Терновый венец

Всегда быть правым, всегда идти напролом, ни в чем не сомневаясь, — именно с помощью этих качеств тупость управляет миром.

      Хеймитч       Мне кажется, что все вокруг ненастоящее. Цвета слишком яркие, звуки чересчур приглушенные, а запах леса перебивается металлическим ароматом крови. Я опускаюсь на траву и укладываю голову Мейсили себе на колени. Она беспомощно открывает и закрывает рот, а из ее горла вырываются хрипы. Кровь пузырится на губах, стекает по шее. Ее глаза смотрят на меня, теряя осознанность, а я просто молчу. Мне нечего сказать, меня пропитывает шок и пока еще слабое чувство вины. И я точно знаю, что она умрет. Вне зависимости от того, насколько сильно я буду умолять ее держаться и сжимать ее руку. Достаточно того, что она цепляется за мои пальцы и знает, что не одна. Последний вздох выходит со свистом, ее тело вздрагивает в последний раз, а потом расслабляется, она медленно закрывает глаза и замирает. Я сижу еще несколько мгновений, оглушенный, и из этого ватного состояния меня вырывает звук пушки, похожий на выстрел. Я испуганно дергаюсь и вскидываю голову к небу, осознание реальности происходящего тошнотой подкатывает к горлу. Я медленно отпускаю руку Мейсили и встаю, ноги слегка дрожат, как после долгого бега. Мне хочется сказать ей «спасибо» или «прости», но я не знаю, должен ли быть благодарен и виноват ли перед ней в чем-то. Так и не решив и не найдя ответа, я киваю и ухожу, несколько раз оглянувшись…       Китнисс стремительно бежит вперед, пробираясь через ветви кустов. Слезы застилают ей глаза, и она то и дело раздраженно, нервно и грубо стирает их с лица. Я чувствую тупую боль в груди и вместе с ней — теплую искорку надежды. Словно случилось что-то настолько значимое, после чего все изменится, придет либо к полному краху, либо к рассвету. Я чувствую, как Эна едва-едва касается моих пальцев, а потом крепко сжимает мою ладонь. Я поворачиваю голову и задерживаю дыхание при виде ее лица. Ее взгляд прямой и решительный, глаза горят от вспыхнувшего в ней огня, способного сжечь весь мир и ее саму вместе с ним. «Забирайте бесплатно! Дарю!» — вдруг вспыхивает в моей памяти строчка из песни. На мгновение я оказываюсь в Котле и смотрю на Эну, бросающую своим выступлением вызов толпе. Вспоминаю ее горящие глаза, такие же, как сейчас. И словно просыпаюсь, снова становлюсь собой, сбрасываю оцепенение. Китнисс снова резким движением пальцев убирает с щек слезы, и я чувствую всю ее ненависть, направленную на Капитолий. Она бросила ему вызов, а вместе с ним — спичку в лужу давным-давно разлитого бензина. И именно это пламя горит сейчас во взгляде Эны и, я уверен, в сердцах тысяч угнетенных. Это означает лишь одно — Китнисс конец. Сенека сотрет ее в порошок, если только мы не собьем его с этого пути. Не задумываясь, я высвобождаю руку и бросаюсь к выходу. — Хеймитч! Куда ты идешь? — Эна срывается с места и устремляется за мной, моментально уловив мое настроение. — Собираюсь решить проблему, — отвечаю я, входя в лифт. Эна делает шаг, но я вытягиваю руку, заставляя ее остановиться. Она подчиняется этому безмолвному приказу, но на лице ее отражается эмоция, которую я не могу понять. Но от выражения ее глаз меня словно пронзают ледяные иглы. Двери медленно закрываются, разделяя нас, и от этого все становится лишь хуже. Я с трудом сдерживаю желание нажать на кнопку и выскочить из лифта к ней, но я не могу себе этого позволить, потому что иначе Китнисс умрет, а вместе с ней в прах превратится шаткий мир, окружающий меня и Эну. С легким, едва ощутимым толчком лифт начинает спускаться, и я прислоняюсь спиной к прохладной стене. По телу током пробегает дрожь от смутного страха, острой, как бритва, тревоги. Я сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы взять себя в руки, и ощущаю сильное желание выпить. Двери лифта открываются, и я вижу удаляющегося по коридору человека в красной рубашке и черных брюках. Как это назвать, если не удачей? Мгновение, и любой шанс был бы упущен. — Мистер Крейн! — громко окликаю я, и Сенека оборачивается. Он хмурится, пока приближаюсь, наверное, перебирает в памяти имена, чтобы вспомнить мое. Я нечастый гость в Капитолии, если в моем присутствии нет необходимости. Но в обязанности Распорядителя, вероятно, входит знание всех победителей, потому что он все же отвечает: — Мистер Эбернети. Чем обязан? У меня нет заготовленной речи, а по Сенеке видно, что он очень взвинчен, напряжение заметно в каждом его движении, в каждом подрагивании мышц лица. — Игры выходят очень насыщенными… — начинаю я. Сенека кивает с вежливым равнодушием и перебивает мою речь, которая даже еще не началась: — Благодарю. Увы, мне нужно идти, надеюсь, мы сможем как-нибудь поговорить без спешки и в приятной обстановке. Не дожидаясь ответа, Сенека поворачивается, чтобы уйти, но я не даю ему этой возможности: — Если убьете ее, то она превратится в мученицу. И все станет намного хуже. Последовавшая за этим тишина оглушает. Одной этой фразой я вышел в ВА-банк. Все или ничего. Сенека оборачивается, и от напряжения и нервозности, захвативших его, его узорная борода подергивается на белых щеках. — Что станет хуже? — вкрадчиво спрашивает он, и его голос звучит как-то неестественно, механически. — То, из-за чего Вы сейчас так встревожены. Снова молчание. Он пронзает меня взглядом, но едва ли меня можно этим напугать. — Чего Вы хотите? — спрашивает он с деланным пренебрежением, но я знаю, что он готов вцепиться в любую возможность, которая покажется ему привлекательной. — Помочь. Я слышал Ваше интервью, Вы любите создавать истории. А что может быть лучше и трогательнее, чем история юной любви? Это намного интереснее, чем история мученицы, верно? Сенека задумчиво отводит взгляд, потом резко разворачивается и уходит, не прощаясь. И мне остается только надеяться. По крайней мере, я сделал все, что мог. Когда я возвращаюсь в гостиную, Эна переводит на меня взгляд, но я молчу. А что мне сказать? Я смотрю в ее зеленые, как летняя листва, глаза и ощущаю себя совсем потерянным. Загнанным в ловушку, в которой мне не хватает воздуха. Если бы Мейсили не спасла меня тогда, моя семья была бы жива, мне не бы влачить это жалкое существование и я никогда не встретил бы Эну. Как много «бы»… Я горько усмехаюсь, и Эна отворачивается, закусив губу. — Они дадут ей шанс? — тихо спрашивает она. — Я не знаю, — честно отвечаю я. — Эффи заходила, пока тебя не было. Не помню, чтобы она когда-то проливала столько слез, сколько сегодня из-за Руты. Она снова возвращает взгляд ко мне, и я устало опускаю голову, выдыхаю сквозь зубы. — Ты сама веришь в надежду, которую пытаешься подать? — вопрос звучит слишком хлестко, и Эна вздрагивает, будто слова ударили ее в спину. Ее лицо бледнеет, она делает полшага ко мне, но тут же отшатывается. И, прежде чем успевает ответить, по комнате раскатывается громкий голос: — Внимание, трибуты! Изменения в правилах! Теперь двое могут стать победителями, если они происходят из одного Дистрикта! Китнисс, сидящая на земле, пораженно открывает опухшие и покрасневшие глаза. — Пит… — сиплым шепотом выдыхает она. Я неверяще смотрю на экран. Я ни на одну секунду не мог допустить надежду, что оба наши трибута получат шанс вернуться, да я и не думал почти о Пите, когда говорил с Сенекой. Я качаю головой от шока и оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Эну. Она медленно отступает, и, не глядя, нащупывает планшет. Китнисс замирает, услышав знакомый звук, и подхватывает парашют. В капсуле лежит шоколад. Почему-то от этого мне становится легче дышать, и я улыбаюсь, Эна выдыхает и накрывает лицо ладонями, тихо смеется. Китнисс кивает, взглянув куда-то в небо, и снова переходит на бег. — Ты в порядке, золотце? — спрашиваю я, когда смех Эны становится громче. Она резко умолкает и убирает руки от лица, а потом делает ко мне порывистый шаг и крепко обнимает, утыкаясь носом мне в шею. Я кладу ладони ей на спину, радость перебивает страх, что она отстранится, уйдет. Но Эна только шепчет: — Невероятно, ты переписал правила, Хеймитч… Ты веришь в это? — Скорее нет, чем да. Эна кивает и медленно отступает, но берет мою руку в свою, переплетает наши пальцы. Когда наши взгляды встречаются, она приподнимает уголки губ в слабой улыбке. И мы оба понимаем, что больше ничего не будет так, как прежде.