Контрапост

В тот день Лакост не появился на занятиях. Его неожиданное отсутствие вызвало немало ропота со стороны студентов и легкое раздражение со стороны профессора Ганса, который не очень-то любил прогулы. Только Себастьян и Чес знали, что он больше не вернется, и молча кивнули друг другу с разных концов класса в знак понимания. Себастьян сохранял свой привычный образ идеального ученика, сидя за мольбертом и глядя вперед со всей сосредоточенностью сына художника-виртуоза. По всем внешним признакам, все было в полном порядке. Внутри, однако — в полном беспорядке. Каждый нерв был взбудоражен, а мозг все продолжал воспроизводить предложение Чеса, прозвучавшее тем утром: Думаю, тебе пора увидеть, где я работаю. Его рука так сильно дрожала, что он не осмелился поднести ее к холсту. Прямо с картины на него смотрел Чес, в чьих глазах читался вызов. Покинуть территорию школы? Нарушить привычный распорядок? Тайком улизнуть в неизвестное место, чтобы связаться с извращенцами? И все это без ведома отца? Предложение Чеса граничило с преступлением, и, несомненно, это был его первый шаг на пути к тому, чтобы стать…

***

— … жалкой шпаной! — прорычал отец, тряся линейкой в кулаке. — О чем ты думал?

***

Себастьян никогда в жизни не соглашался на что-то так быстро. Сразу после звонка они с Чесом выскочили из здания, чтобы успеть на следующий автобус в центр города. Потратив двадцать минут и один доллар они оказались на месте. Расположенный между двумя неприметными витринами, Честерс не являлся зловещими воротами в ад, каким представлял его себе Себастьян. Их не встретили ни возвышающиеся колонны, украшенные горгульями, ни двери, сделанные из костей проклятых. Вместо этого — простой фасад из кирпича, выкрашенный в черный матовый цвет, сдержанный и даже со вкусом. Если бы не логотип, Себастьян мог бы и вовсе пройти мимо. Вместо того чтобы войти через главный вход, Чес провел их в заднюю часть здания, где они прошли в узкий и невзрачный коридор. Внутри Себастьян следовал за Чесом по пятам. Он наслушался достаточно страшных историй, в которых встречались такие же узкие и невзрачные коридоры, поэтому его прежняя готовность уступила место паранойе, уверенной, что какой-нибудь сумасшедший в любой момент выскочит из теней и перережет ему горло.

***

— Я сыт по горло твоими проделками! — дорогой виски плеснул через край, когда отец жестом указал себе на горло прямой, режущей линией. — Кто знает, какие бандиты рыщут по тем улицам?!

***

— Боб! Хей! — весело позвал Чес. Они стояли за барной стойкой в помещении, напоминающем комнату отдыха. В нем было так же тускло, как и в коридоре, из которого они пришли. На полках были выстроены радужные ряды бутылок, а у кассы стоял крупный, плотный мужчина с копной темных волос и протирал мартинки тряпкой. Боб развернулся, его густые брови приподнялись над темными очками. — Сам ты хей. Я думал, у тебя сегодня выходной, — его рот скривился в недовольстве, когда он увидел Себастьяна. — Так, приятель, ты же знаешь правила. Никаких гостей за стойкой. Чес уже поднимал откидную столешницу и жестом пропускал Себастьяна вперед. — Знаю, знаю. Я просто решил показать тут все своему приятелю, — он бросил взгляд на Боба. — Седьмой столик свободен? — Конечно. Здесь еще несколько часов никого не будет, — перекинув тряпку через плечо, он положил руки на бедра. — Так это тот самый Пикассо, о котором мы так много слышали? — Единственный и неповторимый! У него сейчас «голубой период», и я решил, что ему не помешает сменить обстановку, — Чес гордо засиял, обняв Себастьяна за талию одной рукой. — Э-эй, подожди… — глаза Себастьяна метались между Чесом и Бобом, ожидая, что за такое бесстыдное проявление пошлости на него посмотрят с укором, но Бобу, похоже, было все равно. — Тогда избавлю тебя от возни с установлением возраста, — он потер подбородок. — Но взамен… — О, нет. Даже не думай, — Чес уже отступал, подняв руки. — Раз уж ты здесь... — Блин, чувак. У меня же выходной! — Ну пожалуйста, всего на один час! — Боб сжал ладони вместе. — Лиза позвонила поздно, а у нас и так людей не хватает. К тому же, ты же знаешь, как тебя любят клиенты. — Поверить не могу, — буркнул Чес, проведя рукой по волосам и пробормотав ряд слов на незнакомом языке, которые звучали так, будто его язык делал кувырки. Он бросил на Себастьяна виноватый взгляд, затем со вздохом сдался. — Ладно. Но только на час! Нам с ним нужно время побыть наедине. Выражение лица Боба сразу же стало ярче. — Как скажешь! Не волнуйся, я не буду мешать вашему свиданию. Свиданию? Опять это слово. — За тобой должок! — Чес отдал ему честь одним пальцем, после чего взял Себастьяна за руку и потянул вглубь комнаты. Свидания были чем-то, чем занимаются только настоящие пары — в памяти всплывал образ краснеющих девушек в юбках и мачо в спортивных куртках. Что-то броское и беззаботное. И публичное. Они с Чесом были совсем не такими. То, что их объединяло, оставалось в основном скрытым, так неужели они все равно выглядели как пара? Себастьян взглянул через плечо на Боба, пока его утаскивали прочь, гадая, как много тот на самом деле знает. Трудно было сказать, являлось ли это просто догадками. Или дразнилками. Или тот действительно видит между ними что-то такое, что у самого Себастьяна не хватало смелости назвать. Он опустил взгляд на их сплетенные руки, поражаясь тому, что когда-то презирал касаться другого человека. Но теперь это казалось так легко, спонтанно. Прекрасно. Его губы приподнялись в мягкой улыбке.

***

Его губы скривились в гримасе, а слезы жгли глаза, устремленные в мраморный пол гостиной. Его плечи сгорбились, пока он покорно протягивал правую руку. Свежая красная полоса горела на его запястье, но он подавил желание заплакать. — М-мне просто нужно было больше времени для итоговой работы. — Шпана и лжец! — линейка обрушилась снова, сильнее. — Я звонил в консерваторию, и мне сказали, что студия пуста. Это было несколько часов назад! Где ты был, Себастьян?!

***

Себастьян потрясенно огляделся вокруг. Должно быть, в прошлом Честерс был фабрикой, потому что следы старой архитектуры все еще можно было разглядеть в кирпичных стенах и обнаженных трубах вдоль высоких потолков. Выкрашенная в тот же матово-черный цвет, что и само здание, и смягченная мебелью из темного дерева в фиолетовой обивке, комната отдыха была не столько жуткой пещерой, сколько уютной берлогой. Лишь сцена около одной из стен намекала на более коварный замысел. На фоне плотного бархатного занавеса того же фиолетового цвета от нее тянулась высокая платформа с зеркальным полом, по обе стороны которой проходили низкие металлические перила. Она напоминала подиум для моделей — за исключением серебряного шеста, стоявшего на дальнем конце. — Подожди здесь, — сказал Чес, оставив Себастьяна за одним из столиков, расположенных в комнате. На его поверхности была выложена искусная металлическая табличка с цифрой 7, а рядом на подставке стоял стакан с водой. — Ага. — Вернусь, как только смогу. Ты тут один справишься? — Ага. — Лааадно, — Чес странно посмотрел на него. — Короче, я… — он указал большим пальцем через плечо. — Слушай, просто никуда не уходи, окей? Себастьян мог только отрывисто кивнуть, выпрямившись на стуле в состоянии повышенной готовности, не в силах отвести взгляд от шеста. Его кожа покрылась мурашками, словно он уже чувствовал, как его лишают невинности. Он схватился за свой стакан с водой, как за щит, изучая обстановку комнаты и других клиентов, разделявших ее с ним. Несмотря на то, что это был относительно ранний вечер пятницы, несколько мест уже были заняты. Одетые в простые футболки и джинсы или в отглаженные деловые костюмы, посетители ничем не отличались от тех, кто бывает в любых других респектабельных заведениях, просто пришедших отдохнуть после долгого рабочего дня. Если бы не исключительно мужская клиентура, Себастьян мог бы подумать, что здесь не происходило ничего необычного. Некоторые сидели в одиночестве, потягивая свои напитки и непринужденно наблюдая за происходящим, а другие теснились вдвоем или втроем на мягких диванах, тихо переговариваясь и плотно прижимаясь друг к другу телами, что выдавало в них друзей — или, возможно, кого-то большего. Некоторые бросали взгляды на Себастьяна, несомненно задаваясь вопросом, что такой приличный мальчик, как он, делает в подобном месте. Себастьян задавался тем же вопросом. Он не должен был здесь находиться, он знал это. Черт возьми, было бы проще, если бы Чес просто объяснил ему, что к чему, а не тащил сюда. Он пытался вытянуть из него правду за обедом, но Чес оставался непреклонным, упорно настаивая на том, что будет лучше, если он увидит все своими глазами. В конце концов, именно любопытство Себастьяна привело его сюда, желание узнать о Чесе побольше пересилило все колебания. И он все еще не знал, чего именно ожидал увидеть. И, судя по всему, ему не придется долго гадать. Себастьян почувствовал, как вокруг него меняется энергетика комнаты, о чем сигнализировал слабый фиолетовый отблеск трековых светильников вдоль подиума. Разговоры стихли до тихого бормотания, а затем и вовсе прекратились, и посетители снова уселись за свои места, расставив ноги в предвкушении... чего-то. Но чего именно, он не был уверен. Затем он услышал барабаны. Поначалу через динамики доносился едва слышный, мягкий, прерывистый стук, как гигантское сердце. Фоновая музыка постепенно стихала по мере того, как удары становились все отчетливее, приобретая ритм. Он застыл на месте. Все громче и громче, настойчивые, навязчивые удары отражались от половиц вверх, проходя через все тело Себастьяна. Шоу вот-вот должно было начаться.

***

Ритмичные удары линейкой эхом разносились по гостиной. Свернувшись на полу и подняв руки, чтобы защитить голову, он получал удары по плечам и спине. Рукам. Пальцам. Он слышал робкие мольбы матери. — Густав, пожалуйста. Это уже слишком. Отец обернулся к ней и прорычал: — Я скажу, когда слишком! Разве такого сына мы вырастили?

***

Тот, кто должен был выйти на сцену, не нуждался в представлении, ибо занавес просто раздвинулся, открывая зрителям букву «С», написанную крупным, плавным шрифтом. Двойные кольца сухого льда появились из-за кулис, встретившись в центре сцены и образовав столб пара. Себастьян наклонился вперед, в то время как музыка пульсировала в воздухе, ласкала его грудь и поглаживала пах. Он затаил дыхание. Затем последовала яркая вспышка света, и воздух пронзила высокая, звонкая нота вокалиста. Ожила баллада с племенными барабанами и музыкальными тарелками, и из дыма вышла фигура. Его рельефные руки и грудь под скудным жилетом были подсвечены сзади фиолетовыми лучами. Длинные разрезы по бокам широких штанов открывали подтянутые бедра, а ножные браслеты с колокольчиками звенели при каждом шаге. Чес? Даже с прикрытым вуалью лицом и накинутым на волосы платком Себастьян узнал бы эти движения где угодно. Публика одобрительно загудела, но в остальном спокойно наблюдала за происходящим, завороженная чувственностью танца живота так же, как и Себастьян. Он сглотнул, чувствуя, как повышается температура его тела. Руки вились над головой танцора с ловкостью заклинателя змей, и он опустился на колени, расставив их по обе стороны шеста, а его бедра роскошно извивались в воздухе. При каждом толчке золотые монеты, висящие у него на поясе, звенели в такт музыке. Его руки блестели тем же золотом, проводя по животу вниз и касаясь паха, бедра дважды взметнулись вверх в быстром темпе, заставив Себастьяна сжать ноги вместе, чтобы сдержать нарастающее возбуждение. Боже, он и не подозревал, что Чес способен на такое. Он и до этого видел его движения, но это — это было что-то на совершенно другом уровне. Медитативные позы йоги сменили спокойствие на страсть и заставили вожделение бурлить внутри Себастьяна. Стакан в его руке грозил треснуть, пока он наблюдал за происходящим, не в силах оторвать взгляд от сцены, где Чес поднялся с колен. Взявшись одной рукой за шест, он обхватил его ногой, всем телом раскачиваясь вверх и вниз по его длине в явной имитации секса. Он спустил с бедер поясок и зацепил его за крюк на вершине шеста, используя его как крепление, чтобы искусно подвесить себя в воздухе. Спина выгнута, ноги подняты в высоком арабеске, и толпа завывает, когда он демонстрирует весь спектр своей гибкости и мастерства. Себастьян пробежался взглядом по сильным мышцам его спины, представляя, как Чес выгибался бы так для него, только это происходило бы на шелковых простынях его постели, а не на сцене гей-бара. Жгучая ревность всколыхнула его кровь при мысли о том, что столько других мужчин оглядывают Чеса с таким же вожделением в глазах, что кто-то еще осмелился смотреть на Чеса, когда он принадлежал только ему.

***

Он не мог открыть глаза. — Густав! У него кровь! Кровь? Так вот почему было так трудно что-либо разглядеть: густая теплая жидкость застилала один глаз, стекая вниз по боковой части лица. Другим глазом он мутно смотрел вперед. На полу перед ним лежала линейка, разломанная пополам.

***

— Тебе нравится, что ты видишь? — прошептал Чес ему на ухо. — Да, — выдохнул Себастьян с немалым вожделением. Затем он опомнился, осознав, что голос прозвучал совсем рядом. Он мотнул головой в сторону и изумленно уставился. — Чес? Погоди-ка, но как ты… Чес опирался одной рукой на стол, а другую держал на бедре, глядя вниз на Себастьяна с озадаченной ухмылкой. — Вау, походу это прозвище реально прижилось? — сказал он вполголоса. Он переоделся в обтягивающую черную рубашку, а вокруг талии подвязал соответствующий фартук. В один из карманов была сунута тряпка для посуды. — Как я что? Себастьян снова взглянул на исполнителя на сцене и только тогда осознал свою ошибку. Прищурившись в недоумении, он отметил все несоответствия, что ранее ускользнули из его внимания. Танцор был выше Чеса, его стройная фигура была такой же ловкой, но при этом вытянутой; эти руки были бледнее, когда на них падал свет. А еще Себастьян заметил татуировку вокруг его пупка: червяка в форме кольца. Или, может, это был питон? Когда он драматично сорвал с себя платок и вуаль, облако клубничных светлых волос вырвалось на свободу, открывая длинное и угловатое лицо — и уж точно не Чеса. — О, господи, — пробормотал Себастьян, сгибаясь над столом и скрывая лицо в ладонях. — Эй, ты в порядке? — Чесу пришлось наклониться поближе, чтобы его было слышно сквозь музыку, и он потер Себастьяну спину, словно переживая, что тому поплохело. Возможно, так и есть. Его прежнее возбуждение ушло так же быстро, как побледнело его лицо, и от этого ужасно закружилась голова. Он чувствовал себя смущенным, глупым и был мерзок самому себе. Находясь над ним, Чес сказал что-то о том, что ему нужно протереть еще парочку столов и принять заказы, но он вернется, как только закончит. Себастьян беззвучно кивнул в ответ, стыдясь поднять голову. Когда он снова взглянул вверх, Чес уже был у бара, протискиваясь между посетителями, чтобы забрать поднос с напитками. То, как легко мужчины расступались перед ним, сверкая своими самыми очаровательными улыбками, заставило его вспомнить слова Боба: Тебя любят клиенты. Теперь он осознал, как ошибался: Чес не был стриптизером в Честерсе. Он был официантом! Если раньше он чувствовал себя глупо, то теперь чувствовал себя полнейшим идиотом. Столько времени потрачено впустую. Он позволил слухам испортить свое восприятие Чеса, поспешно признав его за недостойного. Но Чес был таким же секс-работником, каким танцор на сцене был Чесом. Его внимание снова переключилось туда, где выступление переходило в следующую фазу. Танцор, который не был Чесом, теперь ползал на руках и коленях, развлекая толпу фанатов. За ним валялась сброшенная одежда, и Себастьян ахнул при виде безволосого, розового члена, непристойно подпрыгивающего между бедер, и выставленной вверх голой задницы. Монетки по-прежнему висели на поясе и щебетали при каждом покачивании его бедер, как стая певчих птиц. Посетители толпились у поручня для чаевых, размахивая деньгами и добиваясь его внимания свистом. Правило «смотри, но не трогай», похоже, было негласным, потому что те, кто хотел получить особую услугу, ждали, пока тот сделает первый шаг после того, как засунули свои купюры за изящные бантики в его волосах. Он ласково касался их затылка, а затем прижимал их лица к своему паху. Толпа ликовала. Себастьян вздрогнул, возмущенный — и более чем слегка возбужденный — такой развратной картиной. Но посетители спотыкались, чтобы получить такую привилегию. Он старался не представлять себя одним из тех немногих счастливчиков, но его мозг уже придумывал запах мужского мускуса, гадая, каково это, когда о твою щеку трется член. С пугающей скоростью он представил, как поворачивается, чтобы с любовью провести языком по его длине. Будет ли он соленым? Терпким? Откинет ли Чес голову назад и задвигает бедрами, как это делал танцор? Будет ли его рот формировать милую маленькую букву «о», умоляя Себастьяна о большем? Он разом опустошил стакан воды, остановив свои фантазии прежде, чем они успели сойти на более грязные пути. Он уже чувствовал, как на его лбу выступил пот. Это место явно оказывало на него влияние.

***

— Ты явно сошел с пути, сынок. Я старался вырастить из тебя хорошего христианина, ходил с твоей матерью в церковь, чтобы этому научиться, — пыхтел его отец, делая паузу, чтобы вытереть пот со лба. Кожаный ремень хрустнул в его хватке. По его краю текла кровь. Кровь Себастьяна. — И все же ты по-прежнему искушаем дьяволом. — Отец, — прохрипел Себастьян, подняв одну руку в слабом протесте. — Пожалуйста... хватит. Он не мог сказать точно, как долго его били. Он только знал, что ему казалось, будто порка длится вечно. Когда линейка не смогла справиться с задачей, отец прибегнул к ремню, и теперь каждый сантиметр его тела болел и был покрыт следами от его укусов. Он уже не мог ни поднять голову, ни защищаться. Его отец присел перед ним на корточки, выглядя не впечатленным. Взъерошенные волосы, румяные от напряжения и алкоголя щеки, он покачал головой. — Пожалеешь розгу — испортишь ребенка. Теперь я понимаю, что был слишком мягок, — затем он затянул ремень на шее Себастьяна и встал. Глаза Себастьяна выпучились, когда ремень сдавил его трахею. Он обвис в его тисках, задыхаясь и хрипя, пока его выволакивали из дверей гостиной и повели вдоль коридора. Он слепо брыкался, пытаясь зацепиться ногами, но его туфли бесполезно скользили по гладкому мрамору. — От тебя смердит грехом. Сигаретный дым и спиртное? Вместо занятий живописью водишься с безбожниками! — голос отца рикошетом отразился от высокого потолка, пока он направлялся в студию. Мать сделала вид, что идет следом. Себастьян мог видеть ее у входа в гостиную. Но она становилась все меньше. Она не шла за ним. Никто не шел. — Ты будешь молиться о своем прощении, сынок. Мы оба будем молиться. Участники пикника и прочие представители знати веселились в своих золотых рамах, не обращая внимания на страдания непослушного мальчика, получающего урок. В тумане, вызванном болью, он мог поклясться, что одно из лиц смотрит на него со всей жалостливой благосклонностью Мадонны. Он поднял свой единственный здоровый глаз на фигуры, проходящие мимо него безостановочно.

***

— Не волнуйся, они безалкогольные, — Чес скользнул на сиденье рядом с ним, ставя на стол пару красочных напитков. Его внезапная смена закончилась, и теперь, вне рабочей одежды, он больше походил на себя прежнего. Приятно было видеть знакомое лицо. Оранжевый фруктовый напиток был сладким, и Себастьян залпом выпил его, желая отвлечь свои вкусовые рецепторы от фантомного вкуса члена. — Ну? Тебе понравилось? — Чес откинулся назад, потягивая свой напиток. Себастьян машинально покачал головой с хмурым видом, затем остановился и обдумал все заново. — Это… — он посмотрел вверх на сцену, где закончился первый акт. Танцор собирал свои части костюма, прежде чем грациозно уйти за кулисы, провожаемый звоном колокольчиков и многочисленным свистом. Почти сразу же началась новая песня. Более спокойная, чем в начале этой ночи, но такая же чувственная, она послужила чистым холстом в звуковой форме, и маниакальная энергия зала угасла, оставив приятное послевкусие. — Это не совсем то, что я себе представлял. Он пришел сюда, ожидая увидеть оргию разврата, мужчин, лапающих друг друга не более цивилизованно, чем неандертальцы: диких, возбужденных и опасных. Вместо этого он увидел мир, где плотские удовольствия праздновались, а не порицались, где можно было безнаказанно предаваться своим тайным желаниям. И если другие мужчины здесь были такими же, как и он сам, то Себастьян слишком хорошо понимал, в чем их тайна. В конце концов, он был так же очарован этим постыдным зрелищем, как и все остальные. Он не мог отрицать, что в этом представлении была определенная эстетическая красота, которая привлекала его глаз художника. Смелое и вызывающее утверждение, выходящее за рамки простого физического «Я здесь, живой. Посмотрите на меня». «Познайте меня». — Так ты не… — Себастьян замялся. Утверждать очевидное сейчас казалось излишним, и остальная часть слов повисла незавершенной между ними, в то время как их образ провокационно танцевал на сцене. — Не, уборка столов и так меня нагружает, — подперев подбородок рукой, Чес задумчиво смотрел вперед, пока Себастьян любовался тем, как фиолетовые и красные огни очерчивают его профиль. — Да и вообще, на меня и так достаточно пялятся во время работы моделью. Не думаешь? Опомнившись, Себастьян снова посмотрел вперед. — Я сначала подумал, что это был ты. — Кто? Лорди? — То, как он двигался… очень похоже на тебя. — Мм, ну, Лорди был тем, кто устроил меня на эту работу, — он сфокусировался где-то на среднем расстоянии, где затерялся в прошлом. — Ну и я научил его кое-чему, — он перевел взгляд на Себастьяна и многозначительно добавил: — А он научил меня кое-чему взамен. Та самая игла зависти кольнула Себастьяна, побуждая его спросить о подробностях. Но прежде чем он успел это сделать, Чес подтолкнул его плечом и придвинулся ближе, чтобы прошептать: — Но я польщен, что ты считаешь, что у меня есть все, чтобы быть там, наверху. Ты даже не представляешь. Себастьян глотнул полный рот напитка, отчетливо осознавая, что их бедра соприкасаются. Они были на людях, в самом строгом смысле, но это место находилось далеко за пределами понятия Себастьяна о реальности — мир вечной ночи, где не действовали привычные правила. Где он мог предаваться тайным желаниям. Он позволил себе расслабиться, и большая часть его бедра прижалась к бедру Чеса. Там, где они соприкасались, все горело. Склонив голову, он прошептал в ответ: — В любом случае, я рад, что ты этого не делаешь. — Оу? И почему же? — его дыхание имело вкус цитруса, притягивая Себастьяна ближе. Потому что я не хочу, чтобы кто-то еще видел тебя так, как вижу я. — Потому что… — находясь так близко, он был ослеплен огнями в глазах Чеса, — … ты слишком хорош для этого. Он ожидал, что Чес улыбнется ему в ответ, тронутый романтичной увертюрой. Щеки Себастьяна даже потеплели от смелости, которую он проявил. Вместо этого Чес отпрянул назад. — Ты думаешь... я лучше этих ребят? — в его голосе не было радости. Он сказал что-то не то? Это должен был быть комплимент. Чувствуя, что разговор портится, Себастьян заставил себя усмехнуться. — Ну, конечно, Чес. Никто не уважает стриптизеров. Все это знают. — Все, говоришь? — он покачал головой. — А ты всегда позволяешь «всем» решать, кого ты уважаешь? Себастьян открыл рот, отрицание уже крутилось у него на языке. Это не было связано со «всеми». Он просто констатировал факт, так почему же Чес вел себя так, будто это не было общеизвестно? Но он замер. Действительно ли он сказал это по этой причине? Или потому что в глубине души он просто повторял то, что ему было сказано? Возможно, в упреках Чеса была доля правды. Из-за строгих родителей и католической церкви он с раннего возраста получал наставления о том, что правильно и неправильно. Все делилось только на одну из двух категорий, и это касалось и людей. Были хорошие люди и плохие. Достойные и недостойные. И, соответственно, те, кто заслуживает уважения, и те, кто не заслуживает. Система была достаточно проста, чтобы ей следовать. Те, кто имел власть, более высокий навык — или просто более высокую зарплату — находились на вершине, являясь прирожденными лидерами и заслуживая уважения. Все остальные находились ниже. Именно поэтому Себастьян беспрекословно подчинялся авторитетным фигурам и воспринимал своих сверстников лишь как ничтожных конкурентов. Учитывая тонкости высшего общества, где каждое взаимодействие было продиктовано динамикой власти, важно было знать, где кто находится, что являлось не только тактикой выживания, но и надлежащим этикетом. Это упрощало ориентирование в жизни, и было удобным — хоть и простым — способом разобраться в сложном мире. Особенно когда для того, чтобы сделать быстрый вывод, достаточно было лишь первого взгляда. Присмотреться к чему-то требовало времени, усилий и... нюансов. Чес, однако, бросил вызов этим понятиям. В мгновение ока он показал Себастьяну, что людей не всегда так просто свести к одной грани — как бы ему ни хотелось обратного — и что все не так, как кажется. Теперь ему приходилось задуматься, не принесло ли его прежнее мышление больше вреда, чем пользы. В конце концов, посмотрите, каким хорошим он стал. Будучи воспитанным в мире, где позерство значило все, он был настолько занят осуждением других, поддерживая свой идеальный образ, что держался от всех на расстоянии — боясь, что его собственные недостатки будут замечены. Его сердце так долго было закрыто, что почернело, стало твердым и хрупким, как железо. Несгибаемым и склонным к разлому. — Нет. То есть, да. До этого, — признавать это было унизительно, но это была правда. — Просто… просто мне всегда говорили, что делать, что думать, — были уроки, воскресная школа, манеры и танцевальные шаги — формальности на всех уровнях, которые выжимали из него любое ощущение себя. Он был не более существенен, чем кукла, выступающая под личиной человека по имени Себастьян. — Где-то по пути, я, наверное… я разучился думать самостоятельно, — он сжал руки в кулаки на столе, стыдясь своего задержанного развития. — Я был таким идиотом. Рука Чеса легла на его руку, разжимая пальцы. — Ты не идиот. Ты не виноват в том, как тебя вырастили. Наше воспитание — это одна из тех привычек, от которых тяжело отказаться. Но, видимо, ты уже знаешь, что хочешь с этим сделать. Так больше не должно продолжаться, — в его глазах снова появился задумчивый взгляд, только теперь он был направлен на Себастьяна, будто он видел там что-то обнадеживающее, прямо на горизонте. — У каждого своя история, приятель. Ты позволил мне рассказать мою, — он осторожно взял руку Себастьяна и повернул ее ладонью вверх. Себастьян проследил за движением его пальцев, когда они поднялись к запястью, прямо поверх бинтов. — Так не хочешь рассказать и свою? — Я просто... Обжегся, заваривая чай. Упал. Меня поцарапала кошка. Привычный набор фраз бился о заднюю стенку его зубов. Он мог выбрать любую ложь, какую хотел. Но слова прокисали у него на языке, горькие и противные. Нет, решил он. С него хватит прятаться. От Чеса и от самого себя. Может, он и был железом, но при соединении с другим элементом — смешанным, нечистым — даже хрупкое железо могло стать прочнее. Могло стать сталью. Он оттянул рукав, медленными и обдуманными движениями развязывая бинты. — Мой отец, — начал он, когда его раскрыли полностью. — Он... может быть строгим. — Это он сделал? Себастьян кивнул, и желание снова прикрыться заставило его пальцы дрожать. — Но он делает это только тогда, когда я напортачу, — поспешил уточнить он, желая заполнить тишину. — Он говорит, что делает это, чтобы помочь мне, чтобы... чтобы… — но слова подвели его, и он замолчал. Как это вообще могло ему помочь? Каждый удар по его запястью должен был возвысить его, но он лишь опускал его все ниже и ниже. Ненависть к себе и унижение — вот единственные результаты. Это было очевидно. Одного взгляда должно было быть достаточно, чтобы все понять, так почему же Чес все продолжал пялиться? Почему он держал в руках его запястье, с такой нежностью проводя большими пальцами по шрамам? Почему он не отворачивался? — Ты этого не заслуживаешь. — Да, знаю, — Себастьян отвернулся в сторону, издав сдавленный смешок. — Ты этого не заслуживаешь. — Я сказал, я знаю, Чес. — Ты этого не заслуживаешь. Что-то внутри него грозило разломиться. — Я-я знаю это, — его голос дрожал. — Ты не заслуживаешь этого, — Чес звучал так серьезно, что Себастьян снова не мог отвести взгляд. Его слова проникали в него, медленно раскалывая его защиту, как лед камень. Освобождая его из тюрьмы, созданной им самим, пока он не был открыт и обнажен. Прощен. Его горло сжалось. — Тяжело, наверное, было скрывать такой секрет. Так долго. Совсем одному, — Чес поднял глаза, находясь так близко, что Себастьян мог сосчитать зеленые крупинки в его радужке, а воздух между ними был сахарно сладким и пьяняще мускусным. — Прости меня. — Тебе не нужно... извиняться, — это едва было шепотом, оба находились так близко, что их носы соприкасались при каждом повороте головы, сначала в одну сторону. — Все в порядке, — потом в другую. — Я больше не один, — пытаясь найти способ соединиться. И они сократили расстояние... Наклонились... Поцеловались. Его пальцы дрожали, переплетаясь с пальцами Чеса.

***

Его пальцы дрожали, сжимаясь в молитве. Синяки разукрасили тыльную сторону его костяшек в зелено-синий пейзаж. Он всхлипнул, стараясь не шевелиться, в то время как все его тело тряслось от усилия удержаться в вертикальном положении. Жар от камина обжигал его кожу, а колени ужасно болели, стоя на железном пруте. Когда отец притащил его в студию и взял с подставки кочергу, Себастьян был уверен, что тот собирается заклеймить его. Но отец лишь положил ее перед полыхающим огнем и велел Себастьяну встать на нее коленями в покаянии перед всевышним. Над камином висело распятие, более грандиозное и искусное, чем то, что находилось в его комнате — тело Иисуса, выточенное из кованого железа и окрашенное в бронзовый в свете камина. Сзади него шагал отец, повторяя нарушенные им заповеди: — Почитай отца и мать своих. Не лжесвидетельствуй… Чем дольше он стоял на коленях, тем сильнее его вес давил на кочергу. В его желудке свернулась боль, словно комок гнили, во рту скопилась слюна с примесью желчи, а оранжевый коктейль из комнаты отдыха грозил вырваться наружу. Он сглотнул. — Тебе не стыдно? Корчишь гримасу боли, а сам, небось, улыбаешься внутри, как и подобает подлому лжецу! — Нет, отец. — А ну молчать! Говоришь, тебе нужно больше времени для итоговой работы? Тогда именно это ты и получишь! На улицу ты больше не выйдешь! Ты у меня все лето будешь заниматься рисованием! — бушевал он, брызгая слюной, а его голубые глаза сверкали праведной яростью. — Ты понял?! — Да, отец, — Себастьян посмотрел на распятие сквозь слезы, и крошечная фигурка искривилась. — Я буду, — по бокам распятия извивались тени, искаженные пламенем. — Заниматься рисованием, — казалось, будто он танцует... Он судорожно вдохнул сквозь стиснутые зубы, склонив голову. Чес... ... жестом приглашает к себе, как любовник. — Все это лето.

***

— Погоди-ка, чувак, ты что, серьезно не знаешь «Летние ночи»? Михаила Глэмчевского? — Чес выпрыгнул из автобуса вслед за Себастьяном, глядя на него так, словно тот был с Марса. — И ты называешь себя вундеркиндом. Себастьян закатил глаза. — Лично я нет. А остальные знают. Если я изучал классику, это не значит, что я знаю всех когда-либо живших художников, — вокруг автобусной остановки отсутствовали куски тротуара, и он споткнулся о незакрепленный кусок бетона, пока они направлялись к трейлерному парку. Чес, напротив, знал каждую выбоину и ямку, и с завидной легкостью преодолевал это минное поле. — А, видишь, в этом и проблема. Есть же целая куча других художников, которые не относятся к «классике». Ты же понимаешь, что история не закончилась в 1600-х годах. Солнце уже целовало горизонт, и их длинные тени тянулись перед ними, извиваясь по неровному тротуару и участкам засохшей травы. Было уже поздно, и Себастьян знал это. Но он упрямо гнал эту мысль из головы. Сейчас следовало думать о гораздо более важных вещах. Он сжал руку Чеса в своей. Проводить его до дома было его идеей. В конце концов, это было по-джентльменски. Он не хотел оставлять его одного, особенно после утренней стычки с Лакостом. Странно подумать, что это случилось этим утром. Столько всего произошло за это время, что казалось, будто прошла целая жизнь. И Себастьян чувствовал себя другим человеком. С тех пор, как он покинул Честерс, он едва сделал два шага, прежде чем притянул Чеса в свои объятия, чтобы овладеть этими губами снова. И снова. Каждый поцелуй давался все легче, все естественнее, все такой же волнующий, как и в первый раз, но становящийся увереннее с практикой. То, как он не мог насытиться ими, заставило его убедиться, что он становится зависимым. — Говорю тебе, ты многое упускаешь, — поддразнил Чес, когда в очередной раз отстранился. — Это взорвет твой мозг, — он щелкнул пальцами. — По-моему, у меня где-то в комнате валяется одна из его книг по искусству. Одолжу ее тебе на время. В твоей комнате? Его сердце сделало несколько оборотов, и он позволил Чесу вести себя вперед, не чувствуя земли под ногами. Он парил. Вместо этого он спросил: — Книги по искусству? У тебя? — Звучишь удивленным. — Честно говоря, я не думал, что тебе может нравиться искусство. Чес посмотрел на него, вскинув бровь. — Да ну? — он выглядел так, словно собирался сказать что-то еще, но затем передумал. И тут он указал вперед и с гордостью объявил: — Та-да! Дом, милый дом. Милый — не совсем то слово, которое бы использовал Себастьян. Дом-трейлер выглядел так, словно находится на последнем издыхании — в прямом и переносном смысле — его сдутые шины и шаткие башни из шлакоблоков наполовину тонули в грязи. Все это могло бы легко поместиться в его столовой, включая заднюю пристройку с несовпадающей облицовкой, которая была приварена к дому, словно запоздалое решение. Себастьян с сомнением оглядел соседние трейлеры, которые находились в столь же плачевном состоянии. Чес тем временем возился с замком, упоминая что-то о том, что не хочет будить свою маму. Когда Чес наконец открыл дверь, первое, что донеслось до него, это запах: выпивки, затхлого сигаретного дыма и человеческих испражнений. Он машинально отпрянул, щурясь от слепящего света дешевых люминесцентных ламп. — Господи, что это? Чес проскочил внутрь, перепрыгивая через пустые пивные бутылки и прочие отходы, которыми был усеян пол, пока не опустился на колени перед большим фиолетовым валуном. — Мам! — крикнул он, неистово тряся эту массу. Эта масса была женщиной. Чудовищно толстая и раскинувшаяся лицом вниз, словно мертвая, она больше напоминала аморфный сгусток, чем что-то человеческое. Ее платье было задрано, обнажая бледную, бугристую плоть и другие непристойности, от которых Себастьян вежливо отводил взгляд. На боку у нее был пристегнут пластиковый мешочек. Себастьяна передернуло, в животе забурлила смесь отвращения и жалости, и он приложил руку ко рту, чтобы его не вырвало. Он отвернулся, окинув взглядом всю маленькую комнату. Здесь не на что было смотреть. Это место было свалкой. Каждая поверхность, которая еще не была покрыта грязной одеждой или заляпанной посудой, была завалена бутылками. Кучей бутылок. Чес, тем временем, бормотал нежные заверения, поднимая мать с пола. Это не так-то просто. Она, должно быть, весила целую тонну, но то, как легко справлялся с ней Чес, говорило Себастьяну о том, что тот делал это уже бесчисленное количество раз. Внезапно истинная причина этих крепких рук и рельефного пресса приобрела гораздо более отрезвляющий оттенок. Неудивительно, что он был таким сильным. Его мать, казалось, не реагировала, обхватив одной рукой шею Чеса, и бессвязно бормотала что-то себе под нос. — Ну же, мам, врач же сказал, что так будет, если ты попытаешься встать сама, — мешочек отстегнулся, и на ковер потекла струйка тошнотворной коричневой жидкости. Это объясняло запах. Но Чес, казалось, не обращал на это внимания, пока нес ее к креслу перед телевизором. Не успела она устроиться на своем месте, как тут же вскинула разъяренный кулак, пальцы которого все еще были сомкнуты на горлышке пивной бутылки. Она со стуком ударилась о бок головы Чеса, достаточно громко, чтобы Себастьян сочувственно поморщился. — Ах ты выблядок! Где ты днем шароебился?! — пробурчала она. Она будто не понимала, что здесь был кто-то еще. Чес закрыл глаза от боли, но не отстранился, а просто укрыл ее колени одеялом и принялся за мешочек, ровно ответив: — Мам, я же тебе утром говорил. Я был в консерватории. Как и всегда. Борьба ушла из нее вместе с опущенными плечами. С расфокусированным взглядом она опрокинула бутылку, которой только что ударила его, и жалобно проворчала: — Слушай, сынок, сходи за пивком, а? — Не могу, мам. Магазины закрыты, — он попытался вытащить бутылку из ее пальцев, но его усилия были встречены чередой жестоких ругательств. — Ой, только не это! И какая еще, нахрен, консерватория? Сраный... бред… Ее голос затих в ушах Себастьяна, когда он тихо удалился из трейлера. В сгущающихся сумерках он прижал ладони к двери, потрясенный увиденным. Он не вправе был вмешиваться, и меньшее, что он мог сделать, это избавить Чеса от смущения из-за того, что кто-то стал свидетелем их домашней ссоры — или что бы это ни было. Через несколько минут раздался скрип ржавых петель, и Чес вышел наружу, прижимая к голове пакетик с замороженным горошком. — Хей. — Чес, — Себастьян втянул воздух сквозь зубы, подняв руку в его сторону. Он отошел за пределы его досягаемости, глаза устремлены в землю. — Слушай, сегодня как-то… может, в другой раз. Рука Себастьяна жалко трепыхалась у него на боку, как раненая птица. — Тебе, эм, неплохо так досталось, да? — Ну так, — голос Чеса был ровным, и он пожал плечами. — Бывало и похуже. То, как непринужденно он это сказал, что такое случалось не раз, и то, что Себастьян совершенно не знал, как все исправить, разожгло внутри него вспышку огня. Он попытался перевести свой гнев во что-то действенное. — Твоя мать просто ужасна! — выпалил он. — Как ты можешь жить с этим монстром?! Чес указательно опустил взгляд на запястье Себастьяна и снова поднял его. — Она моя мама, — сказал он просто, как будто это все объясняло. Как будто это хоть что-то оправдывало. — Ты не знаешь, через что ей пришлось пройти. — Но… — Себастьян знал, что не имеет права так говорить, и что сейчас он, наверное, самый большой лицемер на свете. Безусловно, у каждого есть своя история, но это не значит, что он может просто стоять в стороне и молчать. Тот факт, что Чес должен терпеть подобное издевательство — да это смахивает на какую-то дурацкую шутку. — Это... это неправильно. Вундеркинд, лучший ученик, и это все, что он смог придумать? Боже, он был таким бесполезным. Чес позволил ему слабую улыбку в ответ. — Я знаю, — указав жестом в сторону автобусной остановки, он продолжил, гораздо настойчивее, чем требовалось: — В общем, спасибо, что проводил меня до дома. Увидимся на занятиях в понедельник, окей? И на этом все закончилось. На протяжении всей обратной дороги Себастьян не отрывался от окна автобуса. События дня, должно быть, наконец-то догнали его, потому что его мозг был перегружен, с трудом удерживая одну связную мысль. Сцены воспроизводились в его голове вне определенного порядка, как будто он смотрел поврежденную видеокассету, пленка которой была выдернута и спутана по всему полу: Занятия, Лакост, клуб, пропитанный стыдом душ, профиль Чеса на фоне ослепительных огней, поездка на автобусе в центр города, их первый поцелуй, танцор на сцене, игровая борьба на тротуаре, прижатые друг к другу бедра под столом, стук бутылки в разрушенном доме, дыхание как конфета, грохочущая музыка, переплетенные мизинцы. По нему быстро пронеслись жар и холод, и он ссутулился на сидении, чувствуя внезапное головокружение. Это было слишком. Слишком много всего. Он свернулся в клубок, упершись коленями в спинку сиденья напротив. Свет из салона автобуса сделал из оконного стекла зеркало, и Себастьян уставился на свое отражение. Кто-то другой уставился в ответ. Вдалеке сквозь его прозрачный силуэт мерцали огни заводского района, когда автобус поднимался на холм, и Себастьян задумался, не принадлежит ли один из них дому Чеса. Он приложил руку к окну, обхватив точку света, которая сияла в его сердце, как чакра. К тому времени, как он вышел из автобуса и прошел небольшое расстояние до дома, на улице загорелись фонари. Вокруг не было ни души, и он на мгновение замер на обочине перед поместьем Швагенвагенсов. Было уже далеко за обеденное время, но в каждом окне все еще горел свет, и он стоял, как осужденный преступник в квадратном свете прожектора. Его родители наверняка ужасно волновались. Они ждут его дома. Но эта мысль нисколько не успокаивала. Дверь возвышалась на фоне величественного фасада, мрачная и грозная пасть, готовая поглотить его целиком. Он вздохнул. — Будет больно.