Ein später Abend im Operationssaal

      В операционную пожаловал сам Йозеф Менгеле, гауптштурмфюрер СС, о чём говорила идеально сидящая форма немецкого офицера, который, в то же время, является и лагерным врачом. На той самой форме было накинуто пальто, на котором с каждой секундой исчезали снежные хлопья.       Доктор выглядел очень недовольным. Впрочем, Менгельсону привычно было видеть его таким – его начальника то и дело что-то да выводило из себя. И сейчас как никогда актуальным было пытаться ненароком не разгневать его пуще. А помочь в этом может лишь вежливость и помощь Божья.       Как только тёмные глаза учёного поднялись и встретились с единственным глазом подопытного, Павел тут же стукнул ногу об ногу, как это обычно делали солдаты, за покорным поведением которых пленный часто наблюдал, пытаясь его имитировать, и поднял правую руку (что очень заметно тряслась) вверх, чтобы поприветствовать вошедшего. В ответ молодой мужчина получил лишь… молчание.       Уперев руки без одной белоснежной, как шустро тающие на чёрной шерсти дорогого, как одна почка Павла, пальтеца, в боки, Йозеф звонко цокнул языком в свойственной ему напыщенной манере и топнул ногой в лакированном сапоге, сбрасывая немного снега на пол со своей шикарной обувки.       Испуганный глаз наблюдал за разворачивающейся перед ним картиной. Картина здесь от слова, как величественно выглядел вошедший доктор, если на ситуацию смотреть с ракурса Паши. Пленный был...никем. Простым куском мяса, который в любой момент может надоесть своему "ангелу хранителю" и тот, не задумываясь дважды, избавится от него. Именно в такие моменты Менгельсон, почему-то, подсознательно начинал бояться, хотя неоднократно сам желал своей смерти. А Менгеле явно был не в духе, ведь об этом говорило абсолютно всё: начиная от его хмурых бровей, напряжённых плечей и заканчивая тяжестью его шагов.       И вот, молодой человек стоял смирно, даже задерживая дыхание, но, разве что, от неожиданности столь позднего визита у него начали трястись и ноги. А расширенный от страха зрачок прыгал то на лицо офицера, то на его фуражку, то на пальто, то на черные сапоги.       Прикрывши свои шоколадные зерцала, доктор прошёл вперёд, ступая грузными шагами по кафелю операционной, оставляя за собой слякотные следы и увеличивая фронт работ для несчастного ассистента. - Будь добр, не позорь мою страну, - шипит красавец, уходя куда-то за Павла в сторону деревянного, древнего, как мир, шкафа для верхних платьев.       Руку, что продолжала трястись, юноша держал поднятую вверх ровно до тех пор, пока не услышал это холодное замечание. Лишь тогда одноглазый повернулся, бросая взгляд на то, куда же антрополог отошёл. Поглядев немного в спину своего начальника и пронаблюдав за тем, как он резко и довольно злостно раскрывает скрипучие двери небольшого гардероба (надо сказать, что Йозеф всегда был крайне возмущён столь скромными размерами мебели, ибо такой, по его словам, не выдержит и десятой его пальто, плащей, мантий и т.п.), а после стоит явно в раздумьях, будто не зная - вешать или нет. Павел, поёжившись, решает, что стоило бы уже продолжить работу, ибо не было ясно, чем могло обернуться такое долгое "наблюдение", учитывая нестабильность Менгеле в данный момент (да и почему же только в данный? Кажется, что так было, есть и будет всегда).       Павел было хотел извиниться за то, что жест вызвал отвращение, но решил, что молчание - беспроигрышный вариант. А впрочем... Вдруг Менгеле решит разозлиться и на это? На то, что узник не соизволил попросить прощения.       С надеждой на лучшее, Менгельсон рвано выдыхает через рот, не сказав ни слова, и вновь опускается на пол, работая по нему тряпкой. Надо сказать, что даже новая партия слякоти сейчас не доставляла молодому мужчине сильного чувства раздражённости. Он лишь хотел, что бы гауптштурмфюрер оставил его в покое. С одной стороны, было приятно, что те самые запутанные, словно нити, мысли, снова наматывались в более суразный клубок. Но вот что точно не было приятно - мысли были тревожными, молящими о том, чтобы этот визит в операционную от столь важного гостя закончился на том, что он лишь оставит пальто и пойдёт по своим делам. Десятый блок не ограничивается лишь этой комнатой...       Стоя на четвереньках, медик работал замкнутыми движениями. Присутствие доктора неимоверно давило на Павла морально и мешало качественно отдаться заданию. …       Минуты раздумий и, почувствовав, как дикая злоба начинает колоть в душу острым ядовитым штыком от собственной нерешительности, Менгеле с ещё большим грохотом затворяет дверцы шкафа и бросает это дело, а пальтишко так и остаётся висеть на широких плечах шерстяной накидкой.       Очередной неожиданный звук заставил пленного вздрогнуть и скукожиться, словно испуганного кота, который вот-вот пустится в бег, ибо ему грозит опасность. Да только вот Паше не было куда бежать... да и он не был пушистым зверьком. Он отличался от зверя. Но лишь в худшую сторону. Можно утверждать, что обращались с пленным даже хуже, чем с какой-то бездомной животинкой. А ведь Человек - существо разумное, да вот только какую роль играет разум в пределах лагеря, когда человеку не разрешается его использовать, когда организм тратит последние капли энергии не на размышления, а на то, что бы удержаться на ногах и когда мозговые клетки словно уничтожаются от вечного голода и от принудительного труда? А вот животное - это существо свободное.       И кем же лучше быть в условиях Освенцима - человеком, или всё-таки котом? Кот умеет очень быстро бегать, обладает изумительной гибкостью, да и, как говорится, имеет целых девять жизней. Павел никогда не обладал самыми наилучшими физическими качествами. До лагеря у него всегда были проблемы с лишним весом - это объясняет, почему быстрота и гибкость не были его сильными звеньями. А вот сейчас... Бег отнимает слишком много энергии, а гибкости мешает плохая артикуляция в суставах и в целом какая-то скованность в вечно напряжённом теле. А уж говоря о жизнях, что же, у Менгельсона она была одна. И потрачена она будет на все это. Как бы поляку не хотелось верить, что его ждёт жизнь вне пределах бараков и заборов, все шансы выпадали на кончину здесь.       И вот, снова напрягшись и водя по полу тряпкой усерднее, словно пытаясь всем своим видом доказать, как усердно и качественно он сейчас моет пол (хотя, должно быть, выглядело это очень нелепо), одноглазый даже не смел хоть на самую малость устремить взор куда-либо, кроме как вниз.       Отстучав довольно тонкими каблуками модных сапог (Менгеле не носил армейских кирзачей, заместо этого он предпочитал свои аккуратные дорогие сапожки из телячьей кожи, которые подарил ему любимый папаша и которые блестели столь ярко в хладном свете ламп) до другого угла кабинета, ближе к столу и ящикам, вмонтированных в повидавшую многое потрескавшуюся стену. Каждый стук того самого каблука, что, в теории, в один день может насмерть передавить Павлу шею, побуждал сердце колотиться все быстрее и быстрее. Страшнее всего было то, что шаги направлялись в его сторону. От одной лишь мысли про тот каблук и передавленную трахею, молодой мужчина вжал голову в плечи, будто бы это обережет худую шею от любого вида физических повреждений. Но вот, доктор прошел мимо и лишь тогда молодой мужчина, закрыв глаз, медленно выдохнул, убеждая себя, что опасность миновала.       Йозеф нервно начинает копаться в карманах пальто, в судорожных поисках заветной "соски", как с лёгкой иронией называл сигары Палич. Не найдя не то, что завёрнутый в трубочки никотин, а отцовский, железный, с кайзерским орлом портсигар, полученный главой семейства Менгеле ещё во времена Великой войны, тело врача пробрала дрожь от смеси гнева и детского страха. Прикусив пухлую, алую от бесконечных жестоких терзаний кривыми, но крепкими зубами губу, мужчина медленно достал из баркетты расшитый синими цветами белый платочек и резво поспешил достать из ближнего к нему ящичка одну из небольших фарфоровых туалетных шкатулочек. Следует отметить, что таких шкатулочек было пять, были они прямиком из Франции (чем Йозеф очень гордился), узорами на них представали розовые бутоны водосбора, а на той, что сейчас была в цепких руках врача было просто чудно, старательно выведенными буковками было написано: "Heroin"