Контрапост

— Очередное идеальное исполнение, герр Себастьян, — полный одобрения голос профессора Ганса донесся прямо за спиной Себастьяна, прозвенев в его ухе. — Поистине идеально. — Спасибо, сэр, — Себастьян опустил кисть с мольберта и рассмотрел свою работу. Действительно, картина маслом была выполнена мастерски, каждый мазок кисти точно передавал натюрморт, стоявший в центре аудитории. «Лимоны и Ваза» был итоговым проектом этого семестра, и из около дюжины реплик, разложенных вокруг него, его работа была самой лучшей. Он позволил себе самодовольно улыбнуться. — От потомственного художника, вроде тебя, я меньшего и не ожидал, — профессор Ганс акцентировал свои слова, быстро черкнув ручкой по своему планшету. Сунув его под мышку вместе со своей верной указкой, он продолжил обходить аудиторию. Указка появлялась часто, ударяясь о мольберты менее удачливых учеников со всей властностью хлыста, пока он выставлял им оценки с заметно меньшей благосклонностью. Несомненно, Себастьян добился самой высокой оценки в классе. Идеальное завершение первого семестра. Он наслаждался своим достижением, грудь вздымалась в равной мере от гордости и от облегчения. Отец должен быть доволен. Возможно, его даже избавят от очередного домашнего «урока», подумал он, рассеянно потирая зудящее место под правой манжетой. Что-либо меньшее, чем абсолютное совершенство, не могло быть допущено. Быть сыном всемирно известного художника-виртуоза Густава Швагенвагенса было одновременно престижно и тяжело. Хоть домашнее обучение и дало Себастьяну прочную основу, все ожидали, что он взлетит на вершину художественной консерватории, проложив путь к своей выдающейся карьере. По всем показателям он уже следовал по прямым и узким стопам своего отца. Как его и воспитали. Пронзительный смех отвлек его от размышлений, и он повернулся, чтобы выглянуть в окно, где открывался вид на входные двери школы. Они широко распахнулись, и из них хлынул поток кричащих и радующихся учеников. Скорее всего, это были ребята c театрального факультета, судя по тому, как они бесстыдно лапают друг друга. Тем не менее, он завистливо оглядел их и тяжело вздохнул. Для них летние каникулы только начинались, предвещая солнечный свет и отдых, перерыв от рутины. В то время как он и остальные студенты факультета изобразительных искусств будут сидеть в студии все последующие восемь недель. Его поясница заныла от напоминания, и он сместился на своем табурете, незаметно пытаясь размять затекшую спину. Боль в мышцах мучила его с момента зачисления, как незваный вредитель, который, казалось, становился хуже с каждым днем, проведенным у мольберта. А теперь, видимо, она будет сопровождать его и все лето. Все, что ему действительно было нужно — это хорошая и долгая растяжка. Конечно, Себастьян никогда бы не сделал ничего столь неприличного. Не дай бог, профессор Ганс увидит и скажет отцу, что он повел себя настолько неряшливо. Да еще и на глазах у конкурентов. Он окинул взглядом других студентов. Вряд ли их можно было назвать «конкурентами», несмотря на строгие указания отца. Честно говоря, если лето окажется таким же, как весна, то он уже мог считать себя победителем... — Великолепная работа, фройляйн Ванесса! — Раздавшийся с другого конца студии возглас разрушил приятные мечты Себастьяна. Профессор Ганс стоял у рабочего места, нехарактерно оживленно жестикулируя остальным студентам. — Ну-ка! Подойдите-ка все сюда! Себастьян неохотно подошел посмотреть, к чему вся эта суматоха. Настороженность уже умерила его прежний оптимизм. — Вон она — образцовая работа! Посмотрите, что она сделала с тенями, — говорил профессор Ханс, и Себастьян встал поближе, стараясь держаться на расстоянии от своих сверстников, столпившихся перед мольбертом. — Ей удалось передать настоящее ощущение тепла здесь... и здесь, — его указка металась туда-сюда по холсту. — Обратите внимание на нежную ауру вокруг лепестков. Для этого… — сказал он, впечатленно усмехнувшись, — ... нужна уверенная рука. Очень уверенная. Правый кулак Себастьяна судорожно сжался, а брови опустились вниз, пока он пристально всматривался, пытаясь понять, чем профессор Ганс мог быть так впечатлен. Насколько ему было известно, эта картина была не более компетентна, чем его собственная. Разве он не создал такую же композицию, от изящных тюльпанов в вазе до упитанных лимонов на серебряном подносе? Его кьяроскуро было столь же ярко выраженным, изображая предметы в фотореализме; его мазки кистью столь же плавными и неуловимыми. Так чего же ему не хватало? Что было у этой Ванессы, чего не было у него? Он едва заметно оглядел неприметную художницу перед ее холстом. Несмотря на то, что ей удалось привлечь внимание всего класса, ее, казалось, ничуть не трогали восхваления, которыми осыпал ее, вероятно, самый уважаемый в стране учитель изобразительного искусства. Ее полный безразличия взгляд задел гордость Себастьяна. Сидит себе, такая наглая и самоуверенная, будто и не слышит похвал за искусную технику работы кистью, использование цвета, тона и… в этом не было никакого смысла! Это он должен получать такие похвалы. Именно он усердно трудился, чтобы каждое его творение было воплощением совершенства. Он был одаренным художником, на котором держалась репутация Швагенвагенсов. Каждый комплимент, сказанный ей, а не ему, только сильнее скручивал его спину. — Да можно буквально протянуть руку и сжать их, — продолжил профессор Ганс, согнув ладонь перед холстом, словно желая сорвать желтый фрукт с его поверхности. Его взгляд задержался на нем еще на мгновение, прежде чем он наконец отступил, достал свой планшет и что-то записал. — Великолепная работа, — повторил он. Эти слова жгли как шлепок по запястью Себастьяна. Это было не то завершение семестра, которого он ожидал. Когда прозвенел последний звонок и студенты стали собираться, профессор Ганс заговорил со своего стола: — И помните, класс, в понедельник начинается факультативный летний семестр. Записавшимся следует забрать свою копию книги «Радости Анатомии Человека: Взгляд Художника» перед уходом. Одно только введение послужит легким чтением и подготовит вас к предстоящему занятию по рисованию фигур. Среди учеников был всеобщий гам волнения, пока они подходили, чтобы забрать свои книги. Болтовня и ребяческое хихиканье выдавало их возбуждение. — Считайте это вашим символическим переходом во взрослую жизнь. И никаких шуточек, — он бросил взгляд на более непокорных учеников, которые со знающими ухмылками толкали друг друга локтями. — Если вы не сможете вести себя нормально при моделях, то будете исключены из класса, — это привлекло их внимание, и они немедленно вернулись в строй. Себастьян дождался, пока последний студент уйдет, и подошел к столу, аккуратно сцепив руки за спиной. — Извините, профессор Ганс. — Да, герр Себастьян? — он едва поднял взгляд от своих бумаг, продолжая беспристрастно нацарапывать оценки ручкой. — Если ты насчет натурщиков на следующей неделе, то твой отец уже заверил меня, что ты уже вполне зрелый для своего возраста, а учитывая твое образование… — Дело не в этом, сэр, — какая разница, будут ли они рисовать обнаженку? Себастьян был знаком с классикой с шести лет. Нет, было нечто гораздо более важное. — Сэр, у меня вопрос по поводу моей оценки. — Оценки будут высланы в выходные. — Я просто хотел узнать... У меня… — он сделал паузу, приготовившись к новостям, которые либо помогут ему, либо проклянут. — Хм?— фыркнул профессор Ганс. — Ну, говори же. — У меня самая высокая оценка? Ответ последовал быстро и без эмоций: — Самая высокая оценка у Ванессы. Ты на втором месте. Поздравляю, — он вытянул руку и постучал по учебнику анатомии кончиком ручки, не глядя. — Не забудь свою копию. И хорошенько отдохни на этих выходных. В понедельник начнется поистине незабываемое лето.

***

Картина становилась все тяжелее с каждым шагом на пути к дому — и к ожидавшему его наказанию. Несмотря на все его усилия, его все равно обошли. И он не мог придумать ни одной веской причины. Он сделал именно то, что от него требовалось, и выполнил свою работу с технической точностью. По всем показателям он уже был мастером своего дела. Достаточно было лишь взглянуть на его последнее творение, чтобы убедиться в этом! Но даже этого оказалось недостаточно. И теперь ему придется страдать от последствий своего провала. Когда он добрался до поместья Швагенвагенсов, уже смеркалось, и он тихо вошел через парадный вход, благодарный за то, что рядом не было Ровда, чтобы огласить его прибытие. Дворецкий и так появлялся в самые неподходящие моменты, и Себастьян подозревал, что тому доставляет некоторое персональное удовольствие видеть, как его унижают члены семьи. Сегодня он предпочел бы обойтись без дополнительного унижения. Если повезет, то возможно он даже не увидит отца до самого ужина. Он мог бы прокрасться в свою комнату и отрепетировать, что сказать, чтобы... Словно призванные его мыслями, двери в студию в конце коридора распахнулись, и на пороге стоял Густав Швагенвагенс. Его силуэт был освещен огнем камина за спиной, а тень тянулась по мраморному полу к ногам Себастьяна. — В студию. Живо, — сказал он, прежде чем развернуться и скрыться внутри. Склонив голову, Себастьян покорно прошел через фойе, его маленькая фигурка затмевалась массивными масляными картинами, которые нависали над ним с обеих сторон. Обрамленные в роскошные золотые рамы, работы его отца изображали королевские портреты безымянных предков и пышные празднества аристократов ушедшей эпохи. Они были выполнены в изысканном реализме, и Себастьян мог почти ощутить мятый бархат вечерних платьев, почувствовать запах духов от уложенных париков и услышать звон столового серебра, пока дворяне наслаждались своими богатствами. Самым выдающимся произведением Густава Швагенвагенса, однако, был семейный портрет, в два раза превышающий его рост. Выполненный еще до рождения Себастьяна, он изображал отца, мать и юную Лидию в мельчайших деталях, вплоть до их каменных лиц, которые смотрели на Себастьяна сейчас с тем же презрением, что и в реальной жизни. Это произведение может и вызвало восхищение у всех, кто его видел, но Себастьяну оно лишь напомнило о том, что ему еще предстоит заслужить свое место в семье. Когда он проходил мимо, из гостиной доносился «Гавот в форме Рондо» Баха, и он мельком увидел мать, сидящую за роялем, и Лидию, аккомпанирующую ей на скрипке. Они, казалось, были так далеко, и Себастьян позавидовал им в этот момент, жалея, что не занялся музыкой вместо изобразительного искусства. По крайней мере выступая в оркестре, музыкант мог скрыть свои недостатки благодаря остальным участникам ансамбля. Художник же, тем временем, был один у своего мольберта. Спрятаться было негде, и все недостатки были выставлены на всеобщее обозрение. Если бы только он взялся за скрипку, а не за кисть, возможно, все сложилось бы иначе. Возможно тогда он избежал бы презрения отца за то, что никогда не оправдывал его ожиданий, за то, что никогда не был достаточно хорош. Что его никогда не было достаточно. В студии, несмотря на теплый вечер, пылал камин, и на линии волос Себастьяна тут же выступил пот, пока он закрывал за собой двери. Мимо кучи незаконченных картин, загромождавших комнату, его отец стоял перед пылающим камином, сложив руки за спиной. В одном кулаке он держал деревянную линейку. — Ну и как прошел итоговый проект, сынок? Пальцы Себастьяна автоматически вцепились в край холста. — Успешно. Я в числе лучших, отец, — в камине громко треснуло полено. Отец протянул руку, и Себастьян послушно подошел к нему, сдавая картину. Осталось дождаться приговора. — У меня был небольшой телефонный разговор с профессором Гансом. Он сказал, что эта работа… — это слово вполне могло бы быть «гадость», с таким отвращением оно сорвалось с его губ. — … получила вторую по высоте оценку в классе. Это правда, Себастьян? Себастьян еще сильнее расправил плечи, повторяя: — Да, отец. Одна из лучших. — Есть разница между тем, чтобы быть одним из лучших и быть лучшим. Или ты такой же ничтожный в языке, как и в искусстве? — не говоря больше ни слова, он бросил картину в камин. Глаз Себастьяна дернулся, пока он наблюдал, как языки пламени нетерпеливо кинулись, чтобы поглотить свою последнюю пищу: работу целого семестра, в мгновение ока превращенную в хворост. — Мольберт, — прорычал отец. Себастьян хорошо знал этот ритуал, но его рука все равно не переставала дрожать. Он прижал ее к своему боку. — Отец, пожалуйста… — Мольберт, — снова приказал отец, и запах виски в его дыхании напомнил Себастьяну, что спорить было бессмысленно. — Тебе явно требуется повторить основы. В дальнем углу студии был сложен мольберт Себастьяна, у ножек которого на полу были разбросаны использованные холсты. В отличие от величественных шедевров его отца, на них были изображены лишь ряды идентичных кружков, выполненных черной тушью. Пока пламя лакомилось «Лимонами и Вазой», Себастьян взял кисть и макнул ее в бутылочку с тушью суми, стоявшую на подставке мольберта. — Ты хоть знаешь, сколько я в тебя вложил? — начал отец, обходя Себастьяна и мольберт, как стервятник. — Этот костюм. Эти материалы. Это время, что я трачу на такую бездарность, как ты. — Да, отец, — машинально ответил Себастьян. Заставив свою руку замереть, он сделал вдох и поднял кисть к холсту. Щетинки протащились по кругу и сформировали первую петлю. Она была ровной. Идеально. Слава богу. — Так ты хочешь мне отплатить? Потратить весь семестр в моем альма-матер впустую? Опозориться самому? Опозорить меня? — Нет, отец, — еще один мазок кистью, еще один круг. Ритмичный шлепок линейки по ладони отца совпадал с его размеренными шагами, и он приступил к следующему этапу ритуала. — Каковы семь основных элементов искусства? — Линия, форма, объем, пространство, цвет, тон и текстура. — Что такое золотое сечение? — Эстетически привлекательная пропорция с соотношением 1 к 1,618… Проверенные временем уроки повторялись без паузы, пока Себастьян работал, едва дыша, и все его внимание было занято непрекращающимися движениями руки. Макнуть, провести, повторить. Он не хотел этого делать. Ничего из этого. Он был уставшим и измотанным, а его рука начинала ныть, сжимая кисть в мертвой хватке. Он уже шел по шаткому лезвию, в ожидании боли и насмешек, которые вонзятся в него при малейшей оплошности. То, что должно было быть медитативной практикой, превратилось в эту извращенную форму пытки, заставляя Себастьяна быть собственным судьей и палачом, пока он отвечал на вопросы отца. Он не испытывал никакой радости от того, что находится перед мольбертом. Искусство всегда было лишь показателем, по которому измерялась его самооценка, чем-то, что нужно было делать под пристальным надзором других. А сейчас оно служило инструментом для его наказания. Он взглянул сквозь полные слез глаза на безобидные кружочки, которые вскоре будут свидетелями его навлеченного увечья. Это был лишь вопрос времени. Он только закончил седьмой безупречный круг… И тут деревянная рама «Лимонов и Вазы» наконец прогнулась под воздействием жара и громко треснула, словно выстрел. Рука Себастьяна дернулась на пути. Нет. Жирная черная слеза теперь стекала из кривого глаза на холсте. Его творчество снова предало его. — Ничтожество. Не можешь даже нарисовать простой круг, и еще называешь себя художником? — слова отца, как кислота, капали ему в ухо. — Руку! — прорычал он. Себастьян вздрогнул, оттягивая правый рукав и обнажая потемневшие полоски плоти, пересекающие его запястье. Следующий треск камина был поглощен звонким ударом линейки.