Ein später Abend im Operationssaal

      Пред Его всевидящим взором всё плыло. Будто горит нитро-плёнка. Там вспыхнет, там исчезнет... Реальность казалась настолько ненастоящий, а нос непроизвольно дёргался от ощущения дикого трупного смрада, что вился да игрался по комнате. Он так устал от своей ярости, от своего безумия. Вот-вот пройдёт на дубовых ногах два-три шажка и плашмя завалится на пол, расшибая голову о кафель. Но нет. Он хочет ещё. Его потерявшие рассудок мозги совсем не работали, а сердце жаждало всё более и более крови. Сие не грех, ибо праведность его поступков не оспорима.       Касание нежнейших рук Серафима наполняет душу лишь великой благодатью и радостью, будто тёплым златом по телу растекалась любовь Господня. Его любовь. Крепко хватаясь за исхудавшие бледнющие руки, Он тащит Павла к осколкам фарфорового чуда. Хватка за запястья была грубой... Но в то же время неописуемо нежной. Ухоженные, искусные руки дёрнули за тонкие кистевые суставы настолько резко и сильно, что ручонки издали звонкий хруст. Больно не было. Ни костей, ни связок Менгеле таким движением не повредил, однако поднялись руки Павла достаточно высоко, чтобы полосатая роба (что была на пару тройку размеров велика для щуплого тельца) тоже задралась вверх, оголяя живот. Но волочение по грязному полу заставило изувеченную спину неосознанно прогнуться, а от самого малейшего движения изрезанное ранее трепьё, что успело прилипнуть к краям прежде сильно кровоточащих ран, стало отрываться, оттаскивая за собой и побледневшую от геморрагического шока кожу.       Все эти ощущения, смешавшиеся вместе, выдрали из глотки Менгельсона очередной истошный крик. В этот момент, он поднимает свой слезившийся глаз, дабы глянуть на Серафима. Пленный было хотел взмолиться ответить ему на единственный вопрос, что терзал ещё с начала июня сорок третьего года... "Почему?". Почему жизнь так несправедливо поступила с юным студентом медицины? Почему он заслуживает свое прибывание здесь? Почему сейчас Павел должен проходить через адские пытки, приносимые руками его Спасителя? И почему Спаситель его питает к нему такую невероятную ненависть? Но разве говорить с Ним было уместно? А уместно ли говорить с Ним когда-либо? Он не любит, когда Менгельсон разивает свой рот.       А тем временем Паша и не заметил, как протащился прямо до той части комнаты, где валялись осколки от шкатулочки, чей звук удара о землю ранее в этом часу так испугал пленного. Они тут же пронзают тонкий эпидермис, от чего впалый живот втягивается во внутрь ещё сильнее. Боль будто бы отражается по всему телу, вонзаясь то в ноги, то в плечи, а то снова в спину, словно по осколкам валяют именно её. Хотя на самом деле, осколки в животе были гораздо страшнее, ведь грозили вот-вот пронзить и внутренние органы, что находились так близко к, уже двухслойной, коже. Острющие кусочки шкатулочки впиваются во впалый живот молодого мужчины, будто копья людей Иродовых в младенческие брюшки. Ужасно больно, но и так неимоверно правильно. Знаете, вся та нескончаемая боль была ничем, по сравнению с болью его Спасителя, что всё продолжал рыдать и хрюкать. Ах, как же жгуче, верно, всё нутро его святое сжималось, иначе к чему такие слёзы. На его взъерошенной голове не хватало лишь прекраснейшего венца терноваго да миррой обмазанного лба вспотевшего.       Но вот хватка ослабла. Павел резко падает, второй раз сталкиваясь головой с... Всё ещё не отмытым полом. Иступлённый своим гневом, Славнейший Без Сравнения Серафим вновь берётся и пинать спину несчастного искалеченного Апостола своего. Острые высокие каблуки оставляют кровоточащие метки, что ясно говорят: Павел грешен был, достоин этого. Так пусть же Ангел вырвет и его сердце, да прижмёт туда разгорячённый пламенем уголёк, что лишь жжёг, а не грел ясным даром Прометея.       Хныкающий мученик старался не делать ни лишних движений, ни создавать лишнего шума. Быть может от полного бездействия Ангел, что был поглощен гневом Дьявольским, наконец примит это за некий знак капитуляции и полнейшего повиновения, отставляя грешную душу его на дальнейшее съедение судьбы? Хотя, судьбою в этом случае выступили бы лишь грифы-падальщики, что разрывали разодранную и разрезанную плоть Павла, наказанного за свою неискупимую вину. Ведь оставь Йозеф одноглазого узника, тот бы очутился в одиночестве пустыни, где, как усердно не ползи - не сможешь добраться до её конца, и как ни кричи - никто не явится на помощь. ***       Так продолжаться не может. Ещё немного и его столь прелестное, сладострастное тело упадёт на тот же грязный пол к этой пародии на человека. Нет, нет... он не падёт так низко, нет... Отчаяние и безумие рвёт его на кусочки, превращая всё нутро в одну сплошную мясную кашу. Мясной бор. Ах... ну не видно же разве, что так может страдать лишь настоящий Мессия, когда приходит время искупления даже столь незначимой тваринки? Придите же и во истину поглядите на залитые реками чистейших слёз розовые щёки. Придите и поклонитесь.       Словно михаилов меч горящий, вонзается в шею твёрдая шпилька изящных сапог, ломая хиленький, выпирающий холмиком позвонок. Седьмой позвонок... Он вновь послужил эдакой Серафимовой мишенью, однако во второй раз не смог сохранить свою непреклонную цельность. Не выстояв давление каблука судившего его мучителя, тот неловко загибается и... И Павел прекрасно это чувствует. Некие отголоски от новополученной трещины остистого отростка пробегает по всей длине позвоночного столба, косвенным образом задевая и спинной мозг, раздражая его от самого foramen magnum, заканчивая cauda eqina.       Уму непостижимо, какое количество времени Менгельсон дрёт себе глотку, но ведь хватает же сил его голосовым связкам продолжать издавать истошные вопли. Гортань наверняка уже успела воспалиться от такого количества механической нагрузки - издавать любой звук на этом этапе было будто бы так же неимоверно больно, как больно было шее и спине. Но пленный продолжал. Может поляк уже вовсе не слышал своего громкого плача? В ушах (а точнее в единственном) вновь начало звенеть, хотя звон этот больше напоминал писк или гудение... Этому звуку сложно подобрать точное описание, но это было единственное, что узник мог слышать. Может крик его был отчаянной попыткой перекричать этот звук? Перекричать тишину. А ведь это все напрасно. Напрасно вопить от полученных увечий. Напрасно вопить от несправедливости ситуации. Вопли не дадут грешнику абсолютно ничего. Даже это не поможет искупить свою вину.       Рыданья слились в один скотовый вой, будто Морской с Земным звери затрубили пред Пришествием Христовым. И вот же ведь, пришёл, пришёл Спаситель. Согнал в Гиену Огненную грешную свинью гореть, чтоб рыдал, чтоб понял, что милость ушла. Не упадёт взор Его на него, не проникнет свет Его величия в этот скромный забытый коробок.       И вот последний удар, в голову, по самому темени. Пинок прилетает прямо в затылок, вновь отправляя лицо соприкоснуться с грязным холодным кафелем. Павел уже сбился со счета, который раз лоб сталкивается с тем самым грязным полом, что тот так тщательно старался отмыть. Хотя...считал ли он вообще? Конечно же нет. Мысли его были забиты чем угодно, но лишь не счётом своих увечий или же минут, проведенных в адской пытке, что устроил ему Честнейший.       Суд был кончен. Хотя, впрочем точно и бесповоротно он был окончен, когда Честнейший скинул на измученное, поломанное, словно плюшевый мишка в пасти псины, трупного вида тело несколько склянок, чьи содержимое и осколки больно обжигали незаживающие раны. Ярлык зверя. Стук дорогих сапожек казался столь далёким, недостижимым. Дубовые прелестные ножки неловко несли хозяина к дверям.       Но всё-таки как же изумительно это тело. Оно умудряется одновременно быть таким неимоверно хрупким и беззащитным, абсолютно сломанным и уничтоженным, но в то же время стойким и выносливым. Павел должен был ещё давно потерять сознание. Его разум должен был покинуть реальность ещё на том моменте, когда по костлявой спине пробегали лезвия ржавых ножниц. Если не от критической потери крови, которой в организме молодого мужчины и так было отнюдь не так много, как было несколько месяцев назад, то хотя бы от невообразимого количества физической боли, что в такой небольшой интервал времени так резко и беспощадно рухнула на моющего пол освенцимского пленного.       Нет же, тело Павла должно уже было скончаться. Да и не просто этим поздним вечером в операционной, а от всех ужасных условий лагеря. Как бы не должно было произойти в теории, практика доказывает обратное. Менгельсон жив. Мало того что он жив, он все ещё в сознании... Хотя... В каком таком? Из-под полуопущенного века, глаз Паши провожал Менгеле у двери. Он смотрел, но не видел абсолютно ничего.       Это нежное, безгрешное лицо оборачивается в последний раз, чтобы плюнуть на пол. Ну как же может эта красота быть не безгрешной? Абсолютная справедливость. Это то, что отличало Агнца Божьего. - Και ο θάνατος και η κόλαση ρίχνονται στη λίμνη της φωτιάς. Αυτός είναι ο δεύτερος θάνατος - почти он и не шевелит лепестками алых губ.

Αλλά ο Θεός θα ελευθερώσει την ψυχή μου από τη δύναμη του κάτω κόσμου όταν με δεχτεί - (Ψαλμός 48:16)