Терновый венец

      И она всё твердила себе: всё пройдёт, время исцеляет раны, — но не верила в это.

      Хеймитч       Что-то позади разбивается. Я оборачиваюсь и вижу Эффи. У ее ног лежат осколки стакана, а на лице застыло выражение непонимания и разочарования. Ее губы подрагивают, взгляд застывший, глаза тускло блестят от еще не пролившихся слез. Она опускает руки и открывает рот, чтобы что-то сказать, но не может произнести ни звука. Тишина оглушает меня. Эна скрещивает руки на груди и выпрямляет спину, показывая всем своим видом, что не удивлена, но в ярости. Китнисс и Пит молча смотрят на посветлевшее небо. — Вот и утро наступило… — говорит Эна, а я не сразу осознаю, что это ее голос. Такой он механический, неестественный и ржавый. Словно донесся из сломанного приемника. — Что это значит? — тихо спрашивает Эффи. — Что именно? — я поворачиваю голову и бросаю на нее взгляд. — Отмена изменений. Они ведь обещали! Эна фыркает и начинает негромко смеяться, потом зло щурит глаза. — Очередное нарушенное обещание, какой сюрприз. Но если для нас это сюрпризом не было, то для Эффи — еще каким. Ее застывшее лицо говорит лишь об одном — ее мир рушится у нее на глазах. Не помню, чтобы когда-то она переживала о ком-то по-настоящему, чтобы кто-то в самом деле занимал место в ее крошечном пудровом сердце. Но, кажется, это произошло, а теперь у нее это забирают. И она впервые ощущает потерю. Я смотрю, как Китнисс и Пит спускаются на землю, все еще оглушенные. И думаю, что они все же еще дети, которые не должны были оказаться на Арене. Никто из нас не должен был. Пит поднимает оружие, и Китнисс, отпрянув, вскидывает лук. Но он не собирается наносить удар: бросает его в сторону и поднимает руки. — Стреляй, — на его лице только смирение, будто он всегда знал, что умрет ради нее. — Нет! Поняв свою ошибку, Китнисс отбрасывает лук, а я читаю в ее взгляде мучительное раскаяние. Холодная, замкнутая, грубая. Как она может быть его дочерью? Совсем не похожа на него характером. И все же я к ней привязался. — Один из нас все равно умрет, — пытается образумить ее Пит. — Тогда ты меня убей. — Что?! — он в ужасе округляет глаза. — Ни за что! Я никогда бы не смог этого сделать! — А я, значит, могу?! — в ярости вскидывается она, сверкая глазами. Пит отступает и опускает голову, показывая, что сдается. Потом снова смотрит на нее. Я знаю этот взгляд, понимаю его чувства. Эна оборачивается ко мне. Тонкая, бледная, усталая. Ее пальцы касаются моих, крепко сжимают мою ладонь. Поддерживая и ища поддержки. Китнисс достает из кармана мешочек и высыпает на ладонь морник. — Нет! — Пит бросается к ней, намереваясь выбить ягоды из ее рук, но она не позволяет. — Тише. Доверься мне. Она отсыпает половину ягод ему в ладонь и грустно улыбается. — Вместе? — Всегда, — говорит Пит. — На счет три? Она кивает, оглядывается, словно хочет впитать последние моменты жизни. Обнимает его на несколько мгновений и отстраняется. На ее лице решительность. Ни капли страха. Пит пропускает сквозь пальцы конец ее косы, не отрывает от нее взгляда, желая, чтобы именно она была последним воспоминанием. — Раз, — говорит она, поднося ладонь ко рту. — Два. Эффи громко всхлипывает, а мы стоим неподвижно и безмолвно. Я чувствую себя так, словно меня облили холодной водой, словно я очнулся, словно впервые увидел путь. Это первая искра революции. Ее Капитолий высек сам. Он бил камень о камень семьдесят четыре года, и вот теперь это дало плоды, которых он не хотел. — Три, — выдыхают они одновременно. — Стойте! Стойте! — гремит отчаянный голос Ведущего. — Дамы и господа! Представляем вам победителей 74-х Голодных Игр! Китнисс Эвердин и Пит Мелларк! Да здравствует Дистрикт 12! — Это сработало? — Пит выбрасывает ягоды и отряхивает руки Китнисс, крепко обнимает ее, утыкается носом ей в шею. Когда на небе появляются два планолета, они забираются на лестницу одного из них, не разрывая объятий. Появляется герб Панема, играет гимн, экран гаснет. Они покинули Арену. Но Игры вовсе не окончены. — Они живы! Живы оба! Клаудия и Мирая просто удавятся! Удавятся от зависти! — восклицает Эффи и, коротко обняв нас и чмокнув в щеки, убегает. Теперь я ее узнаю. Я подхожу к столу и наливаю в стакан виски, но не успеваю сделать глоток, как Эна забирает его и залпом выпивает содержимое. Я хмурюсь и наливаю ей еще, сам пью из горла. Алкоголь жаром расползается по телу и расслабляет мышцы. И напоминает обо всех бессонных ночах, потому что меня почти сразу ведет в сторону. — Золотце? — зову я, встревоженно глядя на белое и равнодушное лицо Эны. Она поднимает голову и, вдруг подавшись вперед, целует меня в губы.       Следующие три дня должны стать передышкой перед финальным выступлением до возвращения в Двенадцатый. Китнисс и Пит проведут их в больнице, восстанавливаясь физически, чтобы потом притворяться, будто не уничтожены морально. Первый день я не встаю с постели, высыпаясь за прошедшие недели. Сон такой крепкий, что в него даже не пробиваются кошмары. Когда я открываю глаза, уже темно, а из окна виднеются разноцветные огни города. Я тру лицо руками, пытаясь взбодриться, потом выхожу в коридор и шагаю к гостиной. Звук телевизора поставлен на минимум, а из приемника льется тихая, плавная мелодия. Эна стоит у окна, в ее руке поблескивает бокал с вином. Волосы струятся по ее плечам, кажущимся особенно бледными в темноте. Я наливаю немного коньяка в стакан и подхожу к ней, прислоняюсь спиной к стене и скольжу по ней взглядом. Она поднимает глаза и улыбается, но как-то механически, неестественно. И я думаю, что лучше бы она не пыталась притворяться, но играть вошло ей в привычку, стало частью ее сущности. — Они победили, где же радость? — спрашиваю я и испытываю смутное чувство дежавю. — Я рада, что они живы, — отзывается Эна и делает глоток вина. — Все станет так, как раньше? — решаю я не тянуть с этим вопросом. Потому что чем дольше я тешу себя надеждой, тем сложнее будет ее отпустить. — Я, как и прежде, хочу, чтоб ты был свободен. — Я всю жизнь в оковах, золотце. Они уже давно часть меня. Она поворачивается, смотрит мне в глаза. Отблески света отражаются в ее темных, почти полностью затопивших радужку зрачках. Я впервые по-настоящему задумываюсь о том, чего хочу на самом деле. За четырнадцать лет мы изменились, отдалились. Теперь мы почти незнакомцы. Незнакомцы с похожим прошлым. Я думаю, любовь ли это? Не знаю. Этим словом, особенно в Капитолии, называют всякую ерунду. Что тянет меня к ней с такой необъяснимой силой? Не похоть. Я видел многих красивых женщин, ярких, соблазнительных. И спал со многими из них. Но ни одна не имела такого значения. Словно глядя на нее, я смотрю на часть своей собственной души, только более светлую и более хрупкую. И, когда ее нет рядом, я чувствую лишь всепоглощающую пустоту. Эна кивает, будто в ответ на мои мысли, потом закусывает губу, борясь с клокочущими в душе эмоциями. — Мне тебя не хватало, Хеймитч, — тихо говорит она. — Я слишком много на себя взяла, когда приняла то решение. — А я — слишком мало. Я признаюсь в этом, она качает головой. Но я знаю, что это правда. Я позволил семнадцатилетней девушке принять решение, оставил ее одну, позволил ей уйти. Я ничего не мог сделать, но в глубине души боялся даже попытаться. Было легче напиться, чем признать, что я — то еще трусливое ничтожество. — Да, мало. И мне жаль, — я делю к ней шаг. — Я должен был быть рядом, я мог сделать твою жизнь лучше, проще, но я отпустил. Я лишь получил новый повод жалеть себя, напиваться до потери пульса, ругая все вокруг. Я… — Прекрати! — восклицает она, схватив меня за руку. Мы оба тяжело дышим, стоим совсем рядом. Я высвобождаюсь из ее хватки, чтобы упереться в подоконник по обе стороны от ее тела. — Разве это неправда? Ты никогда не винила меня, не презирала? — я вглядываюсь в ее глаза, в глубине души надеясь, что она скажет «да, винила». — Нет. Никогда, — отвечает она и кладет руку мне на щеку, скользит пальцами по скуле, затем касается моих губ. Я слегка наклоняю голову и целую ее ладонь. — Когда я вспоминала о тебе, мне было легче. Ты всегда помогал мне, я ни в чем не могу тебя обвинить. Я подаюсь вперед и обнимаю ее. Эна кладет голову мне на грудь, и ее волосы щекочут мою шею. Я провожу по ним рукой, приглаживая. — Волнистые идут тебе больше. Эти старят, — замечаю я. — Ну спасибо, — фыркает Эна. — Это пройдет через несколько месяцев. — Как насчет напиться? — предлагаю я, кивнув на бутылку на столе. Не могу сдержать смешок, когда взгляд Эны становится одобрительно-заинтересованным. Не теряя времени, я беру бутылку со стола. Стаканы не нужны, все-таки мы варвары из дистрикта. Открыв дверь в комнату, я пропускаю Эну вперед. Она скидывает туфли и с ногами забирается на постель. Я следую ее примеру, откидываюсь головой на изголовье кровати и прикладываю горлышко бутылки к губам. Терпкий вкус алкоголя расползается по языку. — Что было худшим за последние годы? — спрашиваю я, передавая ей бутылку. Эна ухмыляется, делает большой глоток и коротко отвечает: — Театр. Я поднимаю бровь, глядя на нее. Я ждал чего угодно, но… это ведь Эна. Эна, которая цитировала Шекспира в последнюю ночь перед Ареной. — Капитолийцы его любят, по крайней мере, они постоянно его обсуждают. «Ах, вы видели новую постановку? О, Офелия была прекрасна! А Пак? Вы видели Пака? О, этот новый режиссер — полная бездарность…» — презрительно передразнивает она и запивает слова алкоголем. — Они смотрят пьесы Шекспира и сказки Пушкина, что сохранились. — Пушкина? — спрашиваю я, нахмурив брови. — Это поэт. Кажется, он писал не на английском и жил на другом материке… — неуверенно поясняет она. Я терпеливо жду, пока она продолжит. Ее взгляд блуждает по неплотной темноте комнаты, а губы беззвучно шевелятся, но я не могу понять, что она говорит. — Наверное, это должно быть по-другому. Они произносят красивые слова, яркие строки, но не понимают, что говорят. Они кривляются, искажая все, к чему прикасаются. Сцена — кривое зеркало жизни. И каждый раз, когда я сидела в ложе рядом с очередным… — она морщится. — Это каждый раз было будто насмешкой, — Эна встряхивает головой и фыркает. — Сложно объяснить. Но там я всегда чувствую особенную боль. Кхм. Так что насчет тебя? Что было самым плохим у тебя? Я задумываюсь. Вспоминаю все события, словно прокручиваю пленку. Кажется, легче отыскать что-то хорошее, чем пытаться выделить одно воспоминание из сплошной полосы полного дерьма. В итоге я говорю то, что меня удивляет: — Самое плохое… Это когда вечером идешь по Деревне Победителей и видишь все эти пустые дома. Их пустые темные окна смотрят на тебя с осуждением. Как будто это я виноват в их одиночестве. Я думаю о каждом трибуте, который мог бы жить там. О каждом, кто умер, потому что я был недостаточно хорош как ментор. И я возвращаюсь в свой собственный дом, надеясь укрыться от этого. Но просто загоняю себя в клетку. Клетку, состоящую из темных комнат. Тени покачиваются на потолке, а тишина обступает таким плотным кольцом, что вместо нее я снова слышу их голоса. И от этого нельзя сбежать, нельзя ничего сделать. Эти мысли перетекают в кошмары, а с рассветом оседают в глубину души, чтобы вечером всколыхнуться снова. Последнее слово застывает на мгновение в воздухе, а потом растворяется, а я испытываю досаду и стыд. Делаю торопливый глоток и кашляю. Эна вдруг вскакивает на ноги и хватает меня за руку. — Идем! — Куда? — спрашиваю я, но она не отвечает. Мы босиком выходим из комнаты. Плитка холодит ступни. Эна тянет меня за собой, петляя по коридорам. Из-за закрытых дверей доносится то смех, то громкая музыка. Все это сливается в один непрерывный монотонный звук, голова начинает кружиться. Алкоголь дает о себе знать. Мы идем бесконечно долго. То поднимаемся по лестнице, то спускаемся, поворачиваем направо, налево… В самом конце снова поднимаемся по узкой темной лестнице. Приходится идти полубоком и пригибать голову, чтобы не задевать стены и потолок. Эна нажимает на ручку двери, и я удивляюсь, как она вообще увидела ее в такой темноте. Ей приходится приложить усилие. В конце концов дверь поддается, и мы выходим на просторную лоджию. Через витражные окна проникает неоновый свет, всполохи фиолетового сменяются красным, потом синим. Дверь закрывается с тихим скрипом, перекрывая все звуки. Воздух здесь тяжелый, душный, кружится голова, а все вокруг кажется нереальным. Из окна открывается вид на горящий и сверкающий Капитолий. Можно увидеть даже черные воды, окружающие город. Изображения на билбордах двигаются, беззвучно открывают рты, предлагая сотни товаров. Здесь неспокойно, напротив. Тревожное чувство охватывает изнутри, подкатывает к горлу. — Как ты нашла это место? — спрашиваю я, ожидая услышать эхо. Но стены здесь будто впитывают звуки. — Случайно, — отзывается Эна. — Оно… своеобразное. — Это точно, — хмыкаю я. Мы возвращаемся обратно так же бесконечно долго. У двери комнаты Эна задерживается и спрашивает: — Останешься со мной? — Всегда, — отвечаю я.       Через три дня Китнисс и Пит возвращаются в апартаменты. И вместе с их приходом атмосфера меняется. Радость от того, что они выжили, не может сравниться с напряжением, застывшим в воздухе. Они бросили вызов Капитолию. И все мы можем заплатить за это. И, вероятно, заплатим. — Обнимемся на счастье, солнышко, — говорю я, притягивая Китнисс к себе. — Твоя выходка не пройдет бесследно. Ты не обыграла Капитолий, ты бросила ему вызов, так что лучше бы тебе убедить всех, что ты без ума от этого парня. У нас нет времени на подготовку. Уже завтра нужно будет смотреть повтор Игр. Послезавтра — коронация. А потом — бесконечная игра, которая никогда не прекратится. Поэтому за ужином Китнисс мрачно смотрит перед собой, а Пит, сколько бы ни старался, не может разрядить обстановку. Перед тем как уйти в свою комнату, я сухо желаю: — Удачи. Будьте завтра бодрыми и постарайтесь выжить. Эна обнимает Пита, а потом прижимает к себе Китнисс, что-то тихо говорит ей на ухо. — Завтра ты будешь не одна, — обещаю я Эне, когда мы остаемся вдвоем. — Не золотая девочка, а золотце? — улыбается она.       Утром Эффи будит всех нас своими радостными воплями, а мне хочется ее придушить. С трудом открыв глаза, я выдыхаю сквозь зубы. Еще немного, и сраный Капитолий останется позади. На целых полгода. Стилист вламывается ко мне и начинает размахивать руками, показывая своей команде, что именно во мне его не устраивает. Все. Абсолютно. Но я отпихиваю их всех и выхожу в коридор. — Проваливайте нахрен! — бросаю я и хватаю со стола свежую бутылку с коньяком. Я — вечно пьяный ментор из угольного Дистрикта, больше капитолийцам видеть не нужно. — Ментор победителей должен выглядеть презентабельно! — возмущается стилист, щелкая длинными зелеными ногтями. — Да насрать мне. Убирайтесь! — и с грохотом закрываю за собой дверь. Уверен, о мерзком менторе скоро прознает половина Капитолия. Одеваюсь небрежно, сминаю выглаженную ткань рубашки, сверкающий пиджак отшвыриваю в сторону, передернувшись от отвращения. Делаю несколько глотков коньяка из бутылки. Жизнь-то почти налаживается. Главное — пережить все выступления и избежать гнева Сноу. Мне теперь есть, что терять. И мысль об этом вызывает смешанные чувства. В дверь настойчиво стучат. Наверняка Эффи. Или опять стилист? — Проваливай, кто бы там ни был! — кричу я и наливаю еще коньяка в стакан. Дверь все равно открывается, и в комнату входит Эна. Я смотрю на нее через зеркало, разглядываю бесстыдно. Алое платье плотно облегает фигуру, тонкие бретели открывают шею и плечи, глубокое декольте служит для того, чтобы приковывать чужие взгляды, а разрез на подоле обнажает ногу от середины бедра. Я медленно оборачиваюсь и рассматриваю ее теперь уже напрямую. Красивая, сексуальная. И почти моя. Нет, никаких почти больше не будет, если только она сама этого не захочет. И я надеюсь, что не захочет, потому что я принадлежу ей полностью. — Решила убедиться, что твои слова распространяются на всех. Могу уйти, — тянет она, и я вижу лукавый огонек в ее глазах. — Нет, останься. Золотце… — Пьешь? — спрашивает она, подходя ближе. По лихорадочному блеску ее глаз легко догадаться, что она нервничает. Но я уверен, что на сцене она будет собранной. Она всегда играет роль идеально. — Это мой образ. Я выпил меньше, чем буду показывать. Хочешь составить компанию? Эна протягивает руку и забирает мой стакан, ненадолго соприкоснувшись с моими пальцами. Делает глоток, глядя мне в глаза. — Ты отлично вжился, варвар из дистрикта. Я усмехаюсь, делаю к ней шаг. От нее исходит аромат сладковатого парфюма, от которого кружится голова. Я касаюсь кончиками пальцев ее шеи и веду вниз, к ключицам. Эна замирает, по ее коже бегут мурашки от моих прикосновений, с губ срывается вздох. — Милое платье, — хрипло говорю я. Скольжу указательным пальцем по ложбинке меж ее грудей, пока не дохожу до ткани. Тяну на себя, за край декольте, и Эна оказывается ко мне почти вплотную. — Знаешь, как хочется его снять? Она насмешливо фыркает и качает головой. — Мне кажется, ты выпил больше, чем думаешь, — тихо говорит она. — Не стоит обвинять в этом коньяк, — шепчу я ей на ухо, вдыхаю аромат ее волос. Эна кладет руку мне на плечи. Кажется, если закрою глаза, то она исчезнет и все станет как прежде. Так, как было все эти четырнадцать лет. — Тебе нужно собраться, — говорит она и поворачивает голову, чтобы взглянуть на камеру, но я беру ее за подбородок, заставляя смотреть на меня. — Поможешь? — невинно спрашиваю я, вызывая у нее тихий смешок. Эна допивает коньяк и ставит стакан на тумбу, затем застегивает верхние пуговицы моей рубашки, завязывает галстук. Я подаюсь вперед, и она поднимет голову, позволяя мне ее поцеловать. Сначала это легкое касание губ, но затем я сжимаю ее талию рукой, второй зарываюсь в ее волосы, портя прическу, и прижимаю ее к себе. Целую жадно, грубо. Кусаю ее нижнюю губу, опускаю голову и скольжу языком по ее шее. Мы оба поддаемся порыву. Волнение, чувство ответственности и усталость от постоянного напряжения обостряют эмоции, нервы натягиваются, как струны, любое прикосновение кожи к коже отдается током и дрожью. Наше дыхание смешивается. Жарко. Душно. Хочется усадить ее на стол, скользнуть руками по бедрам, задирая подол платья. Забыть об Играх, о Сноу, обо всем мире, обо всех, кроме нее. — Ну ладно, — выдыхает она, упираясь ладонью мне в грудь. — Надо идти. Я разочарованно мычу, медленно отстраняюсь. Возможно, я и правда выпил больше, чем думал. — Не обвиняй коньяк, — улыбается она, словно прочитав мои мысли. — Ладно. Ты виновата. И этот наряд. Хотя нет, он здесь ни при чем. Только ты, золотце. — Ах, ну ясно, — смеется Эна и легонько бьет меня по плечу. Потом чмокает меня в нос. Я скольжу пальцами по ее волосам, стараясь скрыть тот беспорядок, который навел. Получается не особенно хорошо. — Я разберусь с этим сама, пойдем, — хватает она меня за руку.       В зрительном зале уже нет свободных мест. Благодаря телевизорам, до нас доносится даже шум толпы. Безгласые снуют туда-сюда, настраивая аппаратуру. Цинна что-то говорит Китнисс, и ее нервозность уменьшается. Пит бледен, но явно настроен решительно. В этом парне я не сомневаюсь. Совсем скоро Цезарь занимает свое место и громко провозглашает начало церемонии. Он долго говорит об Играх, об их драматичности и серьезном накале. Вытирает фальшивые слезы фиолетовым платком, а потом подбрасывает его в воздух, и он превращается в розово-зеленого воробья и улетает под охи толпы. Цезарь понижает голос и с наигранной серьезностью размышляет о любви. Не сомневаюсь, что в своей жизни он любил лишь двоих: себя и свое отражение. Зрители ахают, кивают, плачут и слабо смеются, а я, как и Эна, знаю, что такое долгое вступление неспроста. Поступок Китнисс встревожил Сноу не на шутку, и теперь он пытается через Цезаря воздействовать на весь Панем. Наши дела плохи. — Начинаем с тех, кто однажды был на месте Китнисс и Пита. С тех, без кого эти два влюбленных сердца не смогли бы биться в унисон вечно! Победитель 50-х Игр! Хеймитч Эбернети! И победительница 60-х Игр! Наша любимая золотая девочка — Энотера Калат! Поприветствуем славных менторов Двенадцатого! Мы выходим на сцену под шумные аплодисменты, свет прожекторов ослепляет. Я небрежно ослабляю галстук и провожу руками по волосам, придавая им неряшливый вид. Раньше я был вечно пьяным ментором из дальнего Дистрикта, эта роль мне идет. Эна останавливается рядом со мной, скользя лукавым взглядом по лицам в зрительном зале. Словно львица, позволяющая себя рассмотреть и выгибающая спину на удовольствие публики. Я подбрасываю микрофон и ловко ловлю, начинаю представление, у которого снова одна цель: защитить наших подопечных. — Давненько я здесь не был. Даже волнуюсь. А ты? — спрашиваю я. — Кажешься очень спокойной. Знаешь какой-то особый способ взять себя в руки? — На что-то конкретное намекаешь? — Ну знаешь, говорят, когда волнуешься на сцене, можно представить друг друга голыми, — нахально усмехаюсь я, под пораженные выдохи заинтересованной толпы. — Я слышала, нужно представлять голыми зрителей, — принимает игру Эна. — Ну… Это новая методика. Так что? — Нет, спасибо. Я слишком старомодна для такого. Я демонстративно закатываю глаза, будто поражаясь ее занудству, а потом резко поворачиваюсь к ней и ухмыляюсь, тихо спрашиваю в микрофон: — Так ты представляешь зрителей голыми? Эна тоже подносит микрофон к открытому от возмущения рту, но потом опускает его и лишь загадочно подмигивает зрителям. Некоторые начинают визжать, кто-то смеется. Я скрываю отвращение, пока рассматриваю их. Потом замечаю в первом ряду знакомое лицо. Как же его? Сато. Ичиро Сато… Я сжимаю пальцы на микрофоне до хруста. Его взгляд устремлен на Эну, а на губах застыла похотливая, плотоядная улыбочка. Он смотрит на нее так, словно она принадлежит ему, словно оделась так ради него, словно уверен, что она думает только о нем. Меня сжигает изнутри мысль о том, что он наверняка часто платил Сноу за нее. И, возможно, за других девушек тоже. Но за нее… Не успев подумать, я делаю, наверное, огромную ошибку. Подхожу к Эне и притягиваю ее к себе. Целую с животной страстью. Резко, порывисто и небрежно. Скольжу руками по ее телу, словно заявляя свои права. От этого становится неприятно, но я должен выглядеть как похотливый дикарь. Отличная возможность противопоставить это низкое желание высокой любви Китнисс и Пита. Эна приоткрывает губы, позволяя скользнуть языком в ее рот, сминает ткань моей рубашки, а потом отталкивает от себя. Морщится. — Что за выходки? — презрительно вскидывает она голову. Мое сердце замирает. Шанс, что я все испортил, слишком высок. Но она поднимает на меня глаза, и я вижу, что они смеются. — Главная тема сегодня — любовь, — ухмыляюсь я. — Будто ты знаешь, что это такое, — фыркает она. Зрители посмеиваются. — О, я в ней очень хорош. Если ты понимаешь, о чем я. — Вау. Ты знаешь, что у мужчин со слишком большим самомнением маленькое кое-что другое? Если ты понимаешь, о чем я. Толпа начинает вопить и хлопать, поддерживая ее. — Ну, я — исключение. Никто еще не жаловался. — Обычно женщины молчат, чтобы не задеть ваши нежные чувства и не вытирать потом вам слезы. Так что твои хвастливые слова ничего не доказывают, милый. Она утешительно похлопывает меня по плечу, а женщины согласно смеются. Я не успеваю ответить, потому что звучит сигнал, оповещающий о том, что наше время вышло. Делаю вид, будто хочу поймать ее, но Эна легко ускользает и кланяется зрителям. Я следую ее примеру, и мы вместе уходим за кулисы. Не теряя время, я обхватываю рукой ее талию, прижимая спиной к своей груди. — Я ведь не обидел тебя? Не расстроил? — быстро шепчу я. — Нет, все в порядке. Но зачем ты это сделал? — Сложно объяснить. — Ладно. Идем! Но я лишь крепче прижимаю ее к себе и снова шепчу, теперь уже касаясь губами ее уха: — Раз мои слова ничего не доказывают, то я могу доказать по-другому. Хочешь? Она высвобождается и поворачивается ко мне, сдерживая смех. — Да, хочу, — насмешливо отвечает она. А я хочу поцеловать ее, но знаю, что это будет перебором. Мы и так задержались. Поэтому я позволяю ей вытянуть меня на свет, встать рядом с Китнисс, Питом и Эффи. Последняя бросает на меня недовольный взгляд, всем своим видом говоря: «Ты дикарь без манер! Даже рядом стоять противно!» Лишь после выступления стилистов, их помощников и Эффи наконец Цезарь приглашает самих победителей. Эна ободряюще касается плеча Китнисс, а потом скрещивает руки на груди, ее пальцы дрожат. — Я был потрясен вашей историей. И верил в вас до самого конца, — сообщает Цезарь. Китнисс занимает место на диване, закидывает ноги Питу на колени, обвивает его шею руками и прижимается к нему всем телом. Он приобнимает ее в ответ, сжимает ее ладонь и смотрит с восхищением, будто она — самое прекрасное создание, которое ему доводилось встречать. Все три часа, пока идет показ Игр, они кидают друг на друга искрящиеся взгляды и счастливо улыбаются, показывая при этом безразличие к смертям на Арене. — Почему ты решила использовать морник? — задает Цезарь самый важный и опасный вопрос. — Я не могла представить, что буду жить без него, — шепчет Китнисс, а микрофон усиливает ее голос. — Лучше было умереть, чем хоть один день… — она всхлипывает и прижимает ладонь ко рту. — Я всегда буду с тобой, — клянется Пит. Китнисс подается вперед и целует его на радость зрителям. А Цезарь в притворном смущении отворачивается и прикрывает глаза ладонью.       Коронация, как и весь следующий день, проходит как в тумане. Быстро, нервно. Сразу смазывается в мутное пятно, вымываясь из памяти. Сноу возлагает корону сначала на голову Китнисс, затем подходит к Питу. Все улыбаются, но в улыбке президента сквозит ненависть, черная, как уголь. Голодные Игры закончились, но настоящая игра только начинается. И в ней победить невозможно. — Он просто поздравил, — говорит Китнисс Эне. — Ничего больше. — Хорошо, — улыбается она и целует ее в щеку. Китнисс и Пит заходят в поезд вместе с Эффи. — Я не позволю ей оказаться на моем месте. Я защищу ее любой ценой, — говорит мне Эна. Ее глаза поблескивают, словно лезвия ножей. — Нам не избежать мести Сноу. В нескольких дистриктах уже мятежи, а это только начало. Последнюю фразу она говорит почти беззвучно, я скорее угадываю ее слова, чем слышу их. Эна берет мою руку. И я думаю, что так зарождаются революции. Вспыхиваю искрой в усталых сердцах, отражаются в глазах угнетенных, а потом ненасытным пламенем растекаются по миру, сжигая все и всех. Ведь, чтобы построить новое, нужно разрушить все старое.