зажав кисть между зубами, пока регулировал высоту мольберта. Глэм недоуменно моргнул, щеки раскраснелись от лестности ситуации. — Ээ, хорошо. Конечно, да. Почему бы... почему бы и нет, — сказал он, постепенно проникаясь идеей. Чес уже столько раз работал для него моделью, что это было бы справедливо. Верно? И он солгал бы, если бы сказал, что ему не интересно посмотреть, на что тот способен. Прислонив портфель к кровати, он отодвинул стул от письменного стола и сел, сложив руки на коленях, спина прямая. Почти сразу же он вскочил и попробовал другую позу. Затем еще одну. Увидев не впечатленный взгляд Чеса, он пожал плечами: — Ладно. Тогда скажи чего ты хочешь. Чес взял в одну руку бумажную тарелку с несколькими каплями акрила, в другую — кисть с желтым кончиком. Он наклонил голову в раздумье, прежде чем встретиться взглядом с Глэмом. — Просто веди себя естественно. Естественно? Зная Чеса, он предположил, что тот имел в виду. Глэм облизал губы. Нерешительно он поднес руку к воротнику рубашки, наблюдая, как взгляд Чеса сопровождает его движение. Он расстегнул первую пуговицу. В ответ получив выгнутую бровь. Затаив дыхание, он расстегнул остатки рубашки, затем выпутался из рукавов и положил ее поверх пиджака. Пока что все идет хорошо. Затем он снял туфли и носки, защитная пленка была прохладной под пальцами ног. Так было лучше. Намного лучше, на самом деле. Было приятно ощущать себя свободным от жесткой накрахмаленной ткани, ему и дышалось легче. Он положил руки на ремень и приостановился. Полуприкрытые глаза Чеса были острыми от сосредоточенности… и темными от интриги. — Естественно, — повторил он, его голос был хриплым и наполненным смыслом. Сняты ремень, брюки и, наконец, трусы. Они присоединились к растущей куче одежды, обеспечивая удобную спинку, пока он пытался найти позу. Он хотел найти что-то среднее между консервативным и непринужденным стилем, и в итоге вдохновился позой Чеса с урока. Вскоре напряжение ушло с его конечностей, и он расслабился. Все встало на свои места. Бедра расположены под наклоном, одна нога подогнута, а другая вытянута, так он распростерся на стуле. Его голова была наклонена в сторону, чтобы компенсировать наклон плеч, а одна рука свободно обхватывала запястье другой, перекинутой через спинку стула. Каждая его часть пришла в естественное равновесие сгибания и разгибания, жесткости и свободы, активности и пассивности. — Контрапост, — пробормотал Чес с улыбкой. Он уже рисовал, быстро скользя взглядом между Глэмом и холстом. — Хороший выбор, — он спрятался за мольберт и добавил: — Не забывай, ты можешь говорить. Не нужно быть таким формальным. Глэм расслабился еще на дюйм, его взгляд метался по комнате от одного разноцветного кольца к другому. — Так все же, что это за круги? — Мандалы, — ответил Чес, не поднимая глаз. Он на мгновение отступил назад, наклонил голову, разглядывая холст с такой тщательностью, с какой только художник относится к своей работе. — Это относится к восточно-азиатской религии. В основном к буддизму. Глэм подумал о величественных витражах в церкви и их визуальном изображении священного писания. Значит, это было что-то подобное. — Они в некотором роде как карта, — продолжил Чес, разбив сравнение Глэма вдребезги. — Карта? — видимо, это было не что-то подобное. — Да, ментальная карта. Каждая из них должна быть уникальной, воссоздавать твой духовный путь, — он провел кистью вокруг себя, указывая на множество различных мандал. — Все эти формы, линии и цвета… они символизируют что-то, шаг в этом пути. Глэм медленно кивнул, не совсем понимая, но все еще очарованно. — Я никогда раньше не слышал о таком творчестве. — Потому что это не совсем творчество. Думай о них как… — он скривил губы в раздумье, — … об инструментах для медитации. Ну, знаешь, для концентрации ума. Почему же это звучало знакомо? В памяти всплыло воспоминание об их совместном времяпрепровождении на коврике для йоги, о том, как под руководством дыхания и музыки он освобождал свой разум и исследовал новые уровни сознания. Глэм уловил связь. — Ты смотришь на мандалу, и там, как бы, есть кольцо по внешнему краю, так? Короче, это, типа, отображает циклическую природу жизни. Логично. А внутри происходит весь этот хаос вселенской энергии. Дикий и непредсказуемый, прям вразброс. Как и сама жизнь. Но чем ближе ты к центру… бум! — он стукнул основанием кисти о край холста достаточно громко, чтобы они оба вздрогнули, его щеки слегка покраснели. — Эта штука посередине? Это сердце. Это самая маленькая, но самая важная часть мандалы, — сказал он, голос был натянут, словно он пытался объяснить какой-то глубокий смысл, который Глэму необходимо понять. — Бинду. Точка фокуса. Глэм на мгновение замолчал. — Мило, — наконец смог сказать он. Затем начал покачивать ногой, не зная, куда смотреть и что говорить дальше. — Это, ээ, действительно интересно, — чувствуя себя не в своей тарелке и желая разрядить обстановку, он высказал первую пришедшую ему в голову мысль: — Наверное, они производят сильное впечатление, когда ты показываешь их людям. — Что? — Чес резко поднял взгляд. — Не-а, ни за что. Я делаю их для себя. Никто другой не сможет увидеть их без моего согласия. Глэм сморщил нос. Эта идея противоречила всему, во что он верил. Долг художника — создавать искусство, которое должно быть увидено, потреблено. Оценено. Раскритиковано. В противном случае, оно могло бы и вовсе не существовать. Разве не в этом заключался смысл выражения «слышен ли звук падающего дерева в лесу»? — Но какой смысл создавать искусство… — деликатно спросил он, — … если никто его не увидит? — Думаю… — Чес сделал паузу, прежде чем начать снова. — Дело в том, что мне нравится идея делиться своими работами, но когда я это делаю, иногда возникает ощущение, что это как-то неправильно. Как будто люди... заглядывают в мою сущность, понимаешь? Как будто я слишком много делюсь, чем-то очень личным. Потому что я вкладываю часть себя в то, что создаю. Поэтому если это у всех на виду, то кажется, что люди могут рассмотреть все в деталях. И это… — скромная улыбка искривила его губы. — Это может быть чертовски страшно. Это казалось не соответствующим характеру Чеса, что он может бояться быть увиденным. Он был похож на открытую книгу, готовую обнажить все — как физически, так и эмоционально — без малейшего колебания. Если он чувствовал себя так, значит, в его творчестве действительно было что-то личное. Это неудивительно, учитывая, что Чес только что рассказывал о духовных поисках и картах разума: что-то очень интимное и идущее прямо от сердца. Глэм задумался о своих собственных работах для сравнения. Они были несоизмеримы. Технически совершенные и считающиеся искусными каждым, кто их увидел, но, в конечном счете, созданные им произведения были не более чем трофеями: красивыми изделиями, призванными ослепить зрителя. Сверкающие снаружи, но совершенно пустые внутри. За исключением, подумал Глэм. За исключением одной. — Нет ничего плохого в том, чтобы искусство было приватным, — говорил Чес. — Просто я сам решаю, с кем поделиться, — он подмигнул Глэму. — Кстати говоря… — он вышел из-за мольберта. — Все готово. Хочешь посмотреть? Глэм выпрямился. — О! Да, конечно, — он только поднялся, как Чес развернул холст. — Я был бы... рад... Слова покинули его, пока он смотрел на нее. Там, где он ожидал увидеть человеческую фигуру, была лишь мандала. Огромная мандала. Стоящая в половину его роста, она была украшена куда богаче других, значительно более витиеватая. Он шагнул вперед от стула, его потянуло к ней, как обезвоженного человека к оазису, желая рассмотреть это чудо еще ближе. Переплетение линий и цветов могло показаться обычному зрителю произвольным, но Глэм мог прочесть ее послание так легко, словно оно было написано в письме, адресованном только ему: Там был след от капель воды и лунная улыбка. Там была серенада у оконного карниза и мир, покрытый паром. Там была лента из золотых монет и ослепительные огни. Там был изящный наклон бедер и бешено отбитая азбука Морзе. Там была экзотическая птица и нагретый солнцем пляж. Там был позвоночник, изогнутый в изящную букву «С», и лист папоротника, распустившийся на солнце. Там были брызги веснушек на херувимских щеках и король на троне. Там была необузданная мелодия и загадочная улыбка. Там был мальчик в халате с каштановыми волосами. Глэм видел каждый их разговор, каждый момент, который они разделили, увековеченный в картине: история их знакомства. В центре мандалы была точка. Это была маленькая и скромная деталь, которую легко упустить, если не искать: символ, свободный от измерений, начало трансформации, преданность божественному. Идеально круглое голубое яйцо странствующего дрозда в золотом гнезде. Это... я. — Осторожно, Глэм. Она еще не высохла. Голос Чеса вывел его из транса. Он покачал головой, вынужденный сделать осторожный шаг назад с того места, где его лицо было практически прижато к холсту. Он почесал нос, подавляя дикое желание чихнуть. Его глаза мокрые от накативших слез. — Прости, я... Чес, это так... прекрасно. — Спасибо, — Чес провел рукой по щеке, выглядя довольным. — Думаю, это моя лучшая работа. Это было преуменьшением века. Говорят, что картина стоит тысячи слов, и Глэм не мог придумать ни одного, которое бы хоть как-то отдало ей должное. Гораздо больше, чем просто красивая настенная картина, она обладала гипнотическим свойством, способным заставить зрителя потерять себя в ее сложных узорах, миры за мирами раскрывались слоями, в то время как его внимание затягивало внутрь. Чтобы встретиться с душой, нарисованной в ней. Чес игриво пихнул Глэма локтем, как будто бы тот вовсе не был потрясен до самой глубины. — Хей. Раз уж я показал тебе свое, то не покажешь мне твое? — он указал подбородком на портфель Глэма, стоящий на полу, ухмыляясь над своей двусмысленностью. — Да. К-конечно. — двигаясь на автомате, Глэм присел, чтобы открыть отсек. Он вытащил картину наполовину, бросив взгляд обратно на Чеса, когда тот отложил свой холст в сторону. — Ты ведь точно не видел ее во время занятий? Чес закрыл глаза и торжественно поднял три пальца. — Честное пионерское. Хороший натурщик никогда не подглядывает без приглашения. В этом мы как вампиры. — он закончил свою клятву волчьим воем. Не зная, как понять его шутку, Глэм бросил быстрый взгляд на картину у себя в руках. Он заколебался, во рту внезапно пересохло. — И ты уверен, что хочешь увидеть ее... — Глэм, хватит шутить. Ты же не для того проделал весь этот путь, чтобы бросить все сейчас? — он обезоруживающе улыбнулся, брови нахмурились от беспокойства. Обхватив запястье Глэма своей рукой, он утешительно сжал его. — Не волнуйся, я буду нежен. Уверен, она не так уж плоха. — Дело... дело не в этом, — если уж на то пошло, картина была слишком хороша. Он колебался на месте, чувствуя себя так, будто стоит на краю самого высокого трамплина в знойный летний день. Внизу вода выглядела заманчиво. Он так хотел окунуться, но боялся сделать решительный шаг. Это был долгий путь вниз. Чес осторожно взял холст из его вялых рук и поставил его на мольберт. Оба посмотрели на него. Прошла целая минута молчания. — Вау, Глэм. Глэм вздрогнул, сжал плечи и зажмурил глаза, нервы начали сдавать. Он был слишком дерзок, теперь он это понимает. Слишком вульгарен в своем желании. Слишком открыт. В картине было гораздо больше, чем просто его талант. Как и говорил Чес, он позволил части себя пробраться внутрь картины: а именно его сердце. С таким же успехом он мог бы вырвать его из груди и прибить кровоточащий орган к холсту. Если искусство должно передавать послание, то послание Глэма нельзя было выразить яснее. — Это правда? — Чес повернулся к нему, голос был тихим от удивления. Глэм кивнул. Рука скользнула вверх от его запястья к плечу, к затылку, где пальцы зарылись в волосы. Он задрожал от этого прикосновения, чувствуя, как делает шаг ближе к краю. Скажи, что это взаимно. — Как давно? — С того самого момента... как увидел тебя. — Скажи, что я был не один такой. — И ты уверен. Ну, то есть... меня? — И никого другого, — он посмотрел вниз на воду, мерцающую под ним. Скажи, что чувствуешь то же самое. Чес замолчал. — Я не знаю, что сказать, — наконец прошептал он, прижимая их лбы друг к другу так, что у Глэма не осталось выбора, кроме как сделать последний шаг с трамплина. — Скажи «да», — слова пронеслись сквозь его губы с последним глотком воздуха. Он окунулся. То, что Глэм чувствовал к Чесу, переходило все границы, все пределы. И этого все равно никогда не будет достаточно. Чес был гораздо больше, чем его моделью. Он был его музой. Его лучшим другом. Его проводником. Его первым. Его навечно. Глэм наклонил голову, чтобы нежно поцеловать его, и тут все раздробленные фрагменты мира словно встали на свои места. То, что они сказали друг другу в прошлый раз, в его постели, было слишком невинно, слишком просто. Глэму нравилось то и нравилось это. Но с Чесом все было по-другому. Его любовь к нему — это все, что имело значения. От прижимающегося к нему тела Чеса, он отступил назад, пока задние части его коленей не уперлись в край кровати. Он резко сел, но Чес уже начал заползать на него, и не прошло и секунды, как их рты не были соединены. Измотанные пружины матраса скрипнули, когда Чес встал на колени по обе стороны от обнаженных бедер Глэма. Языки скользили по деснам и гладким краям зубов, а их похотливые стоны распаляли огонь его сущности, что всегда присутствовал там — в виде жесткого жара на его коленях. Его прикосновения стали нетерпеливыми, он отчаянно пытался наверстать упущенное время. Поцелуй перерос в нечто более дикое, и он скользнул к югу от губ Чеса, чтобы жадно впиться в его шею, всасываясь достаточно сильно, чтобы оставить синяк. Пометь его, сказал голос внутри него. Его руки плавно спускались по спине Чеса к верхней части его джинс, пробрались под пояс и обхватили его задницу. Никакого нижнего белья. Лишь голая кожа. Возьми его. Он сжал. Сделай своим. Что-то заискрило в его мозгу, как спичка, когда Чес вздохнул. Не задумываясь, он грубо схватил Чеса и перевернул его так, что тот оказался под ним, прижатый в центре кровати. Они растерянно переглянулись с широко раскрытыми глазами. Но если по лукавой улыбке Чеса и можно что-то понять, то он был скорее впечатлен, чем напуган, как будто его только что пригласили в игру, в которую он очень хотел поиграть. — Глэм, — он притянул его ближе, чтобы прошептать: — У меня есть еще кое-что для тебя, — он поднял руки Глэма и положил их себе на бедра. — Для нас. Под пальцами Глэм почувствовал что-то маленькое и твердое в левом переднем кармане. Он вытащил это. В руках оказалась бутылочка со смазкой. — Ох, ебать... — он зажмурил глаза, сжимая бутылочку в кулаке. — Ага, в этом и задумка, — промурлыкал Чес ему на ухо. Глэм застонал в следующий поцелуй, потирая бедрами о стык между ляжек Чеса, там, где ткань джинс была примята. Малейшее прикосновение облаченной эрекции Чеса к его члену подливало масла в огонь. Опираясь на одно предплечье, он другой рукой возился с верхней частью джинс Чеса, желая почувствовать его еще ближе. Сейчас же. Но он не мог справиться с первой пуговицей. В конце концов, он сдался с разочарованным вздохом и отпрянул назад, свесив голову между плеч. — Я… — промямлил он, чувствуя себя не в своей тарелке. — Я не знаю, что делаю, — его голос дрожал, но не от ужаса, а от переполняющих его чувств. Пальцы Чеса скользнули по пальцам Глэма, чтобы освободить бутылочку. — Если я принимающий… — он многозначительно посмотрел вниз на член Глэма, — … то мне нужно подготовиться. — Подготовиться...? — последняя капля крови вытекла из мозга Глэма, когда смысл наконец-то дошел до него, и он мог только тупо смотреть, как Чес открывает крышку бутылочки и льет немного прозрачной жидкости на ладонь Глэма. Он посмотрел на ее сверкающую поверхность. — Так я? Или... ты? — Оба, — ответил Чес, направляя руку Глэма вниз. — Потрогай себя. Глэму не нужно было повторять дважды. Закрыв глаза и сосредоточенно сведя брови, он сомкнул кулак вокруг себя. Его член тут же подпрыгнул в скользкой руке. Он с шипением выругался, прежде чем погрузиться в очередной поцелуй. Ему придется быть осторожным. В считанные секунды смазка нагрелась до температуры его тела, и возмутительные, влажные звуки усиливали его возбуждение до жгучего пламени. Ощущения были невероятными, слишком невероятными, и он был уверен, что кончит в мгновение ока, если не заставит свое либидо подчиниться. К счастью, Чес не собирался заставлять его долго ждать. Он услышал скрежет молнии и шорох ткани, и Чес вылез из джинс. Горячие бедра- и еще более горячий член- соприкоснулись с его собственными. Еще один щелчок крышки, бульканье выдавливаемой из нее жидкости, а затем Чес заерзал под ним, пока он… ну, Глэм не сразу это разобрал, но раздалось ритмичное хлюпанье, и ляжки Чеса напрягались в том же темпе, обхватывая бедра Глэма. Лениво дуэлируя языками, он украдкой взглянул вниз сквозь веер ресниц, чтобы увидеть, как пальцы Чеса исчезают за его собственными яйцами. Проникают в него. Подготавливают его. Для Глэма. О боже. Его душа почти покинула его тогда и там, а глаза закатились к небу, посылая безмолвную молитву благодарности за все то, что он сделал правильно, чтобы заслужить это. Оставив Чеса с последним, долгим поцелуем, он откинулся назад, чтобы насладиться его видом во всей красе: губы в следах поцелуев, широко раскрытые зрачки, и волосы, слипшиеся от пота — Чес был тем самым совершенным произведением искусства. Пальцы Глэма провели по изящным линиям его тела, следуя за формой его конечностей. Его объемная фигура выгнулась под прикосновением Глэма, каждый уголок пространства был занят его великолепием. Его щеки загорелись цветом с насыщенным тоном. И Глэм наслаждался шелковистой текстурой его члена, меняя хватку с себя на Чеса. Чес выгнулся навстречу руке Глэма, издавая полурычащие скуления, говорящие о его разваливающемся самоконтроле, пока его пальцы проникали внутрь себя все быстрее. — Да, — прохрипел он между стиснутых зубов. — Вот так. Глэм положил руку на одно колено, раздвигая его еще больше, желая увидеть, как Чес проникает в себя пальцами. Желая просто увидеть больше. Конечно, Чес охотно подстроился, подтянув колено к самому плечу, до тех пор, пока он не оказался полностью раскрыт. Его пальцы выскользнули изнутри, и капля смазки вытекла из сжатой розовой плоти. Рука Глэма на члене Чеса замедлилась и остановилась, сердце колотилось так сильно, что казалось, будто кто-то бьет его по груди молотком. Он поднял глаза на Чеса в поисках наставлений. — Мне… — Глэм сглотнул. — Сейчас? — Да, сейчас. — Но я никогда раньше этого не де... — Я тоже. Один лишь кончик коснулся дырочки Чеса, и Глэм покачал головой, не веря, что это происходит. Не веря, что он вообще сможет влезть. — Что, если я сделаю тебе больно? — Слушай, я достаточно раз был сверху, чтобы знать, как это работает. Со мной все будет в порядке, — прохрипел Чес, глаза затуманены вожделением. — Ты справишься, Глэм, — он обхватил пальцами член Глэма и пригласил его к своему входу. — Мы справимся. Плоть напряглась, плотно сжалась, желающая, но еще не готовая поддаться. Стон дискомфорта почти заставил Глэма остановиться, но Чес призвал его продолжать. — Нет. Все хорошо. Все хорошо. Просто… — он сдвинул бедра, чтобы встретить его под другим углом. — Давай еще. Чес сделал успокаивающий вдох, и Глэм почувствовал, как тот расслабился вокруг него. Рука, сжимающая его бицепс, ослабла, а бедра раздвинулись. Глэм двинулся вперед. На мгновение он встретил сопротивление. Еще мгновение, и оно поддалось, медленно, медленно, медленно. Его дыхание перехватило в горле, пока он смотрел, разрываясь между лицом Чеса и ниже, где головка его члена исчезала внутри него. Затем кольцо мышц наконец сдалось, и осталось только... — Матерь божья, помилуй. Жарче, чем лето, мокрее, чем пот. Рот Глэма открылся в прирывистом вздохе, по его члену пробежали искры, пока он был погружен в эти скользкие объятия. Если ранее он просто желал, то сейчас — когда внутренние стенки Чеса пульсировали вокруг него, тесные и райские — это то, в чем он нуждался. Его рука упала с члена Чеса, и он повалился вперед, упираясь в кровать. Ему требовались все силы, чтобы просто не развалиться на части. Он взглянул вниз на Чеса, чье лицо было настолько же безмятежным, насколько разбитым было лицо Глэма. Он был прекрасен. Так, так прекрасен. Глэм пытался запечатлеть эту красоту в своем творчестве, но никакое мастерство не смогло бы выразить всю исключительность Чеса. Этот мальчик обнажил перед ним свое тело, свое сердце, а теперь и душу. Глэму не нужно было заглядывать дальше ослепительного хора мандал вокруг них, чтобы увидеть это, такое же яркое и живое, как и его создатель. Подобно богу, Чес создал их из небытия. Если творчество было равнозначно благочестию, то, возможно, в этом мальчике был бог. А если так, то, возможно, в нем самом тоже был бог. На лбу Чеса появилась тонкая морщинка, когда он открыл глаза и медленно моргнул. — Ну же, Глэм. Я слишком долго этого ждал, — он поднял ноги и обхватил ими талию Глэма. Глэм проскользнул вперед еще на дюйм, и его возбуждение вспыхнуло. — С-стой… — он отпрянул назад, пытаясь высвободиться, но был зафиксирован на месте. — Я хочу тебя, Глэм. Всего тебя, — руки Чеса тянулись к нему, бедра напряглись, чтобы увлечь его за собой, как неуступчивый прилив. Еще дюйм. Нет, нет, нет! Все происходило слишком быстро. И еще. Выкрученное на полную мощность, пламя ревело, горячее и голодное. Не сейчас! Он зажмурил глаза. Чес все еще затягивал его в себя. — Сосредоточься на мне. — Я не могу, я не... Чес! — все ощущения уже устремились вниз, туда, где Чес обвился вокруг него. Он подавился стоном, огонь пожирал любой доступный воздух и лишал его дыхания. Его бедра разом дернулись, и Чес вскрикнул. И это было все, что требовалось. Прогремел взрыв бомбы внутри него, вспышка наслаждения лишила его зрения и заставила его мозг закружиться. Семя хлынуло из него с тремя сильными толчками, бедра дергались вслед за ним, но он не мог продвинуться дальше. Он уже был погружен до упора. С его губ слетела неразборчивая чепуха. Возможно, он произносил имя Чеса, возможно, бога. В лицо Глэму ударил сокрушительный прибой оргазма, и его словно опрокинуло вниз головой, весь мир перевернулся. Так же быстро, как и наступил, он отхлынул, ушел, оставив его потрясенным и потерянным, пока, наконец, его не вынесло на берег в виде неуклюжей кучи. Конечности были крепкими, как песчаный замок, и он, задыхаясь, рухнул на грудь Чеса. Все вокруг затихло. Через окно доносилось пение птиц, а в сухих зарослях под домом-трейлером бегали полевые мыши. Где-то вдалеке сработала автомобильная сигнализация. Чес издал слабое болезненное шипение, и Глэм неуверенно приподнялся на локтях. Между ними порвалась ниточка слюны, и он вытер подбородок. — П... прости. — Нет. Чувак, все в порядке. Просто... подожди, — вновь издав хриплый стон, Чес извернулся под ним, его кожа, покрытая капельками пота, остывала там, где они разошлись. Найдя удобное положение, он снова опустил Глэма вниз, обхватив руками его спину. — Ты немного прищемил мне яйца. — Прости, — снова сказал Глэм, его послевкусие было умерено самообвинениями. Это было жалко! Он не знал, каким должен быть секс, но знал, что он не должен был быть таким! Быстрый и внезапный удар по чувствам, который завершился меньше чем через минуту? Он хотел продержаться дольше, даже приложил все усилия на этой неделе, чтобы подготовиться к этому: ночные тренировки, проведенные в постели, с пыхтением и жаром, и с подтекающим членом в кулаке. Но оказалось, что ничто не могло подготовить его к реальности. Его член слабо запульсировал в знак согласия внутри Чеса, и он заерзал на месте. Должен ли он встать? Предложить им принять душ? Что делать дальше? Прикосновение кончиков пальцев Чеса вниз по его спине убаюкало его вихрящиеся мысли. — Не парься. Ты был идеален. — Идеален? — Глэм чуть не хрюкнул. Он приподнялся, чтобы посмотреть Чесу в лицо. — Как ты можешь такое говорить? Ты ведь даже не… — он прервался, почувствовав стояк Чеса между их животами. Чес пожал плечами. — Хей, это был твой первый раз. И мой тоже, не забывай. Мне не нужно было, чтобы ты набросился на меня, как отбойный молоток. Поверь, ты оказал мне услугу. Так что да, я бы сказал, что ты был идеален, — он игриво ткнул его в нос. — Идеален для меня. От нежности этих слов у Глэма перехватило дыхание. Всю свою жизнь он гнался за идеей идеала. Ее вбивали в него с юных лет, это возвышенное совершенство, которое преподносилось как недостижимый приз. Он думал, что сможет найти его в язвительной критике и суровых суждениях. Но теперь он понял, что искал его совсем не там, где следовало. Идеал — это не то, что может быть даровано кем-то другим, не то, ради чего стоит страдать и терзаться. Он всегда имел его в себе. И чтобы найти его, потребовалось встретить — полюбить — Чеса. Они были совершенно разными. Но они по-прежнему подходили друг другу во всем, что имело значение. Если он был идеален для Чеса, то Чес был идеален для него — этот неотъемлемый противовес, контрапост его жизни. Любовь хлынула, как родник, наполнив сердце Глэма до краев. Он опустился ниже, чтобы захватить губы Чеса, пока его смешки перерастали во что-то гулкое и глупое. Они поднялись навстречу друг другу, как бушующее море, ноги, руки и языки переплелись, два духа стали одним, неразделимым. Все ли любовники чувствовали, что создают нечто новое? Несомненно, то, что они разделяли, было первым в своем роде, любовью, определяющей все виды любви. Уверенность в этом понятии светилась в груди Глэма, теплая и бодрящая, как восходящее солнце, призывая его к движению. Пробуждению. Действию. Он почувствовал, как снова затвердел внутри Чеса, и его пальцы устроились вокруг ждущего члена Чеса, вызывая довольный стон. Не зря Глэм всегда был лучшим в своем классе: он никогда не оставлял ни одного задания невыполненным, и не собирался начинать сейчас. Было еще рано, летние дни были длинными. И им еще столькому предстояло научиться.

***

Глэм лежал, сложив руки за головой и смотря на мандалу, нарисованную на потолке прямо над ним. Эта мандала была выполнена во всех оттенках заката; в ее центре темные синие цвета окольцовывали небесный инь-янь. Он глубоко вдохнул через нос и довольно выдохнул, на его лице расплылась широкая ухмылка. Распластавшись на животе рядом с ним, Чес все еще пытался отдышаться. Перекатившись на бок, Глэм закинул на него руку и ногу с ленивым собственничеством. Он уткнулся в место за его ухом, вдыхая запах Чеса не меньше, чем свой собственный. Каждый дюйм его тела был покрыт этим запахом — Глэм тщательно пометил его как снаружи, так и внутри. Его член заинтересованно дернулся при напоминании об этом. — Эй. Чес, — еще один поцелуй. — Готов повторить? Чес вздрогнул и попытался отползти в сторону, зарывшись лицом в подушку, но Глэм лишь последовал за ним, устроившись на его спине. Его член вызывающе скользнул по его истекающей дырочке. — Глэм, — простонал он. — Господи, можно сделать перерыв? Мы уже сделали это, сколько там... — Семь раз, — закончил за него Глэм. — Давай доведем до восьми. — Вот же блин, я создал монстра, — Чес вскинул плечи, слишком уставший, чтобы отбиваться от натиска Глэма. С рычанием он сцепил ноги вместе и сжал задницу так сильно, что на ягодицах появились ямочки. Прижав подушку к груди, он предупредил: — Если еще раз в меня всунешь, Глэм, я его отломлю. Улыбка Глэма не сходила с лица, и он низко наклонился, чтобы провести ртом дорожку вниз по позвоночнику Чеса до его копчика. Он прикусил его задницу. — Я думал, ты любовник, а не боец. Чес помотал попой, подавляя вздох, когда Глэм провел языком вниз по щели. — Тогда хотя бы принеси мне стакан воды. Клянусь, я сейчас сдохну от обезвоживания. Глэм усмехнулся, оставив последний прощальный поцелуй, прежде чем отстраниться. Перекинув ноги через край кровати, он впервые за несколько часов сел прямо. Комната закружилась, и ему пришлось потрясти головой, чтобы прояснить зрение. Может быть, он и себе прихватит что-нибудь выпить. Вытащив салфетку из коробки на полу, он отщипнул кончик своей крайней плоти и вытер ее начисто. Он скомкал использованную салфетку и выбросил ее в переполненную мусорную корзину. Когда он потянулся, то почувствовал, как дернулась ноющая мышца. Ноющая, но удовлетворенная. Они занимались этим весь день, и теперь солнце уже стремилось к горизонту. По его расчетам, у них оставался еще час до того, как ему придется начать собираться. Что более чем достаточно для еще одного раза. Каждый раунд был лучше предыдущего, выносливость компенсировала его неопытность и позволила им попробовать множество позиций и техник. Далекие от уровня экспертов, они все равно получали удовольствие, о чем свидетельствовал соленый вкус Чеса на его языке. Он сам кончал не реже, чем Чес. Едва он поднялся на ноги, как его взгляд упал на картину, все еще стоявшую на мольберте. Он остановился. И все же она действительно была идеальной. — И все же я точно не смогу показать ее на открытии галереи, — сказал он вслух. Чес оглянулся через плечо и надулся. — Уверен? Ты ведь так над ней старался и все впустую? — Не впустую, — Глэм отвел взгляд от имитации на холсте к реальному объекту, который сейчас раскинулся на смятых простынях, потный и взъерошенный. И принадлежащий ему. — Я уже сказал этим все, что хотел сказать, — теперь, когда картина выполнила свою задачу, ей уже не нужно было выступать перед кем-то еще. Да, он больше не нуждался в ней. — Ну, завтра ты должен представить хоть что-то, иначе Ганс устроит скандал. Глэм обдумал это на мгновение, прежде чем его осенила идея. — Ты прав, — взяв кисть, он повернулся к картине. — Но ей все еще нужен последний штрих.

***

Прогноз обещал плохую погоду к вечеру следующего дня, однако, она заметно начала перерастать в полноценный шторм. Дождь хлестал по окнам главного зала консерватории, а вдалеке послышались первые раскаты грома. Внутри, открытие галереи было наполнено изысканными разговорами, звенели бокалы с шампанским, нанятый струнный квартет играл «Гавот в форме рондо» Баха, а городские ценители искусства смешивались с сотрудниками консерватории и семьями учащихся на факультете изобразительных искусств. Большой выставочный зал сверкал богатством, мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях дружелюбно беседовали за закусками или рассматривали выставленные произведения искусства. Впечатляющие скульптуры, созданные знаменитыми выпускниками, стояли на каменных постаментах, а эффектная подсветка стен демонстрировала последние работы студентов. Официанты в белой униформе с серебряными подносами, уставленными напитками, ловко пробирались сквозь толпу. — Экскюзе-муа, месье. Не желаете выпить? Глэм повернулся к подошедшему к нему официанту. Он протягивал поднос с безалкогольными напитками для тех, кто еще не достаточно взрослый, чтобы пить. Любезно улыбнувшись, Глэм выбрал охлажденный стакан лимонада и поблагодарил официанта, после чего вернулся к картине, которой любовался. Лимоны и ваза; масло на холсте — гласила табличка рядом с ней. Это была одна из самых маленьких работ в коллекции, которую многие просто не замечали. Глэм смотрел на нее весь семестр, пока она висела в студии, но только сейчас он смог по достоинству оценить, насколько мастерски она была выполнена. Лимоны больше не были просто краской на холсте, они были жидким солнечным светом, их кислинка соперничала с кислинкой напитка в его руке; цветы благоухали, как любой букет. Тюльпаны были подходящим выбором, если вспомнить язык цветов: идеальная и глубокая любовь. Другие посетители крутились вокруг него, приближаясь достаточно, чтобы узнать сына Густава Швагенвагенса, но соблюдая дистанцию. Они довольствовались осуждающими взглядами и ехидными замечаниями, которые прятали за полу-сжатыми ладонями, упрекая его внешний вид. Как и все остальные, он был одет в свой лучший костюм. Его черные лоферы были начищены до блеска, а смокинг сшит на заказ. Его волосы, однако, были дикими и неухоженными, а маниакальная ухмылка оставляла зевак более чем немного встревоженными. Они разбежались, когда рядом с ним появилась молодая девушка. — Ты действительно проделала великолепную работу, Ванесса, — сказал он, не поворачиваясь к ней. — О, спасибо, — радушно ответила Ванесса, потягивая свой напиток. — Герр Себастьян. Он усмехнулся над устаревшим именем. — Честно говоря, мне стыдно, что я не распознал это сразу, — исчезло всякое чувство соперничества. Они были просто двумя ровесниками, говорящими на равных. — Теперь я понимаю, почему ты тогда произвела такое сильное впечатление. Ванесса равнодушно хмыкнула, оценивая свое произведение. Что бы Глэм ни находил в нем привлекательного, оно больше не завораживало саму художницу; оно тоже выполнило свое предназначение несколько месяцев назад. В этот момент с другой стороны галереи раздался рев: — Себастьян! Покручивая в руках свой напиток, Ванесса наклонила голову в сторону суматохи. — Похоже, сегодня не только я произвожу впечатление. — Боюсь, меня зовет отец, — Глэм отвесил извинительный поклон. — Прошу меня извинить. Он уверенно подошел к толпе, собравшейся возле одной конкретной картины. Они жужжали, как рой взволнованных пчел, их ошеломленные вздохи и звуки ужаса наполняли воздух. При приближении Глэма они расступились, как занавес, чтобы открыть написанный им долгожданный шедевр: Без названия. Масло и тушь суми на холсте. На картине был изображен молодой мужчина-модель в обнаженном виде, откинувшийся на подушки с кисточками. Он был обращен лицом к зрителю, конечности элегантно расставлены в расслабленной позе, на лице — мягкая улыбка, а за головой — букет тюльпанов. На первый взгляд, эта картина очень похожа на многие другие, заполнившие выставку. Но было одно заметное отличие. На холсте большими неровными буквами были нацарапаны слова: ВЗГЛЯНИ НА МЕНЯ И ЗНАЙ МОЮ ЦЕННОСТЬ Тушь суми, словно черная кровь, стекала по тонкой работе кистью Глэма, размазывая его безупречную цветовую палитру, портя его плавный баланс теплых и холодных тонов и оскверняя его безупречное понимание анатомии. Картина была полностью испорчена. Глэм никогда не был так горд. Перед ней стоял его отец. Сжав кулаки по бокам, он с тихой яростью смотрел на нее. — Герр Швагенвагенс, уверяю вас, я потрясен не меньше вас! — голос профессора Ганса был на целую октаву выше, пока он порхал вокруг него, его лицо было воплощением недоумения и шока. — Я понятия не имею, как вандалу удалось испортить работу вашего сына! Поймав взгляд Глэма, Густав повернулся и вперил в него свои ледяные голубые глаза. — Ты! Это ты сделал, не так ли? Глэм встретил его взгляд, не дрогнув, даже когда тот бросился к нему. Вспышка молнии озарила небо снаружи, и все предстало в грозном рельефном свете. — Это ты так пытаешься дураком меня выставить, сынок? Опозориться самому? Опозорить меня? Профессор Ганс мягко перебил его, подняв руки в мольбе. — Прошу, я уверен, что этому есть вполне разумное объяснение. Герр Себастьян никогда бы не сделал ничего подобного. Еще вчера он трудился прямо здесь, в студии, нанося последние штрихи... — Вчера? — Густав грозно повернулся к нему, в голосе слышалось угрожающее рычание. Ганс заикнулся: — Н-ну, да, герр Швагенвагенс. Я думал, вы знаете. Он сказал, что у него есть ваше разрешение, чтобы... — Довольно! С тобой я разберусь позже. А что касается тебя! — рыча, Густав схватил Глэма за запястье и дернул его к себе. — Мы идем домой, Себастьян, немедленно. Ты сядешь и все расскажешь. О том, как прошла школьная экскурсия, куда на самом деле ты делся вчера, и с кем ты там проводил время, — он бросил еще один пренебрежительный взгляд на картину и увидел нечто такое, что заставило его замереть. — Нет, отец, — Глэм высвободил руку, пока Густав был отвлечен, и улыбка впервые за этот вечер покинула его. — Я не пойду. Если Густав и услышал его, он не подал виду, его маска ярости раскололась, открыв человека, который боялся гораздо большего, чем показывал. Ведь даже великий художник-виртуоз Густав Швагенвагенс не был лишен сердца, и он мог прочесть истинный, глубинный смысл в произведении. Он видел сквозь граффити, даже сквозь искусную живопись — вплоть до признания своего единственного сына, который влюбился в мальчика. Потрясенный, но знающий, что лучше не устраивать сцену, Густав поправил свой костюм и зачесал назад волосы, которые беспорядочно рассыпались во время его вспышки гнева. На улице прогремел гром, и в воздухе повисло напряжение. — Ах вот как, Себастьян, — сказал он ровным тоном. — Вот что ты выбрал? Этот... хлам? — он едва мог смотреть на проклятую картину. — Поместье Швагенвагенсов больше не твой дом, а я больше не твой отец... Волна спокойствия нахлынула на Глэма, пока тот продолжал говорить, каждая угроза очищала его, как летний дождь. — Себастьян, ты меня слышишь? Он поднял голову и уставился на мужчину, который так долго подавлял его, голубые глаза пульсировали энергией. Его губы приподнялись в очередной ухмылке от уха до уха, и он спокойно сказал: — Меня зовут Глэм. Густав ушел, не сказав больше ни слова. Профессор Ганс последовал за ним, но не прежде, чем попытался вырвать еще одно объяснение у своего лучшего ученика. Или, точнее, бывшего лучшего ученика. Но Глэм промолчал. Он сидел один на скамейке перед картиной, на стакане с лимонадом в его руках скапливались капельки конденсата. В течение вечера все больше посетителей галереи приходили и уходили, кружась вокруг него, как водовороты в реке. Многие с явным неодобрением смотрели на работу, обмениваясь тихими насмешками, вроде: «прискорбно», «презренно» и даже «претенциозно». Некоторые были тронуты самой дерзостью художника. Глэму было наплевать на них и их мнение. Достигнув своего пика, гроза на улице стихла, оставив после себя прохладный и влажный воздух. Вместе с удаляющимися раскатами грома толпы людей сошли на нет. Глэм остался. Через некоторое время рядом с ним сел тот же официант, которого он видел ранее. Его униформа была не заправлена, а волосы беспорядочно торчали из головы. Он откинулся назад, положив руку рядом с рукой Глэма на скамейку. Их мизинцы соприкоснулись. — Прости, ты так и не получил приглашения, — сказал Глэм. — Нда, — Чес закатил глаза. — Не круто. Я несколько недель моделил, как собака, а они даже не пустили меня на открытие своей напыщенной галереи? — он усмехнулся. — Ну и жлобы. То же касается и их охраны. Просто смешно, как легко было сюда пробраться. — Согласен, — Глэм предложил ему остаток лимонада, и тот с радостью принял его. Они сидели вместе в тихом раздумье, оба смотрели на картину. — Эти яппи не имеют ни малейшего, блин, представления, что такое настоящее искусство. Я, вот, считаю, что это очень круто. Глэмчевский бы гордился, — он несколько раз побарабанил каблуками по полу, затем, наконец, повернулся к Глэму. — Ладно, ты не голоден? Я тут знаю одну бургерную, она еще открыта. Это недалеко. — Никогда раньше не ел бургеры. — Значит, приятель, ты очень многое упустил, — Чес вскочил на ноги, отряхивая штаны. — Тебе понравится, — он протянул руку Глэму, и тот взял ее. Глэм встал. — Мы идем? Уже? — в его сердце мелькнуло предвкушение, будущее было полно как обещаний, так и неизвестности. — Ага. Только дай-ка я сброшу с себя этот костюмчик, и сразу пойдем, — улыбка Чеса сияла ярко, как полная луна, прогоняя затянувшиеся тени сомнений и страха. — Неплохо звучит? — Ага, — Глэм улыбнулся в ответ, бросив последний взгляд на свое выдающееся произведение, прежде чем оставить все позади. — Звучит идеально.