волейбольное лето

Спокойное сендайское небо, умытое румяными всполохами, в очередной раз напоминает о том, что лето пришло. Улочки рассечены бликами уже включенных фонарей и ранними закатными лучами. Июньская сказка, не иначе. Телефонный гудок прерывает любования Мацукавы вечерним небом. — Макки? — Звонили с того света. Просили, чтоб ты тащился быстрее. — Как грубо с твоей стороны. — Опаздываешь. Я уже у входа. Кладу трубку. Всегда он так. Такахиро терпеть не может ждать, а Иссей не может не опаздывать. После искусственных букетов, мраморных плиток и черных лент хочется вернуться к жизни. К живому. Взглянуть на небо, подышать свежим воздухом — на работе-то он спертый. Мацукава в развалку направляется на встречу с любовью своей жизни, которая обложит его трехэтажными матюками, как только увидит на горизонте. Этот невероятный дуэт из двух уставших, замученных жизнью, но все еще верящих в лучшее, людей до чертиков нравится Иссею. Потому что это их дуэт. Его и Макки. Вечер в Сендае долгий, растянутый на мириады крохотных искр: случайных касаний, легких порывов летнего ветра, просыпающихся звезд, матюков Ханамаки. Мацукава в восторге. Просто умереть — не встать. До кафе он добирается без происшествий, но долго, чем злит Такахиро неимоверно. Матюки, как кирпичи для строительства дома, выкладываются один за другим, задавая атмосферу вечера. Но Иссей по-прежнему радуется. По-прежнему до смерти. — Что будете заказывать? — приветливо задает вопрос официант, подходя к парочке, уже успевшей зацеловать друг другу бледные щеки. — Черный кофе. Ханамаки прост и категоричен. Ему нравится терпкая горечь, распробовав которую можно наткнуться на далекие сладостные ноты. Ему нравится и цвет. Такой темный, глубокий. Напоминает волосы Маццуна. А легкая пенка... скорее, пузыри, как кудри, получается? М-да. Романтика лезет изо всех дыр, душит своей надоедливостью. — А вы что будете? — Мне персиковый йогурт, будьте добры, — ухмыляется Мацукава, глядя на Ханамаки, слегка прищурившись. Он не помнит, когда персик стал его любимым фруктом. Не помнит, когда он стал есть все с этим вкусом. Персиковым. Наверное, это началось еще в школе, когда он, совсем молодой, до жути кудрявый, уже тогда с уставшим взглядом, наткнулся на чью-то макушку с волосами цветом чуть темнее, насыщеннее лепестков сакуры. Сладость нектара тогда разлилась по округе, а Иссей, как самый искушенный грешник не смог устоять. Наверное, так все и началось. Персиковый сок. Персиковый йогурт. Персиковый моти. Персиковый коктейль... Что на белом свете только есть с этим вкусом... Маццун полюбил все. Маццун полюбил весь свет. — Почему ты сегодня так долго? — спрашивает Ханамаки, разглядывая своего мужчину-мечту и прихлебывая кофе. Капля горечи раскаленной жижей мгновенно растекается в полости рта. Не просто горячо, а жарко. Жарче, чем на Венере уж точно. Но Такахиро пьет. Обжигающий кофе. Летом. Ну не дурак ли? Хотя за это Мацукава его и любит. А еще за чрезмерную леность, апатию, частое безразличие ко многим вещам, тщательно перемешанное с острым юмором и самокритичностью; за глупую привычку прятать руки в карманах чуть ли не каждую секунду своей жизни. И за странности тоже — их у Макки полно. — Залюбовался небом и городом, — пожимает плечами Иссей. — Тц, мною бы так любовался. —... Макки... — Чего тебе? Такахиро деланно дуется, смотрит играючи-осуждающе. — Ты самый ароматный и красивый цветок, — Мацукава еле сдерживается, чтобы не расхохотаться в йогурт от своих собственных слов. Ханамаки же не сдерживается абсолютно, давится кофе, обжигая ротовую полость и глотку. Хмурит брови, опять же, играючи, и, откашлявшись, серьезно произносит: — Пойдем выйдем. Маццун поднимает руки вверх, как бы сдаваясь досрочно, расплачивается за обоих и протягивает Макки руку, как настоящий джентльмен. Однако тот вместо его руки берет стаканчик с кофе и с важным видом первым выходит из кафе. На улице постепенно оседает ночная прохлада. Половина горящего солнечного диска уже спряталась за горизонт. Малиновые лучи распластались по небу, окрашивая ватные облака в нежно-розовый. Провода переливаются в свете уходящего дня. Сонные машины рассекают медленно остывающий блестящий асфальт. — Каков наш маршрут? — вежливо интересуется Маццун, оценивая состояние Макки. Тот вроде прикалывается, а у самого на лице какая-то нечитаемая эмоция. — Пойдем в наше место? — бурчит Ханамаки в стаканчик и сам разворачивается, идя навстречу закату вымученной походкой. Мацукава послушно идет следом. Июньский вечер тих и спокоен. Небольшие магазинчики постепенно закрываются, людей все меньше, транспорта тоже. Страна Восходящего Солнца мерно готовится ко сну. И плевать, что закат по-прежнему обдает небо спокойным ледяным пламенем. Возле входа в небольшую аллею деревьев сакуры стоит старенькая скамейка — место, где они почти десять лет назад признались друг другу в чувствах. Ханамаки лениво плюхается на нее, жестом руки приглашая Мацукаву сесть рядом. Тот, безусловно, садится, почему-то громко вздыхает. — Ты как, дедуля? — участливо вопрошает Такахиро, слегка сотрясаясь от смеха. — Мне давно перевалило за двадцать. Я дожил до того, что работаю агентом в похоронном бюро. Имей уважение. Я стар. Но не телом, а душой. — Оно видно, дедуля, вон какую тираду начал. — Я уже закончил, — Иссей смиренно опускает голову, будто в поклоне. Спустя две минуты молчания разговор ни о чем продолжается. — Как день прошел? — проявляет свою гениальность Ханамаки, все еще прихлебывая кофе, который, очевидно, никогда не закончится. — Сегодня хоронили мужчину-диабетика. Родственники устроили Ниагарский водопад во время церемонии, — отрешенно начинает Мацукава. Хоть к работе он давно адаптировался, утешение все еще не было его сильной стороной, оттого и вызывали эти прощания не самые приятные ощущения. — Видно несладко ему пришлось, — пожимает плечами Макки. Диалог прерывается тишиной, буквально разрезавшей воздух вокруг. С минуту они смотрят друг на друга, пытаясь осознать сказанное Такахиро. Молчание уносится тихим истерическим смехом, больше похожим на скул гиен. Иссей давится слюнями, хрюкая в плечо Ханамаки, пока тот, облившись кофе, шипит и лихорадочно трясется. — Шутки у тебя, конечно... чернее ночи, — наконец успокаивается Мацукава. — Таков путь, — снова важничает Макки, резко опуская голову и отставляя несчастный стаканчик с кофе в сторону. Он поеживается от вечерней свежести и смотрит пустыми глазами на голые деревья сакуры. Цветение закончилось не так давно... — Я устал, Маццун, — признается парень, — почему жизнь такая сложная? Его плечи обессиленно вздымаются, взгляд бегает туда-сюда. Легкие мазки мягких красок июня совершенно не радуют глаз. Мацукава молчит. Ему формулировки конкретней и не нужно, чтобы понять причину внезапной смены настроения Такахиро. Безработный. Звучит как клеймо. И оно постоянно выбивает Ханамаки из колеи, будто по часам. Хотя тот дает вполне достойный отпор, ведь жизнь продолжается, он здоров, с ним рядом любимый человек, значит, все хорошо. Верно? Но любой огонь, если его не поддерживать — начинает гаснуть. Сейчас Макки чувствует себя как тот самый кофе, который он сегодня взял себе. Помятый стаканчик — тело, которое порядком устало. И уже остывший кофе — душа, требующая обновления. А заново разогретый кофе вкусный? Навряд ли, но, наверное, лучше, чем ничего. Лучше, чем холодный, одинокий, всеми забытый, оставленный на такой же одинокой лавке. Мацукава гладит Ханамаки по спине, по волосам. Утешает как может: — По крайней мере, ты еще жив. А тот диабетик уже нет. — Маццун, ты... — Мы выиграли эту жизнь, знаешь? — Ты чего несешь? — Макки дергается, в ужасе уставившись на парня. — Радость несу. Тебе. Улыбнись, почти любую еду можно разогреть, и, даже если вкус получится дерьмовый, ты хотя бы будешь знать, что попытался — так будет спокойнее, — наставляет Иссей, словно какой-то древний мудрец, — принимай себя любым, как я тебя, — заключает он, подняв палец в назидательном жесте. — Умом тронулся что ль... — хмыкает Такахиро, а сам уже улыбается во все тридцать два. Ему для поднятия настроения многого не надо. Всего лишь Маццуна под боком с его гениально-тупыми афоризмами, и уже хорошо. И уже жить хочется... Иссей всегда был таким. Легким на подъем и часто нежным. Ну прям как йогурт. И все же, какие они разные... Один без царя в голове, другой строит из себя мудрого старца. Один живет одним днем, другой видит глубоко закопанный под землю смысл фразы “вечная память”... Такие разные, но вместе с этим — неразделимые. Вошедшие друг в друга и внутривенно, и внутримышечно. Солнце успевает сесть, пока Мацукава и Ханамаки прерывают праздную беседу ради того, чтобы послушать звенящих цикад. Последние лучи наливают малиновый сироп на крупную сахарную вату. Свежий ветерок мягко целует плечи. На бледной синеве неба загораются первые звезды. И Ханамаки торжественно продолжает диалог, уже совсем повеселев, словно «поломки» и не было: — Луна сегодня красивая, не правда ли? — говорит он, строя мину, преисполненную романтики. — Это растущий месяц, Макки, — с серьезным видом поправляет его Мацукава. — Балда. Всю атмосферу ala романтик испортил, — вздыхает Ханамаки, закатывая глаза. — Все звезды сегодня светят для тебя одного, — быстренько поправляется Иссей. — Ну и ваниль ты развел. Этот парень... Как же Маццуну он нравится... Странный, непонятный, иногда глупый, такой родной. Дорогой до боли в сердце. И нет, это не сердечная недостаточность: он проверялся. Это всего лишь Такахиро (не тахикардия), при виде которого в груди свое цветение начинают персиковые деревья. И, если б его чувства были невзаимны, он бы уже украшал ленточкой гроб для себя самого, давным давно подавившись лепестками нежных деревцев. Это он —любимый Ханамаки (не ханахаки). — Хэй, Маццун, — чересчур задумчиво снова начинает говорить Ханамаки, — а может, мир, Япония, Сендай, все это, — указывает на налитый темной синевой восток, — наша фантазия? И нет ничего? От слова совсем. А все, что мы видим — иллюзия, придуманная нами самими и не более. А? — В теории бытия человеческого удариться решил? Глумишься поди? — произносит Мацукава, поднимая голову к затухающему свету на западе. — Глумлюсь, — честно отвечает Макки, усмехаясь и кладя голову Маццуну на плечо. Его гладкие волосы слегка колышутся на ветру, пара прядей падает на лоб. «Цвета персика... И такие же мягкие», — думает Иссей, прежде чем окунуться в синие дали с россыпью белых сверкающих точек. У людей в глазах рябит, или мы все же не иллюзия?