Терновый венец

      — С тобой ничего не случится?

— Со мной ничего не случится, — ответил он и добавил: — Но я умру. И то и другое — правда.

      Эна       Красное рассветное солнце медленно выползает из-за горизонта, освещая город. Высотки выступают из сизого сумрака, в их витражных окнах отражается ослепительное золото лучей. По утрам особенно сильно ощущается пустота, кроющаяся за помпезными фасадами этих домов. Я прижимаюсь лбом к стеклу и с высоты двенадцатого этажа наблюдаю за лениво ползущими по дороге машинами и сонными людьми. Отсюда они кажутся маленькими, как муравьи. Забавно, что они едва ли осознают, какие они крошечные по сравнению с миром, какие бессмысленные и короткие их жизни. Я медленно выдыхаю дым, улавливая аромат ванили и жмурясь от расползающегося по телу тепла. Каждый раз, когда я думаю об Арене и о том, что Китнисс может с нее не вернуться, меня словно замораживает изнутри, а тревога стискивает пальцы на моем горле. Но сигареты, которые я выкуриваю одну за другой, помогают мне вернуть спокойствие и способность мыслить трезво. Возможно, теперь я чуть лучше понимаю Хеймитча и других. Это слабость или вынужденная необходимость. Я дергаю бровью, заставляя себя вспомнить, что у меня нет зависимости. Я контролирую ситуацию. Все под контролем. Очередной окурок отправляется в уже полную пепельницу, я нащупываю пачку, но она оказывается пустой. Удивленно хмурюсь и встряхиваю ею. Ничего не меняется. Сигареты закончились. Ну вот. Шанс доказать, что все под контролем. Не пойду же я сейчас за новой пачкой. Скоро все встанут, мысли будут заняты другим. Я устало смотрю на медленно светлеющее небо. Так рано… От мысли, что я сейчас одна, что вокруг слишком тихо, меня бросает в холод, накрывает черная волна паники. Тянусь к кулону, но под пальцами оказывается лишь моя кожа. Точно. Я отдала его. Целых три дня назад! Сложно привыкнуть к тому, что не смогу больше прикоснуться пальцами к острым краям серебристых крыльев. Я досадливо вздыхаю. Закусываю губу до крови и чувствую себя испуганной мышью, проход в нору которой закрыли, а кот топорщит усы совсем близко. Что за нелепое сравнение! На мгновение меня охватывает острое желание броситься к Хеймитчу, попросить его вернуть кулон, побыть со мной немного, и я с трудом удерживаю себя на месте. Ну нет. Давно я не чувствовала себя такой нервной и нестабильной. Тишина давит на меня, я почти физически ощущаю ее вес. Веки режет от недосыпа, но я знаю: стоит лечь в постель, и сон мгновенно пройдёт. Поэтому, спрыгнув с подоконника, я направляюсь к выходу из комнаты и тихо прикрываю за собой дверь. Долго смотрю в конец коридора, сдерживая желание отправиться к Китнисс. Нет, ей нужно поспать, отдохнуть, а еще не надо ей знать, что я трясусь от страха и вовсе не уверена ни в ней, ни в себе, ни в том, что мы встретимся снова. Но мне нужно поговорить с кем-то, просто необходимо.       Спустившись по лестнице на нужный этаж, я ныряю в длинный коридор и быстро шагаю вдоль одинаковых дверей. Кафель холодит босые ступни, пятки гулко стучат по полу. Стоило обуться, но да ладно. Стучать нет необходимости, я знаю, что он не пользуется замком. Дверь распахивается и ударяется ручкой о стену, создавая довольно много шума. Я прохожу внутрь и оглядываю знакомые апартаменты. — А, это ты. Не удивлен, — говорит вынырнувший из кухни Траян. Кажется, он слегка разочарован. Ждал кого-то другого? — Только ты можешь так нагло вломиться сюда. Чего тебе, золотая девочка? — Не спится, захотелось поговорить с кем-то бесполезным, и вот я здесь, — отвечаю я надменно, высокомерно. Будто от его благосклонности не зависит мое положение. Будто это он должен быть благодарен за мой визит. И будто я вовсе не нуждаюсь в его обществе прямо сейчас. На долю секунды его лицо искажается, словно изображение, поврежденное помехами, потом он ухмыляется и втягивает носом воздух. — Сигареты закончились? Этот вопрос сбивает меня с толку. Я неловко кашляю, поджимаю губы, а улыбка Траяна становится все шире и шире. — А говорила, что бросила. — Я бросила! Брошу… Когда захочу, — упрямо отзываюсь я, сдерживая раздражение. — Так брось, — насмешливо предлагает Траян. — А я не хочу! — Ну ясно. Траян разворачивается и подходит к ящикам. Открывает один из них и долго копается, пока не достает заветную пачку. Я с легкостью ловлю ее и тут же морщусь. С ментолом?! Фу, серьезно?! — Тебе здесь не магазин, — цокает Траян, не оборачиваясь. Иногда мне кажется, что он может читать мои мысли. — Хочешь выпить? Хотя нет, забудь, рюмка с утра — первый шаг к алкоголизму. Не хочу быть виноватым в появлении у тебя еще одной не-зависимости. — Ах, закрой рот! — возмущенно восклицаю я. И этот будет мне нотации читать?! Он только весело фыркает, и мы вместе выходим на балкон. Прохладный утренний ветер касается моего лица, и я обнимаю себя руками. Больше всего в квартире Траяна мне нравятся витражные окна, пропускающие море света, и возможность выйти сюда, вдохнуть воздух, увидеть настоящий цвет неба, не искаженный стеклом. Снимать эти апартаменты стоит целое состояние, но Траян не жалеет денег. И это при том, что у него есть несколько квартир и домов в собственности. Просто некоторые капитолийцы предпочитают быть как можно ближе к Играм и победителям, несмотря на то, что это ужасно дорого. Я щелкаю зажигалкой и подношу сигарету ко рту. Запах ментола щекочет нос, и я морщусь, делаю затяжку и медленно выдыхаю дым. Сосредотачиваюсь на процессе курения, чтобы не думать об Арене и смерти, которая обязательно будет поджидать там трибутов. Я кожей чувствую предвкушение, которое испытывают капитолийцы. Всего два дня и начнется их любимое шоу! Отличная возможность провести пару недель в кругу семьи, наблюдая за тем, как кому-то выпускают кишки. Да, чем больше стараюсь не думать об Играх, тем хуже у меня это получается. Почему всегда так? — Если бы у тебя были крылья, ты бы смогла взлететь? — спрашивает Траян, и я не сразу понимаю смысл его слов. Хочется, чтобы он просто молчал. Просто его присутствия более чем достаточно, к чему мне его болтовня? Я поворачиваю голову и вдруг задумываюсь, наверное, впервые, зачем ему все это? Я отношусь к нему так же, как все остальные в Капитолии — ко мне. И если у меня нет выбора, то он вполне может выставить меня за дверь. Я не чувствую благодарности. Напротив. Во мне растет чувство раздражения из-за его непонятной терпеливости по отношению ко мне. Кем он себя возомнил? — Мои крылья сломаны и обожжены, я бы скорее мешком падала вниз, пока не разбилась о землю. Но проверить мы не сможем, — отвечаю я и касаюсь рукой невидимого барьера. Я никогда не покину Игры. По крайней мере таким образом. Траян кивает и смотрит вдаль, но я чувствую, что он ждет, когда я спрошу его о том же. Он выглядит расслабленным и безмятежным, как всегда растрепанный и немного пьяный. Но что-то в его позе и едва заметном подрагивании губ выдает его одиночество. Он не покупает секс. Что насчет компании, заполняющей пустоту? Люди здесь проживают жалкие, никчемные жизни. Жрут и пьют, чтобы потом умереть и стать ничем. Нет у них ни цели, ни смысла… В Дистриктах точно так же, только мы не веселимся, а работаем. Зачем тогда я так хотела выжить на Играх? Я хмурюсь, но не могу вспомнить, понять, что держало меня на этой земле. — Что насчет тебя? — все-таки задаю вопрос, хотя мне неинтересно. — Я слишком труслив, чтобы раскрыть крылья, — отзывается Траян и вдруг смущается из-за излишней искренности. — Кхм… После Игр я поеду в Третий, буду преподавать детям физику в школе. Я удивленно распахиваю глаза и открываю рот. Чего-чего? — Ты? Физику? — это наверняка слуховые галлюцинации. Кто-то вроде Траяна Лиция не может заниматься подобным. — Что тебя удивляет? Я унаследовал от отца заводы, производящие электронные приборы. Конечно я знаю физику. — Зачем тебе ехать туда и работать в школе? Неужели ты промотал все деньги? — насмешливо интересуюсь я. Легко заметить, что он борется с желанием поспорить или уступить. Я прикусываю щеку изнутри, надеясь, что победит первое. Мне хочется уколоть его, сделать больно, указать на его никчемность! Но Траян мне этого не дает. — Ты изменилась. — Просто волосы выпрямила, — разочарованно отзываюсь я. Уже пора вернуться. — Я не про это, хоть волны шли тебе больше, — хмыкает он. Изменить прическу предложила Камелия, когда мне исполнилось тридцать. По ее мнению, прямые волосы выглядят дороже и элегантнее. Мне не хотелось спорить с ней, да и какая разница? — Раньше ты была словно соткана из солнечных лучей. Теперь — выточена изо льда. Как возвышенно! Я смеюсь над его словами, откидывая голову. Громко. Ядовито. Потому что ему от этого неприятно. Я выбрасываю потушенную сигарету, ветер уносит ее прочь, отряхиваюсь и разворачиваюсь, направляясь к выходу. Квартиру уже наполнил свет, я останавливаюсь у окна и спрашиваю: — Ты влюблялся когда-нибудь? Траян бледнеет и испуганно отступает, потом резко мотает головой и натягивает на лицо кривую ухмылку: — Веру в любовь оставлю поэтам и философам. Эту ложь легко распознать. Он влюблен сейчас, поэтому думает о крыльях и полетах. Поэтому уезжает. Я собираюсь прокомментировать это, но в окно вдруг врезается птица. Я не вздрагиваю. Неподвижно стою, глядя на красное пятно на стекле. Тревога накатывает волнами.

— Я был тенью свиристеля, убитого

Ложной лазурью оконного стекла;

Я был мазком пепельного пуха, — и я

Продолжал жить и лететь в отраженном небе,

— вдруг тихо произносит Траян, вызывая у меня колючие мурашки по телу.       Вернувшись в свою комнату, я вытягиваюсь на постели, разглядывая идеально ровный белый потолок. Ни единой трещинки, ни единого пятнышка. Минут через десять до моего слуха доносится негромкий щелчок двери, за ним следует громкий стук и бодрый голос Эффи: «Пора вставать! Подъем-подъем! Нас ждет важный день!» Важный день. Да. Я накрываю лицо руками и тру глаза. Именно сейчас накатывает ужасная сонливость, и я с трудом заставляю себя подняться. Головная боль начинается с неприятного давления в висках и лбу, а потом растекается волнами и усиливается в десятки раз. Переодевшись в черный комбинезон и собрав волосы, я наношу на кожу немного тонального крема и пудры, скрывая бледность и черные круги, подкрашиваю глаза и губы. Несколько секунд покачиваюсь, уперевшись руками в края раковины. Кажется, я готова улечься прямо на коврик у ванны и уснуть. Взбодрись, Эна! Сегодня индивидуальные показы! Это не помогает. Я выхожу в коридор и плетусь к столовой. Горячий кофе горечью оседает на языке и щекотит нос своим ярким ароматом. Резь в глазах немного уменьшается, но недостаточно, чтобы я могла думать. Буквально упав на стул, беру булочку с корицей и, отламывая маленькие кусочки, кладу в рот, почти не ощущая вкуса. Пит с Хеймитчем входят одновременно, следом за ними идет Китнисс. Поймав ее взгляд, улыбаюсь, но улыбка, кажется, выходит донельзя фальшивой. Пит что-то рассказывает о пекарне отца, изредка поглядывая на Китнисс и тут же отворачиваясь. Хочет заинтересовать ее? Впечатлить? Я хмурю брови и делаю еще один глоток кофе. — Итак, — Хеймитч сцепляет руки в замок и ставит на них подбородок. — Сейчас вы отправитесь на индивидуальные показы. От того, как вы проявите себя, зависит количество ваших будущих спонсоров. Чем их больше — тем лучше. Вам нужно выложиться по полной. Вы готовы? Температура в комнате снижается на несколько десятков градусов, в воздухе повисает напряжение. Я бросаю взгляд на свою чашку, будто ожидая, что кофе превратился в черный кубик льда, а потом внимательно наблюдаю за Китнисс. Та откладывает круассан с ветчиной и сыром в сторону и кивает. — У меня только один талант, который я могу показать сегодня, — говорит она. — Ну а я буду кидать мешки с мукой, — негромко добавляет Пит, разряжая обстановку.       Минуты растягиваются в часы, а те в свою очередь — в вечность. Руки дрожат, а желудок сжимается от нервов. Я ничего не могу сделать. Ни на что не могу повлиять, но чувство вины из-за моего бездействия не дает покоя. Я ничего не могу сделать, ни на что не могу повлиять, но я не с ней. Она там одна, а я прекрасно знаю, какие распорядители кретины! Не в силах скрывать нервозность, я начинаю постукивать пяткой по полу, нарушая тишину. Хеймитч, сидящий рядом со мной, недовольно хмурится из-за этого монотонного звука. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Стук разносится по комнате, эхом отражается от стен, еще больше усиливает напряжение. Сперва Хеймитч откидывает голову на спинку дивана, затем, не выдержав, кладет ладонь мне на колено. — Хватит, Эна. Его прикосновение обжигает даже сквозь ткань комбинезона. Я застываю, перестав стучать и отвернувшись. Я знаю, что нужно сделать. Оттолкнуть его. Бросить что-то едкое, холодное, колючее. Но я ничего этого не делаю, меня будто сковали ледяные цепи. Я ловлю себя на том, что тянусь к нему, желая прикоснуться к его пальцам, лежащим на моем колене. Моя рука застывает в миллиметре от его. Хеймитч разворачивает свою ладонь и сам едва ощутимо касается моего запястья, скользит по коже к кончикам пальцев. Жар растекается по телу, приливает к щекам. Я не поворачиваюсь, чтобы не встретиться с ним взглядом. — Она скоро вернется, — негромко говорит он и убирает руку, встает с дивана и отходит к окну. Оставляет меня в одиночестве. Я набираю в грудь воздух и медленно выдыхаю, приходя в себя. Наваждение спадает. Просто день сегодня странный. Я мало сплю, много нервничаю. Ничего такого. Я… ужасно запуталась. Но сейчас не время во всем этом разбираться! Дверь открывается, входит Пит, а следом за ним — Эффи. Он не выглядит слишком уж довольным, но улыбается нам, скрывая свою тревогу. Я вскакиваю и смотрю ему за спину, ожидая появления Китнисс. Сердце бьется в груди быстро и неровно. Пит понимающе хмыкает и поворачивается к Хеймитчу. — Я сделал все, что было в моих силах. Но распорядители едва обратили на меня внимание, — говорит он спокойно, словно его вовсе не задело это безразличие. Может, так и есть. Хеймитч не успевает ответить, потому что Китнисс врывается к гостиную и проносится мимо, словно маленький расстроенный ураган. Не задумываясь, я устремляюсь за ней и успеваю удержать дверь в ее комнату прежде, чем она закрывает ее. Решив не выгонять меня, Китнисс падает на кровать, сворачивается в клубочек и обнимает колени. Я опускаюсь рядом, провожу рукой по ее подрагивающей от рыданий спине. — Я… я… я… Я вс-все исп-ортила! Он у-убьет мам-му и П-прим… — неразборчиво шепчет она, всхлипывая. От ее слов я покрываюсь изнутри коркой льда. — О чем ты? Объясни мне, — это почти мольба. Я должна понять. Как можно быстрее. Китнисс садится на постели и задерживает дыхание, чтобы справиться с истерикой. Ее нос подергивается, как у кролика, ресницы слиплись. Я стираю слезы с ее пылающих щек, убираю промокшие пряди ей за уши. Бережно сжимаю ее холодные пальцы. — Я была последней. Они даже не взглянули на меня, когда я вошла в зал. Их больше интересовала выпивка. И запеченный поросенок с яблоком во рту. Я взяла лук и выстрелила, но стрела ушла вбок. Этот лук был тугой, не такой, как я привыкла. Второй раз все получилось отлично, я поняла принцип, но им было наплевать. Они болтали и трясли бокалами, словно… Меня вдруг охватила такая ярость! Я схватила третью стрелу и выстрелила в яблоко в пасти поросенка. Прямо рядом с головой Сенеки Крейна. Все ужасно? Распахнув глаза, я молча смотрю на нее. Что мне ответить? Не помню свой индивидуальный показ. Он поблек на фоне всего остального, стерся с годами из памяти, остался неразличимым пятном. Что бы там ни было, с выступлением Китнисс не сравнится. — Пит сказал стрелять в яблочко… — словно в оправдание добавляет она. Я начинаю смеяться. Смех прорывается наружу, я не могу его сдержать, складываюсь пополам. Под ребрами колет, я морщусь от боли, продолжая хохотать. Китнисс слабо улыбается. Я притягиваю ее к себе, все еще вздрагивая от истерического припадка. — Я люблю тебя, моя прекрасная девочка, — шепчу я. — Все будет хорошо. Давай подождем объявления баллов, ладно? Ты показала им их место, они обязаны оценить тебя по достоинству. — Думаешь, все в порядке? — спрашивает она с надеждой. Я не уверена, но беспечно пожимаю плечом и говорю: — Конечно. Пойдем, посмотрим оценки. Расскажешь обо всем Хеймитчу и Питу. Я касаюсь пальцами прохладной ручки и нажимаю, чтобы выйти в коридор. Слова Китнисс застают меня на самом пороге: — Я тоже тебя люблю.       Эффи громко возмущается, услышав историю. Хеймитч же смеется, а глаза Пита сверкают от… восхищения? Китнисс закрывает лицо руками, больше не переживая. По крайней мере не так сильно. — «Спасибо за внимание»! Солнышко, ты лучшая! — заявляет Хеймитч. Эффи зло зыркает на него и фыркает, как размалеванная лошадь, раздраженно скрещивает руки на груди. Все умолкают, когда появляется герб Панема на экране телевизора. Затем мы видим лицо Цезаря. Он ослепительно улыбается и поправляет выкрашенные в синий волосы, лишь затем начинает озвучивать баллы. Специально тянет, чтобы выдержать интригу. Профи выбили от девяти до десяти, затем оценки резко снижаются. Маленькая Рута выступает неожиданно хорошо, и я наклоняю голову, глядя в ее умные темные глаза. Совсем малышка. Но победитель только один. Я не чувствую жалости. — Пит Мелларк… Восемь баллов! — А-а! — взвизгивает Эффи и легонько хлопает Пита по плечу. — Молодец! Просто умница! — Китнисс Эвердин… — лицо Цезаря вытягивается от удивления. — Одиннадцать! В абсолютной тишине я беру Китнисс за руку и сжимаю ее ладонь. Та сидит неподвижно, не верит своим ушам и глазам. Пит лишь кивает, будто знал результат заранее.       Двадцать четыре часа. Звучит так, будто это целая вечность. Тысяча четыреста сорок минут. Бесконечно много. И невозможно мало, если подумать, что именно таково расстояние между жизнью и смертью. Сколько трибутов погибнет в первый день? Десять? Сколько из них будет профи? И что, если среди них будет Китнисс? Я провожу пальцем по лакированной поверхности стола. Часы издевательски тикают на стене. Завтра будет последняя возможность показать себя, привлечь спонсоров до Арены. Сидеть перед толпой пустоголовых идиотов с напудренными волосами… Я жмурюсь, словно от боли или слишком яркого света. Почему все так? Несправедливо. Я оборачиваюсь, заслышав тихие шаги. Пит останавливается рядом со мной и виновато опускает голову. — Почему ты здесь? — спрашиваю холодно. — Не мог уснуть. Он не садится, так что мне приходится смотреть на него снизу-вверх, но впечатление создается обратное. Будто это я нависаю над ним, как огромная волна, готовая поглотить. В столовой темно, только свет неоновых вывесок и ярких уличных ламп, проникающий даже на двенадцатый этаж, рассеивает мрак. — Они всегда веселятся, — замечает Пит, посмотрев в сторону окна. — Их жизнь — вечный праздник, никаких темных дней. — У них были темные дни. Во времена восстания. Может, они хотят сбежать от воспоминаний? На генетическом уровне, — задумчиво говорю я. — У нас эти дни до сих пор не закончились, куда нам бежать? Некуда. — Опасный разговор. Не боишься камер? — улыбаюсь я. — Я и так скоро умру, — отвечает он, будто говорит о том, что завтра пойдет дождь. — Может, ты победишь. — Она победит. Должна победить. Я поднимаю взгляд, пораженная его твердым, уверенным тоном. Ее победа равняется его смерти, и он это знает. Тогда почему? Почему он готов принять это? Почему так спокоен? — Я буду готовиться к интервью отдельно. С Хеймитчем. Китнисс узнает об этом завтра и будет очень зла, но это ради ее же блага, — делится Пит. — Я не желаю ей смерти, из нас двоих только у нее есть все шансы победить. Я хочу поставить на нее, ведь… — Мне жаль, — перебиваю я. Звучит тускло, наигранно и безжизненно. Я ничего не чувствую, кроме смятения. Нет во мне жалости. Нет сил ее изобразить. Но впервые я вижу в Пите ребенка, который не заслуживает оказаться на Арене. — Мне тоже, — кивает он. Мы будто заключаем секретное соглашение. Я впервые думаю о нем как о человеке. Поддавшись порыву, встаю и обнимаю его. Мне не жаль его на самом деле, но это единственный шанс притвориться, что это не так. Я давно свыклась с мыслью, что нужно будет принести его в жертву. Ради Китнисс. Ради меня самой. Но я надеюсь, что ему не будет больно. Уснуть и видеть сны. Это ли не цель желанная?