Rakish Twenties

Толпа. Бок о бок. В крепких объятиях, в алкогольной неге — тепло, общность… семья? Басы пробивают уши. Словно молотком, словно слух больше нахуй не нужен — они все как один орут бессмысленные строчки во время прыжков по кругу. И Блитцо чувствует себя счастливым. Он принял в себя половину пойла этого зассаного клуба, время близилось к полуночи, его тошнило, а перед глазами остались лишь обрывки цветастой реальности. Но ёб вашу мать, он был счастлив. Синее, розовое, зелёное, жёлтое — кто-то крепче схватил его за плечо. Красные вспышки, белые лазеры — он смеётся, столкнувшись лбом с другим бесом. И тот смеётся в ответ, не обиженный. И Блитцо готов выблевать свою депрессию прямо на этот пол. Похоронить её здесь и отдаться моменту — отдаться светомузыке, отдаться в незнакомые руки, отдаться лёгкости, отсутствию мыслей о смерти, воспоминаний о цирке, ненависти к себе. Пусть этот момент длится вечность. Пусть эта лёгкость в душе никогда не покинет, пусть всё пропадёт навсегда, будто стрелки часов в наркотическом трипе забыли, что нужно куда-то идти, что есть дела, ответственность и рок ненавистной судьбы. Они прыгали по кругу, обнимая друг друга за плечи. От каждого несло спиртом, каким-то дерьмом, кто-то долбился в дёсна без капли стеснения — и в этом ощущалась жизнь. Не тупая биологическая «жизнь», заключающаяся в поведении клеток и прочей научной залупе, а ЖИЗНЬ. Ощущение себя частью чего-то большего, единение, раскрытая настежь душа, беспочвенная радость, животные инстинкты. Кто-то рыдает в обиде на бывших, кто-то орёт во всё горло и рушит барные стулья, кого-то тошнит под ноги — а он, Блитцо, обнимая не пойми кого, словно собственную семью, счастлив. Счастлив, как никогда раньше. А говорят, что счастье надо заслужить. Придурки. Всего-то нужно привести себя в нужное состояние. Изменить себя, раз не можешь изменить мир — именно в таком искажённом значении должны быть поняты все умные цитаты. Потому что умные люди не распространяются на инструкции. Умные люди держатся за свой успех, цепляясь когтями в своё личное место под солнцем, и трясутся в животном страхе, как блядские суки, его потерять. Кому с этим знанием пригодятся их жалкие, однотипные советы? «Будь добрым», «будь честным» — стоя на вершине отрубленных голов. «Держи тело в форме», «будь верным партнёром» — куря косячок в гримёрке с первой попавшейся шлюхой. Блитцо знал с рождения, а если не знал, то догадывался, что эта хуйня не применима не только в Аду, но даже на Земле, откуда зараза этих говноинструкций берёт своё начало. Демоны, пытающиеся прожить счастливую честную жизнь. Ходящие на работу, вступающие в брак и производящие на свет своих отпрысков. Смех да и только. Что за попытки прибиться к лику святых и глазеть всё время на небо в поисках Рая вдали? Рождён быть уёбком — будь же им, сука! Или ты не настолько смел, чтоб носить всем на зависть своё собственное лицо? И Блитцо знал, что у него никогда не будет детей. Он ненавидит детей. За то, что каждый блядский раз стал случайно задерживать на них взгляд на улице. А это означает, что он либо педофил, либо хочет семью, где первый вариант отрицается сразу. Слушать детские визги и так не особо хотелось, что уж говорить про то, чтобы ебать то, что будет громко рыдать, кусать и отчаянно орать «мама!». Но второе вообще блять не лучше. У него никогда не будет семьи. Он одиночка. Круг рассосался, и он подплыл к ближайшему стулу, хохоча про себя над суккубшей Бэтси, сломавшей в танце два каблука. Обоим её каблукам пришлось оказывать срочную помощь, потому что славные в общем-то парни и нет их вины, что попали этой короткостриженной чертовке в лапы. Блитцо в целом даже судить их было не за что: вполне мог бы стать её третьим каблуком, если б его привлекали низкорослые мамочки-пышки. Звуки смешались в гул, в звон стаканов, в громкий смех в другом углу, в хрипло орущие колонки. А в голове было пусто. — Оо, всё. Этому хватит, — ему на плечо приземлилась увесистая ладонь Коди. Знакомый с работы. Ну как с работы. Они вместе пару раз кокнули пару семей, толкнули пару запрещёнок — и после Коди решил посчитать Блитцо своим товарищем-номер-один-ну-и-что-что-сопляк-породистых-берут-щенками. У этого были и плюсы, однако: ему по дружбе сделали нехуёвую скидку на нехуёвую дурь, и авторитет как-то внезапно сразу подрос. — Маленьким бесятам пора спать. — Эээ, нихуя не хватит! — он широко улыбнулся, откидываясь на спинку стула, чтобы посмотреть здоровяку в глаза. В них мелькнула искорка игривой снисходительности, но Блитцо решил этого не замечать. — Те сколько? — Чего? — Хуёв в рот за жизнь пихали, — он съязвил беззлобно, продолжая смеяться уже над своей шуткой. — Лет. — Примерно столько же, сколько тебе, но в два раза больше, — Коди тоже хохотнул, протягивая ему какой-то коктейль то ли на водке, то ли уже на абсенте. Чтоб отравить, наверно, или чтобы вырубился. Блитцо умел привлекать к себе внимание, мало кого в пьяном угаре это раздражало, но вдруг. — И в том, и в другом. — Брат, — он взял коктейль. — Уважаю. Коди засмеялся в ответ на это уж слишком сильно и слишком довольно. Настолько, что вызвал счастливый трепет в сердце пьяного в хлам беса. Он гордился своим званием души компании, гордился, что стал ею, несмотря на то, как часто его принижали из-за возраста или даже происхождения. На протяжении нескольких лет после гибели цирка он не мог найти выхода своей дурости, его юмор считали отстойным, лицо — кривым и уродливым, фигуру — тощей, и хуй объяснишь, что он в том числе был акробатом. Он метался, закрыв в себе глубоко всю свою беззаботность, дурашливость и желание быть с кем-то рядом. Потому что никому это было не нужно. Никого рядом не было. И он чувствовал себя уязвимым — уязвимым пиздец — один против всех, малолетний пиздюк, а таких пиздюков миллионы по всему Аду разбросано, с ним лично нянчиться никто бы не стал. Надеялся ещё что-то из себя вылепить. Что-то нормальное. Что-то достойное. Как завещали «лик святых». Но только здесь и сейчас он нашёл своё счастье. Счастье в том, чтоб быть собой, даже если это значит быть уродом, заботиться о себе, а не о других, прожигать остаток жизни на полную, убедившись, что зацепил по пути все смертные грехи. Счастье в веселье и безнаказанности, в ощущении конечности жизни и игрою со смертью. Счастье в компаниях, которые близки тебе, пока не протрезвеешь, а значит больше встречаться, общаться, искать тупые темы для общения не нужно, никто не вспомнит, кто ты — ты один. Но ты полноценен. Ты самодостаточен. И нахуй тебе больше Никто Не нужен. — ЗАЦЕНИТЕ ЧЁ ХУЙНУ! Громко топая и чуть не падая, он залез на барную стойку, привлекая к себе всеобщее внимание. Прямо под ней, открытая и бурлящая, стояла жёлтая бочка, напоминающая формой улей. «Тупое дизайнерское решение», — подумал бы Блитцо, если бы был чуть-чуть потрезвее. Да и вообще, наверное, он бы в принципе тогда подумал, а не прыгнул врямо в неё, оттолкнувшись на руках и сделав в полёте сальто. Он утонул в жёлтой жиже, хотя физически мог бы стоять в бочке в полный рост. Штука была на вид как пиво, на вкус как мёд. Что-то ебануто сладкое, в чём не улавливается даже намёк на алкоголь — но как оно вдарило в голову, он смог оценить даже будучи в этом с рогами. Дизайнерское решение уже не казалось таким странным, но для настолько крепкого пойла он оказался слабоват. И, планировавший выпить всю огромную бочку залпом, он всплыл к бортику примерно десять глотков спустя. Но все довольно ржали. — Нихуя ты приколист! — Браво, ха-ха-ха! И Блитцо чувствовал, что он на сцене. Что свет цветных фонариков и флуоресцентных палочек аккомпанируют его личному шоу, что на лицо ему прилип не спирт, а грим, сделанный Барби на скорую руку. Что салютуют сейчас не пьяному безумию, не бесстрашию и тупости, а его шедевральному номеру. Его шутке, про которую позже напишут «лучшая колкость в истории Ада». Коди к нему подошёл, вырывая из грёз, и поднял за шкирку из бочки. — Мог бы тебя наругать за то, что весь грязный в общее пойло, но, кажется, всем насрать, — он усмехнулся тепло, по-отцовски почти, и Блитцо это взбесило. Потому что отец всегда сволочь. — Не указывай мне, сука, — он прошипел, кружась на весу и пытаясь убить Коди взглядом, пока не повернулся к нему спиной. Возвращаясь, он всё-таки закончил, — как жить и что делать, — и снова сделал оборот. — Я сам блять знаю, — и ещё один. — Отсоси. Коди ухмыльнулся. Это была уже какая-то не очень отцовская ухмылка, скорее что-то пиздануто наглое и самодовольное. Не часто он таким был, можно сказать даже в первый раз, с почином. — Могу и отсосать. Хочешь? Блитцо икнул. Ладно. Обычно его оскорбления никто не воспринимал так буквально. — А если скажу, что хочу? Итак, Коди не шутил, что за жизнь имел во рту кучу хуёв. Иначе объяснить, почему Блитцо под ним так хотелось стонать и выгинаться, как шлюха, он бы не смог. — Блять, а я думал, что это тебе все сосут. Ахуеть, — он признался, прерывисто дыша и двигая бёдрами в ответ неспешному темпу. Стенка кабинки, к которой он прижимался спиной, была влажной и липкой, покрытая надписями, номерами телефонов и царапинами в попытке их отодрать. Неприятно, но не впервой. Больше смущал запах — ссанья и дерьма, и спермы ещё. Повезло, что было на что отвлечься. На кое-что очень приятное. — Код, ты блять мой самый лучший друг теперь с такими навыками, запомни мои слова. Коди, очевидно, не ответил, но издал звук, похожий на смешок. Руки Блитцо со своей головы он убирал, томил в медлительности, брал контроль, несмотря на все попытки его ускорить. Кружилась голова. От выпивки и всякой дряни, что удалось у кого-то украсть и сунуть под губу. От запахов в туалете и неспешного глубокого минета. Вдруг, прерывая удовольствие, послышался громкий стук, как будто проломился потолок, и в соседнюю кабинку, прямо за изрисованную исцарапанную стену, ввалился ещё кто-то. Ещё кому-то захотелось сегодня веселья в общественном месте. Классика. Но походу, их было уже трое: два мужика и девчонка. Её туфли звонко стучали по полу, она кричала и просила её отпустить, но всё было без толку. Её кто-то ударил, и она долбанулась об унитаз. И закричала. Закричала, когда, видимо, начали её раздевать. Закричала ещё, и ещё, и ещё, и ещё, пронзительнее, пронзительнее, пронзительнее… Визг бил по голове, закладывал уши, размывал реальность. Визг какой-то пьяной истерички, не позаботившейся о своей безопасности заранее. Или стриптизёрши, что хуже. Трахать стриптизёрш — традиция у тех, кто не сумел подцепить себе нормальный вариантик, можно было б уже, блять, привыкнуть. — ДА ПИЗДАНИТЕ ЕЁ ПОСИЛЬНЕЕ, ОТКЛЮЧИТСЯ! — Блитцо заорал поверх, трижды долбанув кулаком стенку. Она загремела озлобленно и почти проломилась. — Заебала визжать. Однако вместо того, чтобы последовать совету, парни затихли и тут же слиняли, оставив плачущую девушку на полу. Ссыкухи, неудачники, но так даже лучше. Теперь эта сука не отвлекала его, он схватил Коди за голову и стал резко насаживать сам на себя, выбивая хлюпание, судорожные вздохи и остатки у него воздуха. Глаза сами собой закатывались, каждый толчок сопровождался шипением и мычанием. Хорошо. Как же сука хорошо и пиздато. Только Коди с этим раскладом оказался не согласен. Блитцо не согласных с собой не любил, но взрослому, сильному и более значимому в банде бесу противопоставить что-то было сложно — а потому, когда тот сжал ему запястья, смог произвести только досадное «ээ!». Слава Сатане, он не сбавил темп. Видимо, просто не мог поставить у руля малявку. И вскоре довёл его до пика, так что стена и пол покрылись новыми пятнами спермы. Возможно, только так у Блитцо появятся дети: зальют её всю в пробирку и всадят кому-нибудь в матку. А потом спустя восемнадцать лет придет к нему на могилку невинный ягнёнок и скажет «вот я и нашёл тебя, папа». Хотя нет, в пизду, никаких сыновей. «Вот я и нашла тебя, папа», — так лучше. Потом положит на эту могилку гранату и как подорвёт девчонка — его же гены, так ещё и алиментов не было: батя умер в двадцать пять от передоза. Романтично, трагично, комедийно — можно на ящик. Пришлось головой потрясти, чтобы эти тупые мысли рассеялись. Коди уже намывал руки с лицом, полоскал проточной водой рот и закидывал в него жвачку. Что-то со вкусом ослиного огурца, донесло даже до кабинки. Сладкое, едкое и отрезвляющее. По двери игриво постучались костяшками. — Не умирай, пацан, я даже не старался, — он щёлкнул языком кокетливо. — Тебя завтра не ждать, отходить будешь? Блитцо скривился. Чего не хватало: если он ещё и на заданиях появляться не будет, его зачморят совсем. — Буду стёклый как трезвышко, — он вздохнул, натягивая штаны и копошась с ширинкой. — Буцефал меня повесит на моём же хвосте, если я не приду. — Да кто вообще заметит твоё отсутствие? — Коди приложился спиной к двери и щёлкнул пару раз жвачкой. — Не обижайся, парниш, но ты там как не пришей Гоэтии хуй. Бегаешь чёт, стараешься, а как был в подмётках, так и останешься. — Код, мне вообще как-то насрать, кто и что обо мне там думает. Я выполняю работу и получаю деньги на жизнь. И поебать, что меньше всех. Я там долго не продержусь, вот увидишь. — Ты с ними уже лет пять вроде. Это я там новичок, и то: работы больше и денег тоже, — в задумчивости его хвост ударил по двери с небольшим стуком. Блитцо попросил Коди отойти от неё, чтобы выйти. — Уверен, что оно того стоит? Блитцо умылся ледяной и вонючей водой. Цвет у неё был какой-то грязно-жёлтый. Ну, ожидаемо в таких-то местах. Слава Аду, что в принципе есть. — Сосёшь ты пиздато, Коди, жаль только, нос суёшь не в своё дело, — он глянул на здоровяка через замызганное треснутое зеркало. — Буцефалу не скажешь? — Не скажу. — Точно? Коди отвёл взгляд. Ну конечно не точно: если босс захочет узнать информацию, он применит кучу способов. Буцефал для многих из банды был страшнее, чем сама смерть, поэтому скорее они были готовы сдохнуть в бою, чем возвращаться с пустыми руками. Придурочные. Либо Блитцо повезло: с ним наедине Буц был душкой, хоть и заметно всем, что выгоды от нахождения такого пиздюка в команде нет никакой. Но почему-то не выкинул до сих пор. Удивительный старик. — Похуй, даже если скажешь. Я выйду из банды и буду работать один, — Блитцо сказал, вытерев руки об одежду. — Киллером. — Я… правда не хочу тебя огорчать, но… — Да знаю я, что по всему Аду их понатыкана целая куча! — он перебил и обернулся. Взгляд его сразу стал острым. — Дело в навыке. В имени. В репутации. И я блять смогу сделать так, чтобы меня шугалась каждая дворняжка. А навык набиваю сейчас, пусть даже как самая ненужная пиздюлинка в огромной системе. Поживу немного на нормальные деньги — и… — он «перерезал» большим пальцем горло. — Всё. Свободен, дальше. Коди поджал плечи. Взгляд его врезался в пол. — Ты правда хотел бы себе такую судьбу? — Блитцо цыкнул, будто ответ был очевиднее некуда. — Знаешь, почему я преступником стал? — Плевать, твоё дело. Мы в Аду, здесь каждый второй преступник, все остальные — жертвы. Так что стал — молодец, теперь ты охотник, а не добыча, возрадуйся. — Я детям моим пытаюсь помочь, — Коди всё-таки начал рассказ. — Они уже взрослые, как ты почти. Мать их ушла, мы с ней скандалили и не любили друг друга ни капли. Спилась и подохла где-то, уже и не знает, не помнит никто. А я их нормально растить не мог. Всё работал, работал, чтоб их прокормить, пить начал, наркоту употреблять — и не заметил, как им стукнул возраст… Возраст, когда можно сбежать из дома и не вернуться туда никогда. Я запил, ужасно запил, продал всё ценное и не ценное, продал свой дом. На деньги забывался по-всякому. Они делали вид, будто меня не существует, все эти годы ни звонка, ни письма. А вот недавно узнал, что старший сын пошёл по моим стопам. Только его обокрали, жену убили, детей у них не было — но тоже запил, знаешь, страшно. И он сам не выберется, а мне зарабатывать не на чем. Я ж из Гнева сам, был у меня и скот, и поле. Теперь нету. И остаётся только грабить, убивать. Не могу я назвать себя охотником, Блитцо, никак. Я скорее подбитый медведь, собирающий из трупов берлогу для своих медвежат. Последним трупом будет мой. И они будут в порядке. Блитцо скривился. — И это ты мне минуту назад так круто сосал? По вам и не скажешь, дедуля. Возвращайтесь домой, стопарик наверните и спать ложитесь что ли. Коди рассмеялся по-доброму, в голове отмечая, что и правда звучит как старик. Хотя до этого звания ему бы лет ещё тридцать хотя бы — пока может пить и делать минет, не старый, просто опытный. — Я это к твоим суицидальным наклонностям веду, — он пояснил, смотря в зеркало. — Взгляни на меня, я уже ничего не исправлю, назад не верну. Помогу сынуле, так он и имени моего потом не вспомнит, продолжит жить как жил. Получу пулю в лоб, и всё, свободен, дальше, как ты сказал. А у тебя ещё вся жизнь впереди. Уж не знаю, что тебя к такому состоянию привело, знать не особо хочу, но у тебя по крайней мере есть шанс. Хочешь уйти из банды? Валяй. Хочешь работать на себя? Вперёд. Только без самоубийства в конце. Попытайся. — Нахуя? — Блитцо вздохнул устало. — Если думаешь, что первый такой умный пытаешься великую истину до меня донести, то вообще нихуя подобного. Я уже тоже ничего не исправлю, всё сломал, — он поднял руки, — своими же блять руками. — Депрессия? — Хуессия, — он передразнил по-детски. — Не еби мозг, я уже всё решил. Коди достал из кармана сигареты с зажигалкой. Под потолком туалета было разбито окно, сигнализации здесь отродясь не было. Протянул пачку Блитцо, а потом взял себе. Комната заполнилась дымом. Тёмный вонючий туалет и два огонька посреди. — Видел грешников? — Коди продолжил разговор. — В Гордыне надо ещё постараться, чтобы их не увидеть. — Ты с Гордыни? — Блитцо кивнул. — Достойно для беса. — Быть подсосником Гоэтии или грешников не очень достойно, а больше там заняться в принципе нечем, — он затянулся и коротко закашлялся дымом. — Ну и дерьмо! — А лучше свой век провести, батрача на огороде? — Блитцо в ответ буркнул, что Гоэтию не уважает и грешников, кстати, тоже. Коди разразился хриплым смехом. — А кого ж ты уважаешь, чудо? Нельзя же жить жизнь, всё в ней ненавидя. — Умудряюсь как-то. А ты удивляешься «суицидальным наклонностям», — он передразнил, и как только с ним поспешили поспорить, прервал. — Сука, пожалуйста! Я знаю, к чему ты это начал: типа у грешников вот два шанса, у нас один-единственный пресвятой, его нельзя тратить на хуйню и бла-бла-бла. Я в такое не верю, Код. Не верю, что чё-то там кому-то обязан, просто потому что я бес, а не грешник. Они замолчали. Кажется, в Коди погасла надежда переубедить его, стало тошно. Он мало чего видел в окружающих наверняка, часто ошибался и разочаровывался в них — но слишком стало для него очевидно, что в Блитцо есть что-то очень особое. Что-то, чего не хватало ему в своё время, что-то горящее ярким огнём, какая-то сила, кричащая «я способен на большее, я останусь в истории Ада навечно!». И Коди не мог понять, от чего. Почему появляется это ощущение? Что в поведении или внешности, или в характере Блитцо его вызывает? Его стойкость? Голос? Жесты? Хмурое выражение лица? Уверенность в себе? Это странно, ведь Блитцо такой же как все, может даже похуже. Но не зря ж тогда босс придерживает его язвящую задницу в банде? Не зря же он метит на большее? Это так странно. В нём читалось привычное «я всё потерял и я зол на весь мир», но к тому же странное «я зол на весь мир так сильно, что я переверну его с ног на голову». — У тебя большое будущее, Блитцо, — он заключил, затушив сигарету о прожжёную жёлтую раковину. — Спасибо, о провидец, — тот хмыкнул. — Как жаль, что оно для меня не наступит. И Коди ушёл, кинув простое «до завтра». Блитцо ответил тем же: придумывать сильно не хотелось, у чела был талант испортить послевкусие хорошего отсоса. Сука. Тут дверь скрипанула и из кабинки кто-то на секунду выполз. Ах да. Та самая девчуля — Блитцо уже и забыть про неё успел. Длинные чёрные волосы, мини- (хотя вернее будет сказать микро-) юбка, чёрная изолента на сосках — бинго, сука, как же он был прав: стриптизёрша! — Ой! — она взвизгнула и спряталась обратно. Ну хоть кого-то я действительно пугаю, подумал Блитцо, а потом подошёл к кабинке. — Эй киска, кис-кис, — он протяжно позвал, едва слышно стуча по двери когтями. — Выходи, дядя тебя не обидит. Щёлкнул замок. Он развёл руками озадаченно. — Ты же в курсе, что я эту дверь одним ударом разъебать могу? — она молчала и тихо всхлипывала. — Алло-у, я тебя не обижу, мне только что сделали пиздатый минет и ты мне не интересна. — Ты сказал, чтобы меня убили! — она визгнула в ответ, и замечание показалось справедливым. За одним исключением: — Не убили, а отрубили. Тебе бы самой так легче было: просыпаешься и не помнишь над собой надругательства. Плюс вайб же? — ИДИ НАХУЙ! — Понял. На самом деле он не понял. Просто дал ей время отойти от истерики, не очень хотелось портить себе настроение. Пока она всхлипывала, он выкурил ещё одну сигарету, помыл руки, проводил пару проблевавшихся гончьих взглядом, зевнул и только после снова постучался. — Слушай, ну сорян, не заступился. Я тебя даже не знаю так-то. — Нахуя ты тогда всё ещё здесь? — Интересно, как ты докатилась до жизни такой. Ты не в курсе, что можно нож с собой носить? — Где?! В трусах?! — В волосах, они у тебя длинные. — Ты блять… — она снова зашлась всхлипами. — Первый день на работе, меня пытаются изнасиловать два амбала, а рандомный парень из соседней кабинки кричит, чтобы мне череп об унитаз разбили. И не хочет уходить ни в какую. Блитцо пожал плечами. — Такая жизнь у нас, кис-кис. Каждый сам за себя. Вот я в тот момент был за свой минет. Ты — за свою жизнь. Те парни — за свой секс. Кто тебе должен был помочь? — она промолчала. — Ты как будто из Рая свалилась, честное слово. Либо имей пиздатых друзей, либо умей справляться а одиночку. А то так придётся очень разочароваться, малыш. Сигаретку хочешь? — Я не курю. — Реально из Рая. Ты не грешница? — Ты когда-нибудь видел грешниц-стриптизёрш? — он ответил ей «чего я только не видел». — Нет. Суккубша. — Ясно, значит просто странная. Ну ничего, детка, и не таких ломали в подобных местах, — он усмехнулся. — Свою трагичную историю поведаешь? Я сегодня, оказывается, охуенный слушатель. Она заколебалась. И Блитцо даже слышал, как несколько раз она хлопала ртом, пытаясь начать, но никак не могла собраться с собственными мыслями. И наконец: — Я потеряла семью, дело жизни и дом. Теперь вынуждена быть здесь и пытаться хоть как-то встать на ноги. Если вкратце. Не думаю, что тебе интересны подробности. Блитцо долго промолчал. Покрутил в руках зажигалку. На зажигалке на дыбах стояла белая лошадь, Блитцо назвал её Пудинг. И не ебал в душе зачем, почему до сих пор это делает. До сих пор не имел понятия, для чего всё теплит эту страсть к лошадям в душе, если больше их не увидит. Раньше он знал, что однажды будет ухаживать за этими лошадьми, однажды, когда отца не станет и цирк перейдёт в наследство. Теперь он знал, что этого никогда не случится. И не планировалось, в целом. Кэш быстрее бы всучил цирк Физзаролли, чем собственному сыну, и это уже не вызывало пожара в душе. Лишь сухое принятие. Лишь пепел и сажу на бесконечном поле. Он был не нужен и не принят с самого детства, вечно ощущал себя странным, другим. Слишком громким, слишком глупым, слишком неуклюжим и неумелым. Отец, подчёркивающий эти качества при каждом удобном случае, не делал лучше, замерший в ожидании нормальной шутки зал — как-то тоже. — И чего именно ты хочешь? Просрать свою жизнь в блядушнике? — он спросил её тише. Она вздохнула. — Я хочу выжить. И жить. Хочу накопить деньги и снять квартиру. Хочу вернуться к семейному делу и проявить себя. Хочу найти любовь, хочу иметь детей. Ты закончил расспрос? «Я хочу жить». Какая же странная хуерга — эта фраза. Блитцо вот жить не хотел уже несколько лет, и это едкое нежелание росло и росло с каждым днём, заполняя вокруг всё живое, притупляя мечты и желания и оставляя после себя лишь схему: работать — покупать бухло — работать — покупать бухло — работать — покупать бухло. И так далее. Хотя в первое время он тоже мечтал вернуться туда, откуда его выпнула собственная ошибка. В итоге, он сначала получил от отца побой, потом получал постоянные унижения от Робо-Физза — будь он проклят, этот кусок пластика. И никому он там блять оказался не нужен. Как и всегда: не нужен. Пока баннеры и ящик заполнялись рекламой «хотя воспитанник Маммона в лечебнице, его заменят робо-копии, покупайте это, покупайте то», про Блитцо все забыли. Робо-Физзов покупали и использовали по назначению. Блитцо все забыли. Блитцо никому не нужен. И даже прошлому делу всей своей жизни. И то, что он точно понял из этой истории: иногда надо сделать шаг в сторону, чтоб осознать, каким ты на самом деле хочешь быть. — Это пройдёт. Держись. Он вздохнул и ушёл, оставляя ещё с этими тремя словами одну. Дверь туалета открылась, пуская в лицо клубы сладкого дыма и бегающие лазерные лучи. Светомузыка долбила в глаза и уши, но больше не вызывала счастливой улыбки. Пьяные тела не придавали чувства единения. Нет. Он шёл и ощущал, как ни звуки, ни картинки, ни прикосновения до него не доходят. Как будто он смотрит фильм, как будто не настоящее, как будто можно накинуть на себя капюшон, побежать на красный, упасть в грязь и остаться там. Как будто можно с разбегу с крыши, как будто можно выключить звук и раздавить свет. Разум застелил густой туман, он шёл вперёд и вперёд и чувствовал лишь своё тело. Такое пустое. Такое странное. Его не должно тут быть. Его не должно существовать. Он один. Он выделяется. Но никто на него не смотрит. Никто на него не смотрит. Никто на него не смотрит. Никто на него не смотрит. Никто на него не смотрит. Никто на него не смотрит. Никто На него Не смотрит.