Терновый венец

Ведь все деревья кажутся одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в бескрайних лесах одно единственное дерево.

      Эна       Пит с Китнисс оба стремятся навстречу друг другу: он — прилагая неимоверные усилия, чтобы не упасть, она — преисполненная решимостью найти его и вернуть должок. По моему телу проходит дрожь, а в горле появляется ком. Я невольно подаюсь вперед, словно могу приблизить их встречу или окончание Игр, словно могу протянуть руки и перенести их с Арены сюда. Надежда на то, что они оба вернутся домой, пробуждает волнение, щекотящее внутренности и перехватывающее дыхание. И вместе с этим делает меня уязвимой. Игры не закончились, напоминаю я себе. И трибутов все еще слишком много. И Пит страдает от высокой температуры и лихорадки, вызванной то ли инфекцией, то ли переохлаждением у реки. Нельзя дать себе поверить в то, что они обязательно вернутся, нельзя даже на долю секунды разрешить себе помечтать о том, что совсем скоро я смогу обнять Китнисс. Потому что если я позволю себе это, поверю, то это никогда не произойдет. Как будто хорошие исходы не для меня. И в этот момент я рывком возвращаюсь в реальность, отступаю от Хеймитча и с трудом удерживаюсь, чтобы не бросить взгляд на камеру под потолком. Теперь меня охватывает сильнейшее чувство тревоги, и к горлу подступает тошнота. Я поспешно отхожу подальше, создавая между нами расстояние. Дура… Игры закончатся, а ты так и будешь золотой девочкой Капитолия. Хочется ударить себя по лбу, чтобы выбить все глупые мысли, нелепые надежды и ложные ожидания, хочется сжать волосы при корню, чтобы заглушить острую боль в солнечном сплетении, но все, что я могу себе позволить, — это скрестить руки на груди и сжать ладони в кулаки, впиваясь ногтями в кожу до красных отметин. Зажмуриваюсь. Делаю глубокий вдох. Выдох. Отметаю лишние эмоции и яростно сминаю чувство тревоги. Игры. Все внимание им. Китнисс бежит по направлению к реке, раздраженно отмахиваясь от мешающих веток, цепляющихся за волосы и одежду. Пит же закрывает глаза и несколько раз поворачивается вокруг своей оси, чтобы выбрать направление. Это срабатывает, потому что проходит не больше десяти минут, прежде чем они буквально врезаются друг в друга. Пит валится на землю, а Китнисс инстинктивно хватается за лук, но сразу же опускает его. — Пит! — восклицает она шепотом. Опустившись на колени рядом с ним, Китнисс хватает его за руку, а потом, нахмурившись, касается пальцами его лба и смахивает с него несколько прядей, дотрагивается до его висков и качает головой: — Какой ты горячий. — Неужели ты только сейчас это заметила? — ухмыляется он, поигрывая бровями. — Дурак, — фыркает Китнисс. — Это совсем не смешно. Вставай! Она тянет его наверх, и Пит с трудом поднимается с земли. — Пойдем, надо найти нам какое-нибудь укрытие, — говорит Китнисс. — И каков план? — Подождать, пока остальные перебьют друг друга, а потом вернуться домой, — она быстро улыбается ему, но сразу отводит взгляд. Она прекрасно понимает, что если ожидание затянется, то Пит может и не дожить до конца.       Эффи влетает в комнату как раз в тот момент, когда Китнисс с Питом оказываются в темной пещере, утыканной камерами. Ее клубнично-розовые волосы растрепались так, словно ее ударило током, а огромное слоистое, как свадебный торт, платье помялось, но Эффи едва обращает на все это внимание. — Вы слышали? — кричит она. — Двое! Двое могут победить! Просто потрясающе! Когда наши птенчики победят, Клаудия просто удавится! Мирая уже вне себя, Восьмой-то уже давно вылетел, — улыбается Эффи, будто обсуждает футбол, а не Голодные Игры, победа в которых лежит через кровь и смерть. — Ах, Сенеке наверняка стало жаль бедняжку Руту, и он решил так выразить свои… Постойте, они уже встретились? Как же это я пропустила! — Да, Эффи, ты многое упустила, не увидев встречу Китнисс и Пита. Несмотря на расстояние, их тянуло друг к другу как магнитом. Сила их любви… невероятна, — выдыхаю я, и мой голос дрожит. — Они созданы друг для друга, — теперь я бросаю взгляд на экран, на котором происходит намного меньше, чем хотелось бы, и улыбаюсь в притворном умилении. Глаза Эффи наполняются слезами, губы начинают дрожать, и она прикрывает рот ладонью, качая головой. Хеймитч ухмыляется и подмигивает мне, поняв, что мой план точно увенчается успехом. Теперь Эффи всем расскажет про невероятное притяжение двух любящих сердец, чем укрепит придуманную историю юной любви и привлечет спонсоров. А я понимаю, что снова оказалась в плену его взгляда. — Я боялся, что ты ненавидишь меня… — хрипло говорит Пит. Его щеки покраснели, а глаза лихорадочно блестят. — Ты спас мне жизнь, как я могу тебя ненавидеть? — Китнисс кладет ладонь на его тяжело вздымающуюся грудь. — Хорошо, потому что это было бы для меня куда хуже смерти. Знать, что ты ненавидишь меня, презираешь… Да. Этот парень хорош. — Тш, — Китнисс подается вперед и целует Пита в губы. Когда она отстраняется, Пит улыбается. — Если захочешь поцеловать меня снова, то, пожалуйста, не стесняйся. Очень хорош. И все же часть меня возмущена до глубины души, что он говорит такое моей милой, маленькой девочке. — Думаю, стоит прислать им подарок, — бросает Хеймитч. Я недовольно поджимаю губы, потому что не так уж сложно догадаться: это намек для Китнисс, что нужно побольше показывать любовь. Побольше целовать Пита на потеху толпе. — Она не твоя дочь, — тихо говорит Хеймитч, проходя мимо меня. Я вздрагиваю. — Она не ребенок. И от этого зависит ее жизнь. Знаю. Я все это знаю.       Следующие два дня проходят спокойно, никаких ярких событий. Кроме, пожалуй одного, случившегося вечером первого дня. Тогда Китнисс вышла из пещеры, привлеченная знакомой мелодией, оповещающей о новом подарке. Серебристый парашют опустился на землю у ее ног. — В чем дело? — спросила Эффи, увидев удивленное лицо Китнисс и почувствовав наше напряжение. — Хлеб. Дистрикт Руты прислал ей хлеб. Такого еще не бывало, — мрачно ответил Хеймитч. — Так это же чудно! Как мило! — Барьер, спасший мне жизнь на Арене, тоже был чудным, — тихо буркнул Хеймитч и ушел.       Китнисс охотится по утрам, а остальное время тратит на то, чтобы заставить публику посильнее проникнуться историей любви. Ей не составляет труда разговорить Пита, выманить откровения и маленькие секреты, которыми он готов поделиться за ее поцелуй или просто улыбку. Приложив руку к его лбу, она нервно закусывает губу, а потом открывает капсулу с супом и помогает Питу сесть. — Как много стало подарков, — замечает он. — Зрители тебя любят. Тебя сложно не любить… — словно осознав свою ошибку, она стремительно отворачивается, едва не расплескав суп, а Пит замирает, распахнув глаза. — Вертит им, как хочет. Никогда бы не подумал, что она такая стерва, — хмыкает Хеймитч, и я пихаю его в бок, вызывая у него приступ смеха. — Я помню как увидел тебя в первый раз, — говорит Пит после паузы. — На уроке музыки. Учительница спросила: «Кто знает Песню Долины?», а ты сразу вскинула руку. И, когда ты запела, птицы за окном умолкли. — Ерунда, — отвечает Китнисс, кладя ему в рот ложку супа. — Это правда. У тебя тогда было две косички, а сейчас одна… Я потом всегда искал тебя в толпе. И находил. Мне казалось, что день пройдет зря, если я не увижу тебя хотя бы раз. И я думал, что обязательно подойду к тебе, но так и не решился. Говорили, что когда твой отец пел, то птицы умолкали, чтобы послушать. Мне жаль, что он погиб. Он был хорошим человеком. Китнисс закрывает глаза и медленно выдыхает, трет шею, а потом встряхивает головой, натягивает улыбку. — Я помню хлеб, который ты принес на мое крыльцо. Я видела в окно, как ты топтался у нашего дома, но когда вышла, ты уже убежал, а на верхней ступеньке лежал слегка подгоревший хлеб. — Я хотел сказать, что… Не знаю. Поддержать? И я боялся, что вам нечего есть. Я специально подпалил батон, мать сказала отдать его свиньям… — На следующий день после смерти папы я нашла на крыльце корзину с продуктами и деньгами, хотя не знаю, от кого она была, сестра Эны принесла продукты позже, а про те ничего не знала. Но мне было одиноко и… Мама тогда была не в себе, ни на что не реагировала, а я не могла поверить, что папа больше никогда не придет домой. Его тело так и не достали, не смогли дойти. Я смотрела на пустой гроб, который забрасывали землей, и все думала, что папа сейчас подойдет, положит руку мне на плечо и спросит, кого хоронят. Прим была слишком маленькой, чтобы идти, мама не вставала с кровати, а Эна не смогла приехать из Капитолия, я стояла там одна, в окружении других людей, потерявших мужей, братьев, отцов или сыновей, — при этих словах Китнисс я чувствую, как внутри все покрывается коркой льда. Я приехала только спустя месяц, а она была все это время одна. «Конечно, поезжай. Но тогда выбери, чьи еще похороны хочешь сразу посетить. Может, мамы? Или одного из братьев?» — всплывают в памяти слова Лолы, и руки сами собой сжимаются в кулаки. — И когда я увидела твой хлеб, то подумала, что солнце все же поднимется над горизонтом снова. Ты развеял тьму и холод. Через неделю я вернулась в школу. После уроков мы вышли во двор, и я увидела тебя. Ты стоял с другими мальчиками. Я помахала тебе, но ты тут же отвернулся, и мне стало смешно, впервые после смерти папы. Тогда я опустила глаза и увидела на земле ярко-желтый одуванчик. Она подается вперед и нежно целует его. — Тебе нужны лекарства. — Ты — мое лекарство. Когда ты целуешь меня, я чувствую себя отлично. Делай это почаще. — Я серьезно! — цокает Китнисс. Будто в ответ на это звучит объявление: — Внимание, трибуты! Сегодня вечером состоится пир у Рога Изобилия! Каждый сможет получить то, что ему нужно. — Ты не пойдешь! — сразу восклицает Пит, хватая ее за руку. — Прошу, не ходи, это ловушка. — Хорошо, — отвечает она и ложится рядом с ним, но сама бросает взгляд в камеру, будто заглядывает нам в глаза со всей своей требовательностью. Хеймитч молча берет планшет и выбирает товар, потом показывает мне. Я киваю, потому что знаю: это необходимо. И если сейчас она не рискнет жизнью ради «любви», то у нее не будет шансов. Да и разве можно расчитывать, что Китнисс сдастся, останется смотреть, как медленно Пит умирает? Это не в ее характере, раз уж она решила, что выберутся они непременно вместе, то все для этого сделает. Когда капсула с парашютом оказывается на Арене, Китнисс выходит из пещеры и открывает подарок. Внутри маленький флакончик растительного снотворного. В Двенадцатом такое используют часто: дешевое и эффективное. На ее лице на долю секунды появляется разочарование, в глубине души она ждала настоящее лекарство, но такое теперь уже не купишь, распорядители намерены устроить шоу. Вернувшись, Китнисс готовит скромный ужин из запасов продуктов и добавляет туда снотворное. Потом будит Пита. Он с трудом разлепляет веки, его губы пересохли и дрожат от озноба. — Тебе надо поесть, — твердо говорит Китнисс, когда Пит качает головой. — Давай, будь хорошим мальчиком. В ответ на это он с явным усилием улыбается, но все же позволяет Китнисс положить ложку ему в рот. — Странный вкус. Так сладко… — Добавила сок ягод, — лжет она и поспешно сует ему вторую ложку, а потом и третью. Снотворное действует быстро, руки Пита безвольно опускаются, а глаза закрываются сами собой. — Ягоды… Постой! Ты не могла… — договорить он уже не в силах, через секунду он заваливается на бок и засыпает. Китнисс убирает миску с едой и накрывает Пита тонкой тканью, целует в щеку перед тем, как встать. — Я постараюсь вернуться, ладно? Только дождись, — просит она.       Китнисс бесшумно бежит по лесу, подныривая под ветви и перепрыгивая через торчащие из земли корни, и вскоре добирается до главной поляны. Перед Рогом теперь располагается стол, на котором лежат четыре мешка разного размера. На каждом написана цифра, для Двенадцатого распорядители приготовили что-то маленькое, даже крошечное. Этот мешочек спокойно поместится в карман куртки. Для Второго же — большой и пухлый рюкзак. Оставшиеся два — средние, но для Цепа чуть побольше. Как только звучит сигнал, Китнисс дергается вперед, собираясь выскочить на поляну и скорее забрать свое, на замирает и отшатывается назад, потому что из Рога выбегает Лиса и хватает рюкзак с номером своего Дистрикта, а потом стремительно уносит ноги. Китнисс тихо ругается, я — вместе с ней. Рыжая девчонка оказалась очень умной и додумалась спрятаться в Роге, а нам с Китнисс мысль об этом не пришла в голову. — Почему нам хватает мозгов только действовать напрямик? — задумываюсь я вслух. Хеймитч фыркает, но не комментирует. Китнисс напряженно оглядывается, а потом все же покидает безопасное место в тени деревьев и, добежав до стола, хватает мешочек с номером «12». Но время потеряно. Я подаюсь вперед, будто могу предупредить об опасности находясь в этой долбанной гостиной. Будто почувствовав угрозу, Китнисс оборачивается и приседает, брошенный нож рассекает ей лоб, но пролетает мимо, а в следующий миг Мирта сбивает не с ног. Они катятся по земле. Мирта старается ударить посильнее, захватить контроль, Китнисс же отчаянно стремится вырваться. Но маленькая и худенькая девочка из Второго рождена для убийств. Поэтому вскоре Китнисс оказывается лежащей на спине, а Мирта сидит на ней, не давая пошевелиться. Земля под моими ногами раскачивается, а к горлу подкатывает тошнота, по лицу Китнисс течет темно-красная кровь. Я молю только об одном — чтобы моя девочка выжила. — Вот ты и попалась, — смеется Мирта. — Не волнуйся, мне будет весело, а тебе — очень больно. Скажи, где твой женишок, а? Китнисс сжимает зубы и предпринимает попытку вырваться, но Мирта наступает ботинком ей на пальцы, заставляя закричать от боли. Я чувствую, как леденеют кончики моих пальцев, и на секунду словно погружаюсь в один из частых ночных кошмаров: Райот придавливает меня своим весом и проворачивает лезвие ножа в моей ладони. — Что такое? Не нравится? Не скажешь, где он? — продолжает она и приставляет к щеке Китнисс кончик ножа. — Ладно, мы сами его найдем и убьем. Как твою маленькую подружку убили… Не успевает она договорить свои издевки, как какая-то сила отшвыривает ее в сторону. На экране появляется Цеп. Китнисс приподнимается на локтях и отползает назад, но шок не дает ей подняться. — Ты убила ее?! — ревет Цеп, хватая Мирту за грудки и впечатывая в стену Рога. — Нет! — она цепляется за его руки так же отчаянно, как Китнисс несколько мгновений назад — за ее руки. — Я слышал! — Цеп бьет ее головой об стену, вкладывая в это всю свою ненависть. — КАТОН! — кричит Мирта при каждом ударе, а потом этот крик замирает на ее губах, превращается в тихий хрип и обрывается. Цеп разжимает пальцы, и она падает на землю под грохот пушки. Он делает шаг к Китнисс, та наконец-то встает на ноги. — Я видела… как она умерла, — тихо говорит она, глядя куда-то в сторону. — И твой дистрикт прислал мне хлеб. Цеп молчит, потом кивает, выражение его лица смягчается. — Это только ради Руты, — говорит он, ткнув в сторону Китнисс пальцем. А потом хватает свой рюкзак и рюкзак для Второго и уходит. Облегчение проходит по телу острыми мурашками и оседает ноющей болью в мышцах. Шон, Рута, Атрош, Катрин, Цеп, Райот, Бист, Мирта, Катон… искаженные временем лица давно умерших трибутов и новых мелькают у меня перед глазами и сливаются в одно мутное, жуткое пятно, а их голоса гремят в голове адской какофонией. Я словно каждый раз в течение четырнадцати лет смотрю одну и ту же постановку, актеры в которой просто меняют наряды и слегка изменяют реплики. Пол под ногами стремительно ускользает куда-то, а потом вдруг начинает приближаться. Хеймитч подхватывает меня, не позволив упасть. — Ты в порядке, золотце? — его голос доносится как из-под толщи воды. — Да, все хорошо, — с трудом отвечаю я.       Когда Китнисс возвращается, Пит все еще спит. Она прислушивается к его дыханию, прижимает ладонь к его лбу и устраивается рядом. Открывает мешочек: внутри шприц и капсула с лекарством. Она смачивает два куска бинта водой и протирает сначала свои пальцы, потом — предплечье Пита. Набирает лекарство и стучит по шприцу ногтем, чтобы не попал воздух. Вводит иглу под кожу, Пит даже не вздрагивает во сне. Закончив, складывает все в мешочек и, обняв Пита, тоже засыпает. — Эй! — он встряхивает ее за плечо. Китнисс медленно открывает глаза. — У тебя кровь. Она касается пальцами лба и морщится: — Ерунда, просто царапина. Пит недовольно хмурит брови и, сев поближе, начинает стирать кровь с ее лица. — Подожди! — Китнисс прикладывает ладонь к его вискам, лбу, шее и улыбается. — Температуры нет! — Ты обещала не ходить, — ворчит он, открывая баночку с мазью. — Ты бы умер. — Ты тоже могла умереть! Ты усыпила меня, а сама.. Китнисс подается вперед, поцелуем заставляя его замолчать. — Мы вернемся домой вместе, — шепчет она. Эффи вытирает глаза платочком.       Утром следующего дня Китнисс и Пит выбираются из пещеры, чтобы поискать еду и подобраться поближе к Рогу. Мы сидим за столом, а Эффи без умолку болтает о том, в каком все восторге от их милой и чудесной любви. — Мирая все фыркает, что такой парень не обратил бы внимания на такую серую мышку. Но я-то ей ответила, что… Дальше я не слушаю, потому что безгласый кладет передо мной букет белых роз. Воздуха сразу же перестает хватать, а сердце начинает биться в сто раз быстрее. В уме проносятся имена всех тех, кто мог бы заплатить достаточно, чтобы меня отвлекли от Игр. Такого еще не случалось. Дрожащими пальцами я вытаскиваю записку и разворачиваю. На ней два слова: «Траян. Полночь». Губы сами собой растягиваются в улыбке, я откидываюсь на спинку стула. Ловлю удивленно-напряженный взгляд Хеймитча и качаю головой, показывая, что все в порядке. — Ах, какая прелесть! — восклицает Эффи, указав на цветы, от неестественно сильного аромата которых начинает болеть голова. — Прекрасно, что у тебя так много поклонников. О да, просто чудо. — От кого эти? Какой-нибудь красавец похитил и твое сердце? — продолжает Эффи, а Хеймитч мрачнеет и прожигает ее взглядом, но она, как и всегда, ничего не замечает. — И мне раньше часто дарили цветы поклонники, но я решила отдать всю себя работе. — Это от… друга. Уверена, у тебя и сейчас поклонников куда больше, чем у меня. — Ах! — Эффи расплывается в довольной мечтательной улыбке. — Не говори так.. При этом она кокетливо взмахивает ресницами, поправляет волосы и стреляет глазками в пустоту. Вероятно, представляет поклонника. Я улыбаюсь, бросая на Хеймитча взгляд, и замираю. Он слегка подается вперед, его глаза внимательно всматриваются в мои, а уголки губ приподнимаются в легкой усмешке. Я закидываю ногу на ногу, ощущая жар, разливающийся по телу и скапливающийся внизу живота. Хочется протянуть руку и коснуться его пальцев, провести ногтями вверх по предплечью, оказаться на его коленях… Хлопок пушки вырывает меня из этих мыслей, возвращает в реальность. — ПИТ! — от испуганного крика меня пронзает острый холод. На брошенной на землю куртке лежат темно-синие, почти черные ягоды. Морник. Китнисс бежит вперед, выкрикивая его имя, и Пит, вынырнувший из кустов, ловит ее, притягивает к себе. — Тише, ты чего? Тише… — он гладит ее по волосам, а Китнисс судорожно цепляется за его плечи, вздрагивая от пережитого страха. — Ты меня напугал… — отстранившись, она бьет его по ладони, заставляя выронить ягоды. — Это морник! Даже несколько капель его сока могут тебя убить. — Я не знал… — он вытирает руки о брюки, стирая фиолетовый сок. — Прости меня. Но кто тогда умер? Они возвращаются обратно. Осматривают все вокруг и в конце концов находят Лису, лежащую на земле. В ладони у нее оставшиеся ягоды морника. — Господи… — выдавливает Пит. — Она была умная, взяла ягоды потому, что думала, мы собрали их для себя. Китнисс наклоняется и забирает морник из ладони умершей девушки, кладет их в мешочек. — Может, Катон тоже ягодки любит? — хмыкает она. Не успевают они пройти и пару сотен метров, как на Арене становится темно. Пит удивленно поднимает голову. — Не слишком ли рано ночь наступила? — Идем быстрее, они нагнетают перед финалом, — говорит Китнисс и тянет его за собой. — Финал! Уже?! — Эффи подскакивает на месте. По гостиной прокатывается рык, а за ним следует новый хлопок пушки. — Катон или Цеп? — спрашивает Китнисс. — Меня больше другое волнует… Ты слышишь это? Рык повторяется и переходит в рев. Они оборачиваются, чтобы увидеть, как из земли вырастают огромные не то волки, не то львы. Из их разверзнутых пастей капает слюна. — Оооу… — тянет Пит. — Бежим! Они срываются с места и мчатся вперед. Китнисс находу вытаскивает стрелу и, развернувшись, стреляет в одного из переродков. Пит хватает ее за руку и тянет дальше. — Скорее! Впереди показывается Рог, они ускоряются. Китнисс подпрыгивает и цепляется за выступ, ловко забирается вверх и протягивает руку Питу. Переродки тоже подскакивают, их зубы клацают в дюйме от его ноги. Эффи вскрикивает и прижимает ладонь ко рту. Теперь Пит первый забирается наверх и помогает Китнисс. Она задерживается на мгновение, глядя на переродков. Только сейчас я замечаю что-то странное. Один переродок с блестящей темной шерстью, черными глазами и ошейником из веток и цветов, второй покрупнее, светленький и зеленоглазый, его ошейник украшен драгоценными камнями… — Они что, выглядят как погибшие трибуты? — Хеймитч морщится от возмущения, смешанного с отвращением. Камера дергается в сторону. Катон, возникший на экране, хватает Пита и швыряет в сторону, почти скидывая его с Рога. — Пит! Я вскакиваю с места, не в силах сидеть спокойно. Сердце колотится так громко, что я почти ничего не слышу, кроме его стука. Пит поднимается, бросается на Катона, чтобы не дать ему добраться до Китнисс. Но его сила уступает технике, поэтому после короткой борьбы Катон обхватывает его шею рукой, лишая кислорода, и закрывается им как щитом. Китнисс застывает, натянув тетиву лука. — Не могу смотреть! — восклицает Эффи и закрывает глаза ладонями, оставляя щели между пальцами. — Давай! Стреляй! — усмехается Катон, из разбитого носа у него течет кровь. — Стреляй, я упаду вместе с ним, а ты победишь. Или… — он сильнее сдавливает его шею, и лицо Пита краснеет, — я убью его, а ты — меня. Последнее убийство. Я ведь больше ничего не умею, — он горько смеется. — Только убивать. Я для этого был создан. Я судорожно вздыхаю, напряжение настолько сильное, что в висках стучит. Хеймитч подходит ко мне и останавливается за моей спиной, не прикасается, но от его близости становится немного легче. Он чувствует то же, что и я. Пит постукивает пальцем по запястью Катона, и глаза Китнисс округляются от осознания. Она разжимает пальцы, и стрела вонзается в руку Катона. Тот с воплем отшатывается, оказываясь на самом краю, и Пит толкает его в грудь. Переродки с рыком бросаются к упавшему трибуту, впиваясь зубами в его тело и разрывая плоть. Крик Катона бьет по нервам, вызывая дрожь. — Убей! — молит он. И Китнисс выпускает стрелу ему в голову. А потом гремит пушка. В третий раз за этот день. Я жду, что сейчас Клавдий объявит победителей, Китнисс и Пит обнимаются, но ничего не происходит. Тишина. Нет даже планолета, чтобы забрать тело Катона. — Твою мать, — шиплю я, прижимая руку к носу, из которого начинает хлестать кровь. — Эй, — Хеймитч протягивает мне салфетку, а я устало приваливаюсь к нему и запрокидываю голову. — Так нельзя делать. Он кладет руку мне на затылок, заставляя опустить лицо. — Эна, милая, что с тобой? — Эффи подскакивает ко мне и нервно суетится рядом. — Почему они не объявляют победителей? Почему? — отчаянным сиплым шепотом спрашиваю я. Хеймитч притягивает меня к себе, крепко обнимает и покачивается, успокаивая. — Не знаю, может, хотят подождать до утра, чтобы больше людей увидело. Тебе нужно отдохнуть. И тебе, Эффи. Иди спать. — Я должна… уже почти полночь, — я высвобождаюсь и устремляюсь в свою комнату. Оказавшись в ванной, умываюсь. Меня всю трясет от нервов, но кровь больше не идет. — Они просто ждут до утра, — убеждаю я себя. — По крайней мере, они оба живы.       Переодевшись в блестящее черное платье и обув туфли на высоком каблуке, я выхожу из апартаментов и шагаю к лифту. Лишь взглянув там в зеркало, понимаю, что не накрасилась и волосы не уложила. К глазам подступают слезы, хочется кричать. Я устала. Это просто невозможно! Я бью ладонью по стене лифта, и двери открываются. Словно почувствовав мое приближение, Траян выглядывает в коридор и машет мне рукой. Он не в лучшем виде. Волосы растрепанны, рубашка расстегнута и измята. Кажется, он очень пьян. — Вот и ты! Проходи. — Зачем ты позвал меня именно сегодня? Сегодня, когда Игры вот-вот подойдут к концу! — почти кричу я, не в силах сдержать раздражение. — Я не думал о тебе, когда платил за ночь с тобой. Только о себе. Но ведь такая наша дружба — эгоистичная. — Мы не друзья. — Точно. Совсем забыл. Он хватает бутылку с виски и прикладывается к горлышку, его шатает. Не помню, чтобы видела его таким когда-либо. Подавленный, разбитый. — Что с тобой? — Вся жизнь — бушующий океан боли. А у меня на шее камень. Или я сам — камень. Поэтому тону. Тону. Тону… — произносит он заплетающимся языком. Затем подходит к приемнику и включает музыку, проворачивает громкость до максимума. — Потанцуй со мной! — кричит он. — И туфли сними. Они будут только мешать. Я мотаю головой. Какие сейчас танцы? Но Траян отшвыривает бутылку в сторону, и та разбивается вдребезги, потом принимается скакать, дергая руками и ногами. Это выглядит странно и завораживающе, будто в каждое движение он вкладывает частичку своей боли, причина которой мне неизвестна. Потом хватает меня за руки, притягивая к себе. Сперва нехотя, я все же включаюсь в танец. Мы вместе то кричим, то смеемся, у меня кружится голова. Он кладет руки мне на талию, заключая в объятия, а потом резко отстраняется, давая мне свободу. Так мы оказываемся то совсем рядом друг с другом, то отходим в разные концы комнаты. Я закрываю глаза и представляю, что рядом со мной Хеймитч. Что это его руки касаются меня. Его тепло окружает меня. Его взгляд скользит по мне. И за окном не огни Капитолия, а сонные и пыльные улицы Двенадцатого. Нет никаких Игр, Китнисс в безопасности, а Лукас жив и поет ей колыбельные. Траян берет меня за руки и мы кружимся все быстрее и быстрее, затем комната словно начинает крутиться в противоположную сторону, накреняется и переворачивается. Мы падаем на пол, тяжело дыша. На потолке танцуют тени. — Спасибо, что пришла, золотая девочка. — Не думаю, что у меня был выбор. — Был, — он укоризненно смотрит на меня. — Я бы никогда не сказал Лоле, что ты проигнорировала мое приглашение, ты это знаешь. Наверняка ты очень обрадовалась, увидев мое имя, но ты слишком высокомерная, чтобы признать, как сильно нуждалась в моей компании. Ты ведь скучала по мне, ну? — Ты не похож на других, — замечаю я, чувствуя что-то вроде смущения. Или, быть может, вины. — По крайней мере, по… содержанию. — По содержанию… — насмешливо тянет Траян не самое удачно подобранное мною слово. — Ты уже второй человек, который говорит мне это, знаешь? — А кто первый? — интересуюсь я. Он дергает бровью и умолкает, задумчиво смотрит в потолок, будто решает, можно ли доверить мне эту тайну. Он кажется сейчас необычайно серьезным и вдумчивым, и я вижу в нем человека. Теперь я уже точно уверена, что именно вина грызет меня изнутри. Он сделал достаточно много хорошего, скрыв это за небрежностью и насмешкой, чтобы я относилась к нему так, как относилась. — Карла, — наконец отвечает Траян. — Только не говори никому. — Она и сама отличается от других, неудивительно, что она заметила. Траян тихо хмыкает и поворачивает ко мне голову, смотрит так внимательно, будто хочет проникнуть мне в мозг и узнать о каждой моей мысли. — Раз уж речь зашла о Карле, то расскажу тебе, что она сказала мне однажды: «Некоторые люди, если ты полюбил их однажды, навсегда становятся твоими. А если пытаешься их отпустить, то они, сделав круг, снова возвращаются к тебе. Они либо становятся частью тебя, либо уничтожают тебя». И я долго думал над этим. И знаешь, забавно то, что если любовь взаимна, то вы оба можете разрушить друг друга до основания. А если нет, то удар другого в разы больнее. Любовь превращается в ненависть за секунду. Сначала ты готов защитить любимого от любой беды, а потом мечтаешь сжечь мир, в котором он живет, дотла. — Это вовсе не забавно, — возражаю я. — И это не любовь, а одержимость. — Это все лишь разные названия одних и тех же вещей. Разве ты не согласна, что отпустить невозможно? Ты пыталась сделать это тысячу раз, а он все возвращается и возвращается. А ты не можешь понять, благо это или проклятие. Я вздрагиваю и чувствую, как кровь отливает от лица, а кончики пальцев холодеют. Глаза Траяна болезненно сверкают, как в лихорадке, а взгляд при этом проницательный, пробирающийся в самую душу. — К чему это ты? — напряженно спрашиваю я. — К тому, что ты не должна упустить свой шанс с тем, кого представляла, пока танцевала со мной. Слова Траяна бьют меня в грудь, пронзают насквозь, и я резко сажусь, делая судорожный вдох. Он лишь улыбается и дергает уголком губ. На его лице на долю секунды появляется выражение болезненной тоски, а затем оно становится безмятежным. — А ты кого представлял? Ты упустил свой шанс? — Нет, но обязательно упущу. Я никогда не поговорю с ней. Потому что никакого шанса у меня в общем-то и нет. В отличие от тебя, золотая девочка. Уходи. Я поднимаюсь, но несколько секунд стою в нерешительности. Траян продолжает лежать на полу, глядя в потолок. Вид у него разочарованный, будто он надеялся, что я смогу понять его, унять его боль. Но я не могу. Я чувствую, что должна сказать что-то, но слова не находятся, не желают подбираться. И почему-то мне жаль его, впервые мне хочется помочь ему, впервые я… сопереживаю? Но я делаю шаг, потом еще один и ухожу, оставляя Траяна в одиночестве.       Поднявшись на двенадцатый этаж, я устремляюсь в свою комнату и закрываю дверь. Вытаскиваю из верхнего ящика стола пачку с сигаретами и зажигалку, но застываю. Пальцы сминают пачку, а я устремляю взгляд вдаль, на огни Капитолия. В груди саднит, будто кошка провела своей когтистой лапой и оставила глубокие борозды. Я думаю о Хеймитче и вдыхаю приторный аромат роз. Чаши невидимых весов качаются из стороны в сторону, и я покачиваюсь вместе с ними, не зная, на что решиться. Наконец я открываю окно и вышвыриваю сигареты.       Приходится потратить не меньше минуты на то, чтобы решиться. Затем я стучу в дверь и жду. Хеймитч открывает спустя несколько секунд, и мы молча смотрим друг на друга. Я забываю все слова, снова начинаю терзаться сомнениями и быстро говорю, чтобы не дать себе сбежать: — Я хочу подышать воздухом. Составишь компанию? Он кивает и выходит в коридор. Мы в тишине поднимаемся на крышу, и ветер сразу же доносит до нас гомон толпы. С приближением конца Игр люди становятся все шумнее и шумнее. — Как ты? — спрашивает он. — Лучше. А ты? — За меня можно не беспокоиться, хрупкая барышня. Я закатываю глаза и отмахиваюсь, хотя он прав. Я хрупкая барышня. Меня легко сломать. С минуту я молчу, не решаясь заговорить о том, о чем хочу. — Они оба могут вернуться… — Да, уже завтра, — отвечает Хеймитч. Снова повисает молчание. — Я бросила курить. Хеймитч приподнимает бровь и недоверчиво хмыкает. — Правда, минут пять назад. До того как прийти к тебе. Надеюсь, я переживу сигаретную ломку, — слабо улыбаюсь. — У тебя ведь нет зависимости, — подкалывает он. — Есть. Но я от нее избавлюсь. Я смотрю ему в глаза. Наши пальцы так близко, что кожу покалывает от желания коснуться. Мне тебя не хватало… Я скучала… Прости, что… — Это ты прислал Китнисс продукты, когда Лукас умер? — Да. Я никогда не общался с его семьей, но он стал моим другом. С ним мне было не так одиноко. А потом он умер. Я хотел позаботиться о тех, кого он любил. — Как ты жил эти годы? Мы почти не виделись и не общались… — наконец спрашиваю я, решившись. — Один день сменял другой. Я одновременно боялся наступления Жатвы и в то же время ждал ее, чтобы увидеть тебя. И напивался, чтобы не было так больно. Я закрываю глаза, сдерживаю слезы. — А ты как жила? — возвращает он мне вопрос. — Ты и сам знаешь, Хеймитч. День сменялся ночью, ночь сменялась днем, а я была просто золотой девочкой Капитолия… Ты никого не встретил за это время. — Как и ты. — Я здесь встречалась со многими. Каждую ночь с разными мужчинами, — горько отзываюсь я и прожигаю его взглядом. Часть меня жаждет увидеть на его лице отвращение, но этого не происходит. Мои слова его не отталкивают. — А думала о ком, золотце? — тихо спрашивает Хеймитч и подается вперед. Я тону в глазах цвета угольного неба, снова чувствую жар. О тебе, Хеймитч. Только о тебе. — Каждый раз я боролся с желанием позвонить тебе. Каждый раз, заметив светлые волосы в толпе, я надеялся, что это ты, но всегда тщетно. Я видел тебя на экране, слышал твой смех. Но твои глаза никогда не смеялись. И, даже стоя в полуметре от меня, ты была непреодолимо далеко. Почему ты решила поговорить сегодня? Ты веришь в ту надежду, которую подаешь? Я закусываю губу, борюсь с болью. Болью, которая возникает тогда, когда душа распадается на части. — Мне пора идти, — трусливо умоляю я. Мы одновременно встаем с парапета, и я чувствую, как гулко бьется сердце у меня в груди. Наши взгляды пересекаются, и у меня перехватывает дыхание. Я стремительно отворачиваюсь и делаю шаг в сторону двери, ощущая при этом такую острую боль, что хочется сложиться пополам. Наверное, если приложу руку к груди, то обнаружу на ладони кровь от зияющей в области сердца старой раны, которую я только что разворошила. Кажется, что если я сейчас уйду, то тот маленький шанс, о котором говорил Траян, рассыпется в пыль. Безвозвратно. И я знаю, что должна уйти. Потому что иначе все это было бессмысленным и вся та боль ничего не стоила. Но если он скажет что-нибудь, то я останусь. Что угодно. Прошу, скажи что-нибудь… — Доброй ночи, золотце, — тихо говорит Хеймитч, заставляя меня замереть. Я судорожно вдыхаю ночной воздух, словно человек, которого долго держали под водой, но в последний момент дали вынырнуть, сделать глоток кислорода. Резко оборачиваюсь и почти бросаюсь к нему. Обвиваю его шею руками и отчаянно тянусь к нему, а его ладони ложатся мне на талию, прижимая ближе. Его губы встречаются с моими в жадном, порывистом поцелуе. Я путаюсь пальцами в его волосах, едва удерживаюсь на ногах, наваливаясь на него, и Хеймитч опускается обратно на парапет, а я оказываюсь у него на коленях. Наши языки переплетаются, дыхание смешивается, я задыхаюсь. Пальцы немеют, тело становится ватным, кожу покалывает как от тока. Я делаю рваный вдох и заглядываю в его блестящие темно-серые глаза. Мы молчим, боясь разрушить этот обжигающий, острый, искрящийся момент. Я молюсь, чтобы он не заканчивался. Чтобы руки Хеймитча не отпускали меня, чтобы тепло его тела не исчезло. Я мягко глажу кончиками пальцев его скулу, скольжу вниз по щеке и касаюсь его губ, вкладываю в этот жест всю ту нежность, от которой в груди появляется горячее режущее чувство, а глаза жжет от подступающих слез. Хеймитч дергает меня на себя, целует в шею. Медленно. Влажно. С моих губ срывается тихий стон. Хеймитч приподнимает ткань моей рубашки, и его ладони ложатся на обнаженную кожу поясницы, он ведет их вверх, к лопаткам. Я цепляюсь за его плечи так отчаянно, будто он может исчезнуть, развеяться, как мираж. — Не хочу снова быть одна, — шепчу я прежде, чем успеваю подумать и остановить себя. — Ты не одна, — звучит как обещание. И я хочу ему поверить. Я двигаю бедрами назад и вперед, и Хеймитч хрипло вздыхает, приоткрывая губы и откидывая голову. Его пальцы крепче сжимают меня, наверняка оставляя красные следы на коже. Я снова наклоняюсь к нему, целую мучительно медленно. Я ощущаю его запах, растворяюсь в его касаниях, в его тепле. И ночи, проведенные с капитолийцами, словно бы растворяются, блекнут, исчезают. Кто они все? Жалкие подобия людей. Остается только Хеймитч, его губы, его руки, его взгляд. Откуда-то снизу, с лестницы, доносится грохот. Я дергаюсь, но его руки удерживают меня. Я не сопротивляюсь. Часть меня желает поддаться страху, снова уничтожить то, что только только стало досягаемым. Но я больше не намерена уступать ей. — Я хочу быть с тобой, — тихо говорит он. — Так хочу быть с тобой… Я касаюсь кончиками пальцев его губ, заставляя замолчать. Его глаза, темно-серые и блестящие, следят за каждым моим движением со всей внимательностью. Я глажу его по щеке, замечаю мелкие морщинки. Разглаживаю ту, что залегла меж бровей. — Ты лучшее, что есть в моей жизни, Хеймитч, — серьезно говорю я. И поэтому я так сильно боюсь тебя потерять. — Это взаимно, золотце. Мы целуем друг друга жадно и отрывисто, торопливо. Мне жарко, рубашка липнет к телу, и я откидываю волосы назад, чтобы ветер мог обдувать кожу. Хеймитч расстегивает верхние пуговицы моего воротника, скользит губами по горлу. Я задыхаюсь, плавлюсь в его руках… Я люблю тебя… Я не позволяю себе произнести это вслух, и даже мысль, болезненно яркая, заставляет мое сердце испуганно забиться. — Золотце… Я невольно улыбаюсь, чувствуя, как болезненный узел в груди медленно развязывается. Мы смотрим друг другу в глаза несколько мгновений, а потом Хеймитч прижимается своим лбом к моему, смыкает веки. Я вслушиваюсь в шум ночного Капитолия и чувствую спокойствие. Словно оказалась дома спустя годы изнурительных странствий. Словно вернулась с Арены на Луговину. И я знаю, что должна сейчас быть в гостиной, стоять перед экраном. Но огонек эгоистичного счастья, согревающий меня изнутри, заставляет голос разума, совесть или что бы там ни было умолкнуть. Не думать ни о чем, кроме Хеймитча, кроме его ладоней на моей спине, кроме его тихого дыхания. Я цепляюсь за его плечи, как будто боюсь, что он может исчезнуть. Так и есть. Он может. Мне хочется, чтобы время остановилось, чтобы этот момент не заканчивался никогда. — Нам нужно идти, — произносит Хеймитч с явным сожалением. Ну вот и все. Игры еще не закончились. А покой победителей никогда и не начинался. — Точно, — отвечаю я и оставляю на его губах короткий теплый поцелуй, прежде чем подняться с его колен. Когда он встает, я беру его за руку и переплетаю наши пальцы. Это безмолвное обещание, которое я намерена сдержать. В коридоре, однако, я отпускаю его руку, но все еще чувствую тепло. Впервые за долгое время я чувствую себя по-настоящему живой, и я не позволю Сноу забрать это. Мы входим в гостиную ровно в тот момент, когда на Арене наступает утро. Китнисс и Пит выглядят уставшими и истощенными. Тело Катона все еще лежит на земле. — Внимание, трибуты! — раздается громкий голос. — Предыдущая поправка в правилах отменяется. Победителем может стать только один. Повисает тишина, и я вздыхаю, щурю глаза, глядя на экран. Я вовсе не удивлена, потому что Капитолию нельзя доверять. Но разочарование горечью растекается по языку. Игры закончатся сегодня. И я не могу сказать точно, кто станет их победителем.