Ein später Abend im Operationssaal

Heroin. Кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы, а на втором дразняще огладить одну из нёбных складок. He-ro-in.       Отсыпавши львиную такую долю (где-то полфунта) нежнейшего чудо-порошка на платочек, Йозеф тут же припадает носом к кульку на своих ладонях, подобно молящемуся к Казанской Богоматери, и страстно начинает втягивать носом любимую сладость, даже успев горячо мазнуть языком по ней, будто по грубым офицерским губам. Был ли Йозеф наркоманом? Ах, нет, совсем нет. По крайней мере, он абсолютно решительно так не считал. Белоснежный порошок был не более, чем десертом для него. Самым сладчайшим и наивкуснейшим. Слаще любимых им кремовых пирожных и голландских помадок.       Уже какое-то время Менгеле стоял к ассистенту спиной. Да, он копошился, но, как бы любопытно пленнику не было, тот не смел подымать глаз. А впрочем... Может ничего плохого не случится, если он на секунду зыркнет, что же там происходит?       Многого Менгельсон разглядеть не смог. Ничего не было видно не только от того, что Йозеф все ещё стоял к нему спиной, да и от того, что юный медик смотрел снизу вверх (а такая позиция для него была очень даже привычной (и разве после этого можно утверждать, что он не мелкая животинка?))...       А паршивое любопытство начало жрать Павла изнутри. Как бы рискованно это не было, одноглазый робко подполз ближе. Единственный глазик с, уже неприемлемым для жалкого недочеловека, интересом таращился на то, чем же в данный момент занимался начальник. Делал доктор свои грязные делишки (да и не только их) очень страстно и энергично, что не могло каждый раз не привлекать внимание хоть на пару мгновений. Менгеле был очень интересным человеком. За ним было интересно наблюдать и это никогда не наскучивало. Учёный был такой... Непредсказуемый? Казалось, что Павел, проработав уже достаточно приличное количество времени под его присмотром, уже понял как устроен этот индивид. Но каждый раз юный медик ошибался. Какие-то аспекты поведения антрополога уже можно было предугадать, например, что его неимоверно легко вывести из себя, и, по личному опыту, Менгельсон понимал, что даже при обычных обстоятельствах лучше всего держать рот закрытым и лишний раз не сотрясать воздух. Но эта изменчивость в настроении... Это было что-то с чем-то. В один момент Йозеф мог добродушно шутить со своим коллегой (который, почему-то, всегда выглядел крайне незаинтересованно), а в следующий он начинает хмуриться и хвататься за абсолютно любую причину, по которой можно устроить довольно нелепую и инфантильную истерику. Истерики-то были... Предсказуемы. Они, можно сказать, были частью того, что делает Менгеле собой, однако их начало обычно всегда выбивало из колеи. Особенно Пашу, который НЕ знал, как реагировать и вести себя в такой ситуации.       Оттуда, снизу, все ещё мало что можно было увидеть. Но гораздо лучше можно было услышать. Узник перестал водить уже загрязнившейся тряпкой туда-сюда, да и вообще задержал дыхание, чтобы сфокусироваться и не мешать самому себе подслушивать. И вот, навострив свое единственное целое ухо (ради чего молодой человек слегка повернул голову влево), он принялся слушать. И слышал молодой мужчина частые, рваные шмыганья носом. Секунда на размышления и... "Он... снова нюхает?" Впрочем, почему это удивило молодого медика? Ведь и это было относительно предсказуемо. Не было ни одной капли сомнений, что Менгеле был зависим. Это и может объяснить такое непостоянное и нестабильное поведение - ломки, нарушенная работа нервной системы и прочие сотни негативных последствий, что за собой несёт злоупотребления опиоидными препаратами. Павел слышит, как Йозеф шумно вздыхает от удовольствия, когда безвкусный наркотик попадает в его рот. От удовлетворённого и довольно развратно прозвучавшего звука в груди у молодого мужчины будто бы что-то безобразно ёкнуло и тут же подкатило неописуемое чувство отвращения. Неужели Йозефа совсем не смущало присутствие другого человека в комнате? Хотя... ха-ха, разве Паша являлся человеком? По крайней мере, для Менгеле - очень маловероятно. Может поэтому доктор его никогда не стеснялся? Люди ведь не стесняются животных - они все равно ничего не смогут ни понять, ни подумать, ни возразить. Ровно так же было и с его ассистентом.       Доктора дико трясёт, а мурашки расползлись личинками по смуглявой коже. Он закатывает глаза. О да... о да! Он, казалось, уже видит Бога. Вот он, так близок к блаженству, готов биться в экстазе и... И всё. Благословление сходит на нет, оставляя его вновь в этой грязной и совершенно ненавистной реальности. Это было удивительно коротко... Видно многолетние употребление сделало своё дело и ныне уже эффект был не так продолжителен, как прежде. Менгеле судорожно засунул руки в карманы, пряча и свой платок, оставляя на полу и пальто лёгкие пылинки наркотика. Ну нет же, нет... Он хочет ещё, ещё, ещё...! Его кулаки крепко сжались до побеления костяшек, а зубы неприятно скрипнули. В забвении он топает ногой и сипло рычит, как зверьё, что вот-вот накинется на кусок мяса.       Бог наградил поляка лишь парой секунд тишины и релятивного чувства безопасности, как это снова было отобрано. Приметив, что начальник закончил это дело и уже сунул платок обратно, Павел тут же уткнулся взглядом в пол и потихоньку стал пятиться на своих жалких четырех конечностях назад, делая занятой вид. ...Снова стук каблука. А за ним последовал ещё и не скрытно раздражённый рык. У Менгельсона тут же пересохло во рту и в горле. Поддавшись рефлексу, пленный слегка приподнял язык, набирая слюны, и протяжно сглотнул, от чего дернулся кадык на тонкой, исхудавшей и столь беззащитной шее. Господи, почему это должно было случиться именно сегодня, сейчас, в этот момент, этим вечером, когда ни единой души рядом нет? Почему Йозефу вообще взбрендило прийти в операционную, когда на улице такая метель? Неужели тяга к заветному порошку была такой сильной?       Паша не знал, как поступать, не знал, что делать. Обычно во время психических приступов антрополога, рядом находятся его коллеги, которые не боятся ни высказать своего мнения, ни рявкнуть на доктора, ни притронуться к нему. От чувства потерянности, лучшее что в момент пришло в голову: скрыться из виду.       Под видом той же трепетной занятости, Менгельсон заполз по другую сторону операционного стола, водя тряпкой по полу уже коротенькими, максимально осторожными движениями.