Ein später Abend im Operationssaal

      Будто совсем уже обезумевший от ужасной боли в голове, что изнутри словно царапали и клевали клювы да лапки ястребовых птенцов, он дико пыхтит, как бык или оголодавший кабан. Готовый вот-вот сорваться с места, только помаши пред ним алым флажочком, Йозеф царапает свои же руки, крепко сжатые кулаки. Ярость сжирает его целиком и не оставляет ничего от него самого. Остаются мгновения перед тем, как он в истерике перегрызёт глотку ближайшего к нему создания. Ему было абсолютно плевать, кто это окажется.       Выронив из рук шкатулочку, он не чувствует ничего. Ни разочарования, ни раздражения, ничего. На его застывшей в каком-то обезумевшем выражении физии можно было прочесть только бесконечную огромную ярость дьявольскую.       Единственное ухо уловило звук бьющегося предмета. Почему же всё наваливалось одно за другим? Павла уже совсем не волновало, сколько нового беспорядка сейчас устраивает Менгеле. Ради Бога, пусть продолжает бить шкатулочки, пусть бьёт баночки с антисептиками, пусть вытаскивает шуфлядки из столов, сваливая их на пол, но только что бы не гневался пуще. И только что бы гнев не сорвался на единственной душе, что находится рядом.       На побледневшем вспотевшем лице отчётливо виднелся нездоровый румянец. Обычно такой появляется у особ крайне растроганных или же чрезвычайно озлобленных. Как жаль, что Йозеф сейчас относился ко второму варианту, а в слезах и соплях он милее...       Доктор, смотря куда-то вперёд и будто не видя ничего пред собой, медленно шаркает по кафелю, он еле как переставляет будто одубевшие ноги. Хотелось надеяться, что, быть может, в порыве антрополог и забыл, что его помощничек забился за операционный стол и тихонько сидит там, еле дыша строит из себя занятого делом. Не тут-то было. Стук каблука. Он становится ближе. Так же сближаются и голова с туловищем у Паши. Пленный снова скрутился чуть ли не в клубок, все так же жалко стоя на четвереньках. Вот... идёт... идёт... Идёт, пока не возвышается рядом с Павлом Спасской башней. Быть беде... быть беде...       В тот момент, когда шаги остановились, остановилось словно и все Пашино бытие - все его физиологические процессы прервали работу. Начиная от дыхания, заканчивая и сердцебиением - молодой мужчина был готов поклясться, что абсолютно всё перестало функционировать на приличных секунд пять. Однако... ничего до сих пор не происходит.       Медленно, с опаской и даже некой нежностью в своём действии, Менгельсон приподнимает и поворачивает голову. Но поворачивает он ее лишь настолько сильно, сколько понадобилось для того, чтобы можно было встретиться взглядом со своим начальником. В принципе, расширенное от страха, красное от недосыпа, с темно-темно фиолетовым синяком вокруг всей глазницы, око - было единственным, что можно было увидеть. Он так вжимался в собственные плечи, что таковым полностью и прикрыл свою морду (ведь эту заросшую, исхудавшую физиономию лицом назвать было трудно).       Глядел он из-под укрытия своего плечика с большой осторожностью. Павлу всё-таки стало страшно смотреть Йозефу в глаза. И именно поэтому пленный отводит свой расширенный зрачок в другую сторону. Сначала он уставился на все ещё грязный пол, после, прыгнул на стеклянный шкафчик с различными жидкостями и принадлежностями для операций. А зачем это нужно было? Ведь узник даже не успевал не то что проанализировать визуальную информацию, он не успевал толком рассмотреть, на что смотрит. Впрочем, взор просто бегал куда угодно, лишь бы не смотреть на Него. Ведь намного лучше было не смотреть в эти глаза. Уж столько в них было ненависти и злости... А что если... Что если Паша сейчас должен смотреть в них? Что если Менгеле всё-таки злится из-за него? Что если он должен раскаяться за свою медлительность, честно смотря прямо на лагерного врача? Ведь, в этот момент злоба не могла появиться из-за кого-то другого.       Глаза у Йозефа злые. Кажется, хуже уже всё равно быть не может. Зрачок возвращается в свое изначальное положение и... Ни бесстрашным, ни смелым этот взгляд назвать было нельзя - он смотрел скорее повержено. Паша смотрит. Глядит так ещё пару секунд и впервые за очень много часов открывает рот и напрягает голосовые связки, чтобы издать звук.       - Герр доктор, клянусь, в течение часа комната будет очищена... - Голос его неловко ломался на первых двух словах, но на следующих обретает своё привычное звучание. ***       Грубая хватка за шиворот лагерной робы была довольно внезапной, посылающей будто разрядом тока миллионы и миллиарды мурашек по совсем исхудавшему телу, но была довольно недолгой…       От неожиданности цепкого захвата, Павла тут же охватил не просто страх, а самый настоящий ужас. От испуга зрение помутнело и молодой медик почувствовал лёгкое головокружение, словно от мозгов отступил поток крови, дав приоритет мышцам (а точнее, тому, что от них оставалось) в конечностях. Но ведь не было смысла отвечать на физиологический зов реакции "бей или беги". Только не в лагере. Только не с Менгеле. Ни ударить, ни удрать Менгельсон уже не мог. Куда уж щуплому, ослабевшему пленному тягаться с офицером? Куда ему бежать, когда за шиворот намертво вцепилась та рука, которая каждый день лишь одним взмахом решает судьбу тысячи людей? Если за полосатую "пижаму" ухватилась такая рука (не говоря уже о том, какой человек этой руке приходится носителем), то даже мысль о шансе побега - недопустима.       Павел почти и не понял, как после низкого шипения (которым, оказывается, было "Пошёл к чёрту"), на собственном жалобном и тихом "Wie bitte?", его голова резко откинулась назад, а сразу после так же резко двинулась вперёд, совершая столкновение с недавно отмытым в этом месте полом, сотрясая всё содержимое черепной коробки. Молодой мужчина смог лишь изумлённо глотнуть воздуха, когда то самое сотрясённое содержимое потихоньку начало обрабатывать произошедшее. Собственно, на данный момент, к полной реализации одноглазый так и не пришел...       Такого "нежнейшего соприкосновения" вполне себе хватило для появления скопления мерцающий звёзд пред сощуренным глазом. Но, впрочем, что уж говорить, кол-во функционирующих глаз совсем не имело значения в сложившихся обстоятельствах, когда на теме темени кровоточащий ушиб, размером со спелый плод апельсина, а в ушах отдалённо не то белым шумом пенилось радио, не то Вера Линн тягучим глубоким голосом тянет: "This lovely da-a-ay...".       Тем временем по лбу расползается странный холод. Этот холод тут же заменяет жар и нарастающее давление. С задержанным дыханием узник рассматривает алые капли, что так грациозно приземляются на пол, немного растекаясь, соединяясь, тем самым образуя достаточно интересный узор. И Паша разглядывает его - он рисуется прямо перед глазами (а точнее, перед глазом), а смотреть на процесс рисования заставляет все ещё крепко держащая рука. И ведь процесс творения был... в сопровождении музыки. Музыка всегда даёт вдохновение для написания картины и пришлась как никогда кстати и для написания этой. Даже не верится, что художником этого узора является сам Менгельсон. Даже не верится, что играющая песня была лишь плодом воображения. Как жалко, что узор был лишь кровью, льющейся из разбитого лба.       Но что-то помешало и дальше любоваться своим искусством. Что-то повалило Павла на пол так, что щека вляпалась в тот узор, за рисованием которого узник так увлечённо наблюдал. Реальность таяла, утекала из рук, как холодная рудниковая вода, изгибалась в невероятных изгибах и позах, ломая себе и не только конечности. Первый неровный пинок ощущался каким-то невообразимо далёким, совсем призрачным, будто бы врач и вовсе промахнулся. Хотя... да нет же... какой врач... нет... Архангел... нет... нет... Херувим... нет, совсем нет... Серафим. Вот так-то определённо лучше. Особенно хорошо святость Его ощущалась в его таком сумасшествии, что, несомненно, было явным признаком юродивости. Да, это определённо так и есть! Ну истина же, не иначе! Столь сладкая, что именно в неё верить и хочется. Да и выглядит Он так, как может только невинная кликуша...       А между тем второй удар был и посильнее, высоким каблуком пришёлся прямо между лопаток, попадая по острому позвонку, заставляя резко двинуть плечами, вздрагивая от боли и даже на мгновения возвращая в реальность момента. Менгельсон и понять не успел, что его только что в первый раз ударили, как в спину пришёл второй. Он был... Словно нацеленный, попавший прямо в точку, прямо в яблочко, заработавший все десять очков. Эта выигрышная метка была ничем иным как vertebra prominens Паши. Лежащий на полу протяжно взвыл, извиваясь от боли, словно змея (впрочем, своей худобой тот напоминал скорее тонкого, маленького ужа). А ведь пинки не прекращались и каблук с варьирующей силой приземлялся то между рёбер, то прямо в лопатку, то где-то в бок, что из спины переходил в живот... Они уже не были такими болезненными, каким был второй удар, но тем не менее каждый из них побуждал какие-то сдавленные рыки вырываться из гортани избиваемого мужчины.       Казалось, что с каждым тумаком ярость всё пуще разрасталась в сгнившем мозгу. Злоба уже не просто тщательно пережёвывала Менгеле, она с охотным аппетитом сжирала свою же рвоту, давясь ядом. От него не осталось и костей, а ноги в отчаянии отбивают несчастную грешную тушу, уже и не зная, куда деть себя от того нескончаемого гнева, пока маленькие от героина зрачки не встретились с заманчиво висящими на крючке ножницами.       Никто из них и не заметил, когда Менгеле успел схватить медленно сжираемый ржавчиной инструмент, что был острым будто финский нож, несмотря на свой разлагающийся вид. Йозеф опускается на корточки так, что видеться, будто это и вправду, во истину Ангел пришёл по воле Божьей наслать несчастья и испытания на измученное изуверствами тело, дабы проверить веру молодого человека (ну, или же лишь его тень). И отнюдь не устрашился, разве уж что малость, Павел утробным гудениям и дикому гулу зверя, что вырывались из прекраснейшего изящного горла самого очаровательного из Архангелов.       Менгеле... действительно был подобен Ангелу, желающему удостовериться в прочности веры Менгельсона. А ведь свою веру Павел потерял уже давно. Как человек, изучающий такую науку, как медицина (и выйдя из многолетней династии врачей), он уже жил с сомнениями, что в мире существует святость. Что существует Бог. Что существуют и другие святые лики. Доказательные методы научили поляка тому, что без объективных наблюдений доказать существование чего-либо не является возможным. Да, тело Павла "принадлежало" христианству (о чем раньше говорил крестик, который был отобран в день прибытия в это место, в июне), но разум - никоим образом. Да, Павел посещал церковь, но делал это больше через силу, нежели потому, что его душа стремилась пойти туда, дабы воссоединить себя с истиной, дабы хоть на время почувствовать себя дома, находясь в чужом мире, в мире людском. И как же сохранить веру, в которой изначально были сомнения, когда, даже обратившись к ней как никогда раньше, никто не откликнулся на зов?       Июнь... Проклятый месяц июнь. Таким же проклятым был и июль. Впрочем, если подумать - каждый месяц гниения здесь молодой мужчина проклинал. Но в особенности первые три. Август сорок третьего года, самый отвратительный восьмой месяц за всю жизнь Паши. Какое счастье было праздновать свое двадцатипятилетие лёжа в какой-то грязной глиняной луже, потому что Штольцу, по всей видимости, не понравилось то, с какой скоростью Менгельсон проходил мимо него.       Лишь на мгновение пинки прекратились. Но даже этого мгновения хватило, чтобы глубоко вздохнуть, набрать воздуха в столь нуждающиеся лёгкие. Со лба продолжали капать бусинки алой крови. Это значило, что, теряя кровь, теряется и эффективность доставки кислорода по всему телу. И как жаль, что, уткнувшись мордой в пол, Паша не смог даже предугадать, что сейчас к спине стремительно опускаются лезвия грязных ножниц.       Вновь полились болезненные рычания да тишайшие сухие всхлипы, когда Его Непорочность стал лезвиями ножничек оставлять небрежные глубокие раны, что должны загноиться, при этом всём ритуале, ни разу Серафим не переставал реветь, то ли как несчастная Мария на казни Сына, то ли... то ли как Зверь, вышедший из моря, что придёт в Конце.       Впрочем, несмотря на безумие и ярость Херувимову, Менгеле всё равно был более похож на несчастного агнца, что так хотелось усмирить, пригладить, приласкать... Жаль, что не дастся. Бодаться будет, да бешено горланить: "Nein! Nein! Loslassen! Lasst los!" - До тех пор, пока из нежной глотки не польётся сладчайший алый сок жизни вечной. ***       В операционном зале этим поздним, одиноким, метельным вечером стоял гул. Но этот гул создавали лишь два голоса. Хотя, можно ли протяжное обезумевшее рычание и мученические вопли вообще назвать голосами? Одно было точно - шума оба создавали очень много. При том, на удивление, рыдал не только узник, чья невинная спина, как казалось, сейчас расплачивается за грехи всего народа, но вместе с ним рыдал и его мучитель. Уж если подумать, кому сейчас было хуже? Какая боль на самом деле мучительнее - физическая или душевная? Ведь обычно физическую рано или поздно всегда заменяет душевная. Что же так сильно ранило Йозефа, что тот готов мстить, дабы получить удовлетворение, дабы восстановить чувство справедливости, и дабы вновь почувствовать себя великим.       Он отбросил ножницы куда-то в сторону, где металл с яркими, как любимые Йозефом рубины, капельками озорно тренькнул о пол. Совершенно справедливая пытка длилась минут двадцать. Дальше же Йозефу надоело. Этого мало, Павел не должен отделаться столь незначительными повреждениями. Он никогда не искупит свою нечистую душу так.       А юному ассистенту казалось, что он лежит и терпит это шкрябанье уже не первый час. И ведь им была совершена даже пара попыток уползти, но после каждой его лишь с пущей силой прижимали к полу. Но вот наконец, где-то вдалеке послышался звон металла. Как странно, что ножницы уж точно и объективно находились в другом углу комнаты, а субъективно они все ещё ёрзали по коже.       Херувимчик трясся, сипло хныкал, своими мутными, будто непрочищенные линзы телескопа глазёнками рассматривал то, что наделал: ныне на бледнющей, словно и покрывала в родных покоях Его Святейшества коже была краснеющая кривыми ранами свастика, рядом же были разнообразной длинны абстрактно накинутые порезы, что делали картину такой ужасно жалкой. В любом случае, обезумевшее чудо было крайне довольно своей работой. Но этого было МАЛО.       Его спина... Измученная, худая спина, на которой, казалось, не было даже слоя мышечной ткани, не говоря уже о жировой, из-под кожи которой торчали острые позвонки... Она и без этого выглядела нездорово и безобразно, и уподоблялась больше какому-то чудовищу, нежели человеку. А теперь она ещё и была изуродована древнейшей руной, что бесчеловечная идеология решила взять за свой обозначающий символ.       А форма? Полосатая роба была изодрана в клочья, а оставшаяся ткань настолько пропиталась собственной кровью, что уже потеряла свою бело-голубую расцветку, становясь единого карминно-красного цвета.       Одноглазый узник обессиленно лежал и хныкал, дыша через рот, ведь верхние дыхательные пути были закупорены слизью, текущей из носа. Паша полностью уверен, что это всё... Хуже быть уже не может.