Rakish Twenties

***

На счету Блитцо было несколько попыток суицида. Некоторые даже почти закончились удачно. Все они произошли друг за другом, почти перебивая даже: в больнице, после пожара. Где-то чуть больше пяти лет назад он впервые проснулся в пыльно-розовой палате Лени, не помня самого себя. Не понимая, что случилось. Парнокопытная медсестра, испытывающая полное безразличие как к нему самому, так и к новости, которую собиралась озвучить, показалась бы ему восемнадцатилетнему чудовищно непривлекательной, если бы он мог связать хотя бы пару мыслей в единое целое. Она сказала, что цирк сгорел. Она сказала, что его мама умерла там и что Физз лежит в соседней палате еле живой — когда Блитцо спросил. И ушла. А воспоминания загорались зелёными вспышками. И мысль осталась одна: найти Физзаролли. Живого. Последнего, кто был бы на его стороне. Тогда вечерело, доктора топтали коврики коридоров всё реже, темнота забиралась в углы поворотов больницы. На розовое небо разлили чернила. Фиолетовый, тёмный и глубокий, как мамино платье, окрасил пустынные улицы в липкую тьму. Блитцо приоткрыл дверь палаты до маленькой щёлки, прислушиваясь. Мерно, пронзительно пикал безжизненный аппарат, сохраняющий жизнь. В квадратные окна стучал гулкий ветер. И ничего более. Тишина. Он трусливо поколебался, оглянулся, лишь бы не привлечь внимание тех глаз, что могли швырнуть его обратно к себе, где на запятнанном столике давно остыла пресная слипшаяся каша. Мерзкая. Бледно-жёлтая и, наверно, солёная. Он не притронулся к ней — даже не глянул. Не ощутил того домашнего тепла, без которого было совсем уж плевать, насколько пусто в желудке. В желудке пусто — но каждый раз, как он касался дверной ручки, к горлу подступала тошнота. Тихий скрежет не смазанных петель. Пиканье стало громче. Блитцо зажмурил глаза, — правый отозвался жжением, — сделал шаг, резко выдохнул, и… — Физз… Он лежал под тонким больничным одеялом. Бинты на лице отделяли от прошлой жизни. От улыбки. От тёплого взгляда. От не сказанных слов о любви. Блитцо обнял себя за плечи, поправляя свои собственные бинты: на запястьях. В тот момент, когда его лучшего друга пожирали языки зелёного пламени, он думал, что уже никогда не увидит Физза живым. Его рога рассыпались от взрыва фейерверка, лицо и тело обгорели навсегда, но ведь он… здесь? Выберется? Будет в порядке? Блитцо подошёл к нему, будто по канату: ватные ноги одна за другой по чёрной щели паркета. Писк отражался в ушах, давил на виски. — Физз, всё обязательно… А что «обязательно», он не придумал. Его собственный голос съедало пространство, в глазах всё плыло и растворялось на пиксели. На пиксели. Как в той дешёвой компьютерной игре, что они обнаружили в ближайшем от цирка городке. В ярко-зелёном, ярко-зелёном, как Физзаролли, пузатом игровом автомате, который с радостью проглотил их мятую купюру с Маммоном и включил пищащую, пищащую, как больничный аппарат, весёлую музыку, а потом запестрил разнообразными картинками, картинками, как мамина смерть, — в той самой игре, в ней сейчас находился Блитцо. Он находился между прошлым, настоящим и будущим, он находился в белом и чёрном, он находился в подделке, подделке своей собственной жизни, и скоро всё станет нормально. Он подарит Физзу пьяный, пахнущий пивом и юностью поцелуй в щёчку — и она, белая и израненная, расцветёт: сначала розовой гвоздикой, потом красной, заполняя лепестками всё лицо, всё тело, всю душу, снова и снова, снова и снова, пока всё не вернётся к тому, как оно было. Как оно должно было быть всегда. — Физз, я… Он коснулся белой ткани. Он хотел взять его за плечо, заверить, что всё образуется… Но одеяло прогнулось внутрь. Одеяло прогнулось внутрь. Прогнулось. Будто под ним ничего нет. Блитцо почувствовал, как дрожит, как холод пробежал по позвоночнику — он так не хотел понимать, что случилось. Не хотел, чтобы всё оказалось настолько серьёзно. Не хотел. Он этого всего не хотел. Его рука сама по себе отодвинула тяжёлый, словно пух весил тонну, краешек одеяла. — Нет… И ещё немного. — Нет, нет, нет, нет, нет… Вечно холодные, которые всегда так приятно было зажимать между ладонями и тихонько разминать, сидя на тротуаре вечереющего города. Мягкие и тонкие, которые отсылали воздушные поцелуи шумной публике фанатов, которые складывали шарики и листочки бумаги в фигурки животных и птиц. Родные. Родные… — Нет, нет, блять, ну почему, нет…! Его голос, его шёпот, повторяющий снова и снова слова отрицания, сорвался на жалобный скулёж, на писк, скрывающий рвущиеся из груди рыдания. Горячие слёзы обожгли ожог на глазу с новой силой — как прикосновения мамы, которые он больше никогда не почувствует. Никогда не почувствует. Никогда — запах горячего супа после прогулки до ночи, никогда — объятия втроём перед большим выступлением, никогда — ветер в ушах на качели под светом цветных прожекторов, никогда — поношенные кем-то дырявые вещи, никогда — наивную влюблённость и глупых бабочек в животе, никогда — семью, никогда — дом. Никогда. Никогда, никогда, никогда! Паника перекрыла дыхание. Блитцо упал на колени перед кроватью. Блитцо шептал «прости». Блитцо хвастался за голову, пытаясь содрать с себя это чувство, эту тяжесть от невозможности вернуться, этот холод и ужас — не мог. Не мог. Его пожирало. Его пережёвывало, разрывало на мелкие куски. Мысли молчали, идиотские оправдания не сработали бы сейчас — пришло понимание: — Я во всём виноват… «Я» — видел тебя лежащим в луже собственной крови, бурлящей в огне на облезлых останках шатра. «Я» — не смог спасти собственную маму, согласившись бежать и спасаться чересчур быстро. «Я» — должен был там умереть. «Я» — не заслуживаю жизни. «Я боюсь. Мне так страшно». На тумбочке рядом с чистыми, обёрнутыми в шуршащую упаковку бинтами лежали железные ножницы. Острые врачебные ножницы, которые убрать от умирающего бесёнка попросту поленились за ненадобностью. Ему нечем себя поранить. Даже если захочется. Твою сука мать. Блитцо схватил их, схватил крупно трясущимися руками, схватил, чуть не свалившись на пол. Схватил и приставил к горлу сначала — заколебался, глянул на Физза и зарыдал уже в голос, почти завыл, убиваемый чувством вины, что острее миллионов подобных ножниц. Шаги затарабанили за дверью, шаги спешили к нему, шаги, словно цокот копыт, убегающих вдаль от огня лошадей. Блитцо приставил ножницы к сгибу руки и резко провёл. Боль. Конец.

***

Он подскочил от кошмара среди ночи. В тенях всё прятались знакомые образы, голоса эхом продолжали звучать в голове. Идиотские мысли. Ёбаный в рот. Он честно пытался начать новую жизнь, с тех самых пор, как был изгнан из собственной семьи после пожара. Это осталось в прошлом, всё, что связано с цирком, прошло уже много лет, и он далеко не ребёнок. Так и с каких хуёв оно должно его волновать? Всё изменилось, перевернулось с ног на голову — вся его суть и характер окаменели, покрылись защитной плёнкой, через которую теперь не пробъётся ни один ебучий ублюдок. Он больше не должен угождать отцу и превозмогать самого себя, лишь бы не получить по шее и не остаться выброшенным на улицу. Он больше не обязан кого-то защищать и выгораживать, раз Барби и Физз так сильно его возненавидели. Он может жить в своё удовольствие, пока не сдохнет от него же в канаве, может ебать кого хочет, может грубить и строить наглую рожу, может убивать. Он, сука, так хорош в пушках теперь! Он перестроил себя, он знает, чего хочет, он способен на большее, чем когда-либо был — и ему не нужны те уроды, которым оказалось проще и приятнее во всём его обвинить. Ему никто теперь не нужен: он выжил один, первые месяцы голода под помойкой на улице, следующие — мелкого воровства и попыток куда-то пристроиться. Для него нигде не было места. А теперь он создал его сам. Своим ебучим трудом. И он счастлив! Да, просто пиздец как счастлив! Счастливее, чем вся его труппа — вместе, сука, взятые! Блитцо провернул в пальцах гладкую крышку. Коньяк был холодный. Противный и горький — хватило небольшого глотка, чтобы скривиться и захотеть выплюнуть эту гадость на пол. Но он только зажмурился и продолжил пить, обдавая жаром глотку и желудок. Видимо, надеясь хоть так почувствовать какое-то тепло. — Блитцо… — Веросика, сонная, растрёпанная и полностью голая, пробубнела в подушку. Прищуренными глазками она смотрела в его спину, ослепляемая, видимо, светом гудящего холодильника. Который за неимением места на крохотной вонючей кухне пришлось ставить прямо напротив кровати. Удобно. Но тупо. — Ты чего подорвался…? Их съёмную квартиру она ненавидела: в ней всё совершенно не то. Она маленькая и слишком светлая, в ней холодильник напротив кровати и тараканы под обоями. Но на большее им не хватало денег. Особенно уж если Вер планирует продолжить свою невъебаться-певческую-деятельность, куда вливается примерно половина её дохода. — Похмел, — он соврал, возвращая бутылку на место. Дверца неприятно хлопнула и комната вновь погрузилась во мрак. — Ну ещё бы… — она сладко зевнула, мотнув кончиком хвоста и прикрывая ладонью открытый ротик. — Я тебя трезвым уже полгода не видела. — И не увидишь. В ответ на его похоронный комментарий она почему-то звонко хихикнула, заставляя на себя обернуться. Её суккубские крылышки привлекательно встрепенулись, сузились хитрые глазки. — Утю-тю, какие мы злые, — Веросика поддразнила, когда он подошёл к кровати. Раздражённая нахмуренность с его лица от этого никуда не делась. — Иди сюда, малыш. Она потянула его за резинку трусов, а он поддался, позволяя себя оседлать. Это было чем-то обыденным, чем-то наравне с чисткой зубов — постоянный секс. Типа… само собой, наверное. В этом её природа. Хотя сама Вер, кажется, с этим была не согласна, — вообще можно ли быть согласной с самыми тупыми стереотипами? — убеждая его, что это он такой особенный. Что только с ним она готова и утром, и ночью, и в час истребления грешников. Блитцо в ответ мог только посмеяться: «ага, я особенный, а у нас такая невъебаться любовь» — и детей предлагал завести. Пятерых. Нет, лучше девятерых. Но и на том можно не останавливаться. «Давай расплодимся на весь Ад и купим особняк где-то в стороне Гоэтий», — он шутил едко, понимая, что ни детей, ни денег у них никогда не будет. Или не понимая. Веросика, кажется, знала его так давно, но всё ещё не имела малейшего понятия, как он представляет своё — или даже их — будущее. Как будто бы не представляет совсем. Она целовала его, нежно массируя плечи. Знала, что устал, знала, что напряжён невероятно, знала, что тяжёлые выдохи в поцелуй это случайно вырвавшееся «спасибо». Ей льстила его реакция, льстила, потому что не наигранная, настоящая. Блитцо для неё был единственным «настоящим». Все, кого она знала, действовали по простому и не предающему правилу: есть выгода — общайся, нет — до свидания. Так вроде бы работает суровый реальный мир. Но Блитцо был другим. Он будто наивный дурашливый бесёнок, который пытался казаться взрослым в компании старших друзей. Везде был младшим, слишком юным, не вызывающим от этого доверия в работе — но постоянно рвущимся к лидерству, к признанию, готовым рвать всё и вся на своём пути ради цели. Он мало чего знал, у него было немного опыта, но это никогда бы его не остановило. И чувство от него такое… как будто «дайте время — и вы увидите, кто я такой». Они познакомились случайно, в баре, где он выглядел совершенно не к месту — такой худой и облезлый котёнок среди блеклой воняющей потом толпы. Он пьяно улыбнулся ей, так по-тупому светло, будто в жизни его не было проблем — явно не чтобы потрахаться. «Просто увидел, что ты грустишь, — он хохотнул, заплетаясь в слогах. — Я Блитцо, девицо, давай дружицо». И это было… так очаровательно тупо. Он шутил весь вечер — и естественно «подружились» они после этого крайне быстро. Только загвоздка оказалась в том, что пьяный в стельку он становился будто другой личностью, забывая напрочь самого себя и всё, через что пришлось пройти. И если сначала это было просто особенностью, то позже превратилось в лайфхак для избегания реальности. Но Веросика уже влюбилась. И её вера в то, что именно она сможет помочь ему начать новую жизнь, была непреклонной. Хоть раньше она бы посмеялась. Как смеялась всю жизнь над любовью и теми, кто жертвует всем ради этого чувства. Больше блять не смешно. — Чего ты всегда такой напряжённый? — она взбиралась пальчиками по шее вверх до шипов, а потом возвращалась обратно. Блитцо тихо вздохнул, его взгляд стал чуть мягче. — Мне не хотят доверять лидерство. Пальцы надавили сильнее. — А оно тебе надо? Он щёлкнул языком. — Я этого достоин. По мнению Веросики, то, что её так называемый парень стремился в самые опасные заворушки, лишь бы его признали ценным, было тупостью ещё той. Кому и что он пытался доказать — она не понимала. Хорошо уже то, что у него, беса, есть работа, а уж какая она или как много он может повыёбываться, выполняя её — уже вторично. Не имеет значения. — Ты недавно жаловался, что потерял пистолет, а потом «чуть не загремел в ебучую тюрячку, пока убегал от охраны» — и всё за один день. Твоё пристрастие пить перед работой тоже не играет на руку твоим желаниям. И в чём этот твой — как его там — не прав? — Блитцо нахмурился и отсел от неё подальше, словно обиженный ребёнок. — Что? Прости, что просто говорю правду. Он не ответил. Только скрестил на груди руки — и будь Веросика чуть менее терпеливой, сделала бы то же самое. У его детской игривости была и обратная сторона: никто не должен обижать его, а то распсихуется. Вер принимала это, скрепя зубами, как бы прокручивая в голове «детства у него не было — а с другой стороны, будто у меня было», «любви просто хочет — и как будто это причина терпеть его выходки»… Эти отношения буквально состояли из противоречий. Но они были искренними, глубокими. Так ведь? — И сразу дуться, — она протянула снисходительно, вытягивая губки. Дешёвая застиранная простынь зашелестела, она натирала ладони и коленки при медленном движении, и звук получался такой неприятный до дрожи, будто по картону прошлись жёсткой щёткой. Но это пропало, как только тепло её бёдер оказалось над его пахом, как только она наклонилась поближе и расцепила плавно замок из рук на груди. — Я расслаблю. Она едва потёрлась о его боксеры, все в катышках — неприятных для чувствительной кожи. Провела по груди: одним пальцем, сверху вниз, только дразня — и когда он потянул к ней руки, вернула их на место. — Посмотрите какие мы альфа-самцы. Расслабляйся, я говорю. А то тебя из банды выкинут, будешь такой унылый ходить, — она хихикнула беззлобно, на что Блитцо закатил глаза. На шее остался поцелуй. Один, второй, потом бордовый засос — и Вер облизала губы. Он никогда их не прятал, даже выставлял напоказ, гордился, а ей хотелось думать, что не из идиотских побуждений по типу «смотрите, я ебусь», но от… любви? Вот этого глубокого чувства «моя». «У меня есть та, кого я бы хотел звать моей». И всё. Но о любви речи как-то не заходило. Они вообще мало обсуждали, что между ними творится. Вроде как вместе и вместе, а вроде ебутся направо и налево. Вроде как засыпают в одной постели, а вроде не целуют на ночь и не ласкаются нежно после проснутия. У них секс — разговоры, секс — работа, секс- пьянка, секс, секс, секс. Свободные-наверно-отношения. В Аду вроде как привычная норма — но Веросика видела тех немногих, кто смог сделать из них что-то… большее? Что-то глубже, что-то особеннее из этих невнятных связей. И что же, действительно можно быть слабой? Действительно можно доверить кому-то себя и получать в ответ радость и искренность? Действительно ей не обязательно строить себя самой, а, оперевшись на чьё-то плечо, творить совместное будущее? Где она будет той, кем захочет, а не той, кем становятся сотни её сородичей? А что, если Блитцо — тот самый? Он же хороший, прекрасный, дурашливый парень — просто под коркой шрамов от игр судьбы. Если помочь ему — он сможет увидеть то же? Что дорог кому-то? Что может довериться? Сможет и ей подарить любовь и заботу, избавившись от собственной боли? Было бы так чудесно. Залечить его сердце, показать, что жизнь продолжается, вытянуть. Вытянуть навсегда и быть вместе. Они же нашли друг друга. Так нелепо и глупо было бы потерять. — Знаешь, чем мне нравится твоя работа? — она шепнула на ухо, прижимаясь грудью к его торсу. Ручки снова мягко пробежались, но уже снизу вверх, обводя по пути каждую заметную мышцу. — С каждым днём у тебя всё более охуенное тело. Сильные руки. И очень-очень хорошая выносливость… И права ж, бестия. В цирковые годы Блитцо тоже отличался всеми этими качествами: часто его ставили в поддержку на акробатических номерах. Если требовалось кого-то куда-то подкинуть, он был первым на эту роль, и, соответственно, руки подкачались у него так, что он мог позволить себе даже отпугивать задир и ёбнутых фанатов Физзаролли. Однако потом, после пожара, во время голодовки и изнурительной работы за «спасибо» он сильно потерял в весе. Ходил, как живой скелет: даже в цирке Лу-лу-ленда, где трудностей жизни было немного, а еда была хотя бы в доступе, он не смог вернуться в форму. Голод стал самой большой проблемой его подростковых лет — а раньше он думал, что так будет думать на Кэша. И только уйдя из цирка — да будь оно проклято всё цирковое искусство и его основатели! — в мелкое воровство, а потом и в малоизвестные банды, он вернулся наконец к более-менее достойному виду. Теперь то, что нельзя купить, можно без проблем своровать. И это охуенно. Это справедливо. Потому что какого хуя кто-то имеет больше него, кто сначала убивался в родном доме, а потом случайно его потерял и стал убиваться ещё сильнее? Кто-то имеет семью, пока он теряется в случайных одноразовых связях? За что ему вообще это всё, пока кому-то достаётся спокойная мирная жизнь? Это Ад, суки. Никто не должен забывать. — Хоть какие-то плюсы в этой еба… ахм… — он не закончил, утонув в тихом, зажатом стоне: Веросика стянула с него отвратительные на ощупь трусы и потёрлась уже о его привставший член. Тепло и влага прошлись по коже, приятный аромат ударил в голову. Суккубьи фокусы. Доведёт до оргазма даже рухлый булыжник. — А деньги разве не плюс? — она спросила, продолжая движение. Блитцо выдохнул через зубы. — Деньги это скорее приятный бонус. На еду и пойло хватает, а остальные прелести жизни для нас недоступны, это для Гоэтских ублюдков как минимум. — А Гоэтские ублюдки платят больше, — она протянула с ухмылкой. — Знаю по себе. — Да ну. Кто тебя заказывал? — Щас расскажу я тебе. Это тайна, дурашка, — Веросика прикусила его шею и слабо на неё подула, вызывая волну мурашек по телу. Воспалённая кожа приятно пульсировала, Блитцо старался прижать суккубьи бёдра сильнее, но процесс регулировал не он. — Причём на бумажке подписанная. Кто узнает — мне голову снесут. Но в целом, выбор там небольшой. В Гоэтии чуть ли не половина птичек — играют за своих. Вот и думай теперь. — Педики что ли? — она угукнула. — Чё, прям почти все? — Не зря же я тебе рекомендую. Твой член там многим бы пришёлся по вкусу. — Ага, и сладкая жопка. Знаю я этих голубокровных — раз дашь власть в руки, не отцепятся больше. — Ты вроде обычно не против. — А-а! — он насупился. — Я выбираю, кому давать, малыш. Не хочу, чтобы мне откусили задницу клювом при первой возможности. И вообще, мне больше нравится быть активом, так что присаживай свою киску поудобнее и готовься скакать верхом, как на молодом жеребце! — Опять твои ебаные лошади? — Проблемы? Веросика вздохнула. Повёрнутость Блитцо на лошадях в печёнках у неё сидела — и главное, ничем эта страсть не объяснялась никогда. Она предполагала, что в детстве, в цирке, он однажды упал в лошадиное дерьмо и поймал кайф с этого. Теперь он такой на всю жизнь. Да, ещё одна психологическая травма в его копилку. Эту надо проработать в первую очередь. — Я запрещу тебе покупать эти чипсы. — Не смей! Там коллекционные стикеры участников конкура девяностых и двухтысячных, там блять КИАРА, как ты не понимаешь? Она же такая беленькая, хорошенькая, а ножки у неё чёрные, там такой красивый переход из одного цвета в другой, такая прекрасная девочка, а у меня нет её ебаной наклейки, я всё пытаюсь найти, но— Она прервала его трепню, резко насадившись на член до упора. — Вот поэтому и запрещу. Он не ответил, горячие стеночки сжимали изнутри: и он не знал, то ли это Вер такая охуительно узкая, то ли суккубы умеют ещё и подстраивать половые органы под партнёра. Но бошку уносило только так, каждый раз, как в первый. И двигалась она правильно, резко, чувственно — сразу видно опыт за плечами и блядушную натуру за маской заботливой девчушки. — Кстати, мне завтра снова на запись, — она сбавила темп, переходя на плавные движения туда-сюда, как Блитцо тоже пиздецки любил. Такая дразнилка, оттяг удовольствия. — Я очень надеюсь, что не будет как в прошлый раз. — Да ну нахуй, Вер, у меня только синяк зажил после этого еблана. — Будет больше мотивации меня всё же подвезти. — Зачем? Резкий толчок. — Мне это важно. — Тебя всё равно никто не слушает. Ещё один. — Будут слушать. — Ты на это тратишься больше, чем мы вдвоём зарабатываем. Ещё. — Тебе сложно что ли? — Мне сложно нихуя не жрать после твоих исполнений желаний, Вер. Короткий толчок. — Ты нихуя не жрёшь, потому что бухаешь без продыху. На те деньги, которых тебе так не хватает. — Поменьше бы строила из себя, ещё и жрал бы на них! — Поменьше бы рот открывал, и всё бы получилось! — Да нихуя у тебя не получится! Она остановилась. И слезла с него, отворачиваясь. Снова. Ну почему он просто не может поверить? Просто не может поддержать в трудное время её исполняющуюся помаленьку мечту? — Вер… — он аккуратно позвал. Понял, что спизданул лишнего. — Вер, я просто правда не понимаю, почему тебе это надо. И так же всё нормально. Ты тратишь на это столько бабок, но это не приносит никакого толку. Могли бы жить пошикарнее, в рестик, может, бы сгоняли, а ты всё равно упёрлась в своё. Зачем? — Иди нахуй, Блитцо. Я не собираюсь с тобой обсуждать, куда мне тратить мои деньги. Уж особенно если ты думаешь, что у меня ничего не получится. — Вер, да просто ответь на ёбаный вопрос! Она шикнула, и Блитцо протянул руку к её плечу. Одеяло прогнулось — при его движении. Но он не коснулся, одёрнул себя и решил, что она обижается на херню. — Да трать куда хочешь. Я тебя не поддерживаю, но отговаривать больше не буду, раз тебе так это надо. — Ну спасибо, — она ответила раздражённо. — Твоё мнение меня нахуй не интересует, клоун недогоревший. — Шлюха подзаборная. — Позорище ебаное. — Заткнись нахуй! — Только после того, как ты съебёшься из моей жизни! Блитцо сжал кулаки. Больше всего на свете хотелось её ударить. Но он не мог. Он позволял себе откручивать вручную головы целям на заданиях, не боялся морать руки чужой кровью и медленно пытать жертв, слушая предсмертные стоны. Но ударить Веросику для него было запрещённым поступком. Даже если бы сделал, потом не простил бы себя никогда. — Ну попсихуй, раз тебе так хочется. И улёгся обратно спать, даже не надевая обратно трусы. Завтра забудется. Завтра день будет новым.