Терновый венец

      В жизни больше несчастья, чем счастья. То, что она длится не вечно, — просто милосердие.

      Эна       Ночью я почти не спала и встала на рассвете. Тревога неприятно покалывает изнутри, вынуждая двигаться, искать, чем себя занять, чтобы не дать этому чувству накрыть меня с головой. Одевшись в охотничью одежду, я спускаюсь на первый этаж и захожу на кухню, чтобы выпить воды. К моему удивлению и неудовольствию, я там не одна. Тайра, девушка моего брата и мать его будущего ребенка, сидит за столом, поглаживая кончиком пальца край дымящейся кружки. Услышав мои шаги, она вздрагивает и переводит на меня взгляд раскосых светло-голубых глаз. — Привет… — негромко говорит она, слабо улыбнувшись. Вид у нее не самый счастливый, и я слегка хмурю брови. — Не спится? — Последний месяц то все время клонит в сон, то пары часов хватает, чтобы выспаться, — отвечает Тайра, убирая темные пряди за уши, чтобы не лезли в лицо. Я подхожу к шкафу и достаю стакан, наполняю его водой, затем снова перевожу взгляд на Тайру. Она выглядит рассеянной, печальной. — Поздравляю, — говорю я, чтобы заполнить тишину. Звучит слишком формально и сухо. — Спасибо. Сначала я испугалась, когда узнала, что стану матерью, а теперь люблю малышку больше жизни, хоть она и не родилась еще. Так странно. Я невольно закатываю глаза. Я ожидала такой же формальной благодарности, завершившей бы разговор, но она с чего-то решила поделиться своими чувствами. Может, просто уйти, оставив ее без ответа? Именно так я хочу поступить, но, сделав над собой усилие, спрашиваю: — Думаешь, будет девочка? Почему? — Ну я… — Тайра смущенно умолкает на секунду. — Я чувствую… Арес считает, что это чушь, он хочет сына, но я знаю, что будет девочка. Сложно объяснить, просто знаю и все. Я киваю в ответ на ее сбивчивую речь. Хочет сына, надо же. Губы сами собой кривятся от злости, когда я вспоминаю наш с ним вчерашний разговор. Вот же безмозглый идиот! И как его слова могли так задеть меня? Давно пора привыкнуть. — И как он? Поддерживает тебя, заботится? — зачем-то интересуюсь я. Тайра смотрит на меня несколько мгновений молча, а потом вдруг начинает плакать. Я застываю, испуганная и раздраженная ее реакцией. Хочется убраться подальше, чтобы не видеть ее слез. Будто мне своих проблем в жизни не хватает! Я уж точно не нуждаюсь в чужой драме. — Прости! — сипло произносит она. — Я такой раньше не была, ты же знаешь! Знаю? Ничего я не знаю. Тайра всегда была дружелюбна ко мне, но никогда еще мы не говорили так долго. Я абсолютно ничего о ней не знаю, да и не слишком стремлюсь что-либо узнать. Даже не помню, сколько они с Аресом вместе. Года три? — Просто… Я всегда хотела семью, чтобы кто-то любил меня, чтобы не быть одной, но здесь я словно чужая. Все не так, как я представляла, а Арес стал каким-то отдаленным, будто ему неприятно быть рядом со мной, — быстро и отрывисто говорит Тайра, радуясь, что может поделиться с кем-то, кто никому не передаст ее слова. Мне хочется, чтобы она замолчала, хочется уйти. Ее тоска и одиночество давят на меня, мне это вовсе не нужно. И я вовсе не желаю быть чьей-то жилеткой для слез, которую достают из шкафа, когда рядом не оказывается чужих заботливо протянутых носовых платков. — Уверена, что все наладится, — отвечаю лишь бы отделаться от нее и невесомо касаюсь ее плеча, создавая видимость искренности. Тайра вдруг откидывается на спинку стула и улыбается, забыв обо всем, что говорила до этого. Она кладет руку на небольшой, но заметный живот, ее глаза загораются. — Она недавно начала толкаться, я все ждала, когда же это произойдет. Хочешь? — спрашивает Тайра и, не дожидаясь ответа, берет мою ладонь. Сначала я ничего не чувствую, кроме острого недовольства, и собираюсь уже высвободить руку, но тут… Это похоже на пульсацию, сложно передать словами. Один толчок, второй, третий, потом все успокаивается. Тайра разжимает пальцы, отпуская мою ладонь, а я ощущаю легкую дрожь, проносящуюся по телу. Легкая обида покалывает изнутри, ведь мне никогда не стать матерью. Я всегда буду принадлежать Капитолию, у меня нет права на счастье ни в каком его проявлении. Я тут же отмахиваюсь от этой мысли. По крайней мере мой ребенок никогда не окажется на Жатве, на Играх. И о материнстве я не мечтаю. — Мы даже на имени сойтись не можем. Для девочки мне нравится Нанами, а Арес настаивает на Алике, — шепотом сообщает Тайра, когда я поднимаюсь. — Нанами звучит очень красиво, — говорю я не столько из-за того, что мне нравится это имя, сколько из-за смутного желания поддержать Тайру. — Постарайся стать хорошей мамой, даже если Аресу не удастся стать хорошим отцом. Я ухожу быстрее, чем она успевает ответить, и чувствую облегчение. Когда-то я была бы рада возможности наладить отношения хоть с кем-то. Теперь это в прошлом.       Я иду по знакомым лесным тропам, вдыхая аромат сосен и мелких цветов. Здесь так много воздуха, что кружится голова. За несколько месяцев в Капитолии я почти забыла, как чудесен лес. Изначально я планировала поохотиться, но в последний момент решила просто пройтись. Если бы было больше времени, я бы обязательно дошла до озера. Вода наверняка очень теплая. Иногда в Капитолии я задумывалась, даже мечтала о побеге. Я хорошо ориентируюсь в лесу, умею охотиться. Что, если сорваться на бег, броситься к границе Панема? Вдруг где-то там есть другие люди? Свободные, не знающие о Сноу и Играх. Я качаю головой. Сложно представить, что где-то есть мир, где ты не должен убивать на потеху другим, где тебя не будут продавать, словно вещь. Я знаю, что никуда не убегу, что я останусь здесь навсегда. Не только из-за моей семьи, но и из-за себя. Я давно приняла правила игры и забыла, что такое свобода. Дойдя до поляны, я ложусь на траву. Ароматы трав и цветов щекочут нос, совсем рядом стрекочет кузнечик. Изумрудный жук ползет по стебельку ромашки, его жесткие крылья блестят на солнце. Сорвавшись, он с глухим жужжанием падает на землю и дергает лапками, пытаясь перевернуться. Бабочка взмахивает белыми крылышками, кружа над васильком. Полосатая пчела забирается в фиолетовый колокольчик, чтобы выпить нектар. Совсем рядом со мной проносится толстый пушистый шмель, и я провожаю его взглядом. Пушистые белые облака плывут по небу. Здесь оно кажется высоким и ярко-голубым. В самом Дистрикте же оно словно испачкано в угольной пыли. Легкий ветерок гонит облака на запад, пригибает тонкие травы к земле. Я вытягиваю руку, будто надеюсь поймать облако или хотя бы солнечный луч. Вместо этого на кончик моего пальца опускается божья коровка. Я аккуратно приподнимаюсь и разглядываю насекомое. Красные крылышки с тремя черными точками с каждой стороны подрагивают, пока она ползет по моей руке, перебирая крошечными лапками. Я дую на нее, и она взлетает, уносится куда-то вверх, к небесам. Я встаю на ноги и отряхиваюсь. Пора возвращаться в реальность.       Первым делом я захожу домой, чтобы переодеться. Некоторые люди в Двенадцатом, вроде моего брата и Персефоны, всей душой презирают меня, поэтому, перебирая вещи, я останавливаюсь на белом длинном платье. В нем я выгляжу моложе и беззащитнее, разве скажешь, что я золотая девочка Капитолия? Макияж сегодня тоже без надобности. Я смотрю на свое отражение, девушка в зеркале холодная и совсем не похожа на прежнюю меня. Ни одно платье не в силах придать моему взгляду утерянной теплоты. По привычке я касаюсь пальцами кулона Хеймитча. Кажется, это единственное, что мне удалось сохранить. Мамино кольцо я давно вернула и вместе с ним словно сняла с себя груз ее ожиданий. Закончив со сборами, я направляюсь к дому Хеймитча. Входная дверь открыта. Как и всегда. Он сидит, положив голову на стол, рядом стоят пустые бутылки. Сколько раз я видела эту картину не перечесть. — Хеймитч! — зову я. В первые годы я не могла сдержать желание прикоснуться к нему, всегда испытывала сочувствие, находя его таким. Это давно прошло, сейчас я держусь на расстоянии. — Хеймитч! Он бормочет что-то невнятное, потом вдруг вскакивает, схватив нож, я отклоняюсь назад, не дав лезвию задеть меня. Хеймитч моргает, безумие и страх исчезают из его взгляда, и он отбрасывает нож, тяжело опирается на стол, чтобы не упасть. Я молча рассматриваю его. Растрепанный, помятый. В волосах появились серебристые нити, но выглядит он все еще очень хорошо. Тем не менее я испытываю недовольство. Я знаю, что теперь Хеймитч не пьет так много, как тогда, когда мы познакомились, но было бы намного проще, если бы и перед Жатвой он так не напивался. Думает только о себе! — Привет… — произносит он хрипло. — Как ты? — Нормально, а ты? — спрашиваю я сухо. — Бывало и лучше. — Собирайся. Через два часа нужно быть на площади, — говорю я, решив не тратить больше времени на пустые дежурные фразы. Как я и хотела, мы отдалились. Я больше не нуждаюсь в нем, вообще ни в ком не нуждаюсь. Я разворачиваюсь, чтобы уйти, но Хеймитч вдруг хватает меня за запястье, дергает на себя. Я врезаюсь в стол и морщусь от боли в бедре, но он, кажется, этого не замечает, дергает меня за подбородок и вглядывается в лицо. На секунду я теряюсь, замираю. Хеймитч стоит совсем близко, между нами всего лишь несколько сантиметров, не более. Взгляд темно-серых глаз обжигает, проникает в самую душу, и я вдруг чувствую вспышку ярости. — Что ты делаешь? — шиплю я, грубо отталкивая его. — Собирайся! Высвободившись, я стремительно вылетаю из его дома и хлопаю входной дверью, поправляю одежду и волосы. Почему-то меня потряхивает, глаза жжет от подступивших слез. Я делаю глубокий вдох, заставляя себя успокоиться. Тру запястье и рассматриваю кожу, словно ожидаю увидеть на ней ожог от его прикосновений. Но запястье белое, ни каких следов от его пальцев. Тряхнув головой, я спускаюсь с крыльца и иду прочь от Деревни Победителей.       Улицы Шлака пусты. Люди вовсю готовятся к Жатве, до которой осталось совсем мало времени. Посреди дороги валяется потрепанный грязный мяч. Казалось бы, ничего необычного, но от этого тревога внутри меня усиливается. Что, если именно его хозяин станет трибутом в этом году? Я отталкиваю эту мысль и ускоряю шаг, впереди уже виднеется знакомый маленький дом. За эти годы он значительно просел и почернел от угольной пыли, которая здесь повсюду. Дверь открыта, и я переступаю порог. С полки в маленькой гостиной на меня смотрят улыбающиеся глаза Лукаса, его фотография помещена в рамочку с черной траурной лентой. Я поспешно отвожу взгляд. — Эна! Прим подбегает ко мне и крепко обнимает. Она такая маленькая и худенькая, наверное, самая низкая девочка в классе, и очень сильно похожа на мать. Я глажу ее по волосам, заплетенным в две аккуратные косички, и опускаюсь на корточки, беру ее за руки. — Привет, малышка. Ты так выросла, совсем большая. Я чувствую себя старушкой. — Ты вовсе не старушка, — отвечает она и слабо улыбается. Ее губы немного дрожат, лицо бледное, глаза лихорадочно блестят. Я рассматриваю ее белую блузку и светлую юбку, поправляю кружевной воротник. — Что это у тебя? — спрашиваю я. — Где? — Прим опускает взгляд, проводит рукой по одежде и снова недоуменно смотрит на меня. — Да вот здесь. Что это? Я вижу страх в твоих глазах? — спрашиваю я с крайне серьезным видом, и Прим начинает смеяться. Потом обнимает меня за шею и прижимается ко мне так резко, что я едва не падаю на пол вместе с ней. — В чем дело, малышка? — я мягко глажу ее по спине. — Мне приснилось, что меня выбрали. Что Эффи назвала мое имя, — шепчет она и начинает дрожать. Я отстраняюсь и заглядываю ей в глаза, сжимаю ее плечи, легонько встряхиваю. — Это просто сон. Твое имя написано только один раз, оно не попадется Эффи, все будет хорошо. Все волнуются перед первой Жатвой, но тебе нечего бояться, ладно? — Китнисс тоже так говорит, — улыбается Прим. — И она права. Кстати, где она? И твоя мама. — Мама на кухне, а Китнисс ушла на охоту и пока не вернулась, — отвечает Прим. — Но она успеет. Всегда успевает. Я киваю, не слишком успокоенная этим. До Жатвы осталось совсем мало времени. Еще раз провожу ладонью по волосам Прим и заглядываю на кухню. Мэри что-то старательно готовит, но, услышав шаги, поднимает голову и улыбается. Она больше не сидит неподвижно, как было сразу после смерти Лукаса, но прежней не стала. Ее взгляд изменился, волосы потускнели, лицо осунулось, постарело. Ей и сорока еще нет, но кажется, что она древняя старуха. Мне тяжело ее видеть, замечать отражение собственной боли, усиленной в сто раз, словно снова и снова возвращаешься в тот день, после которого все изменилось. — Как ты? — спрашиваю я. — Все хорошо. Китнисс еще не вернулась? Хлопает входная дверь, и я отвечаю: — Вернулась. — Скажи, чтобы поторопилась. Вода еще теплая. Китнисс снимает куртку, когда-то принадлежавшую ее отцу, и оборачивается, улыбается. — Эна! Я обнимаю ее. От нее пахнет лесом. Темная коса растрепалась, пряди падают на смуглое лицо, и я убираю их, чтобы не лезли ей в глаза. — Привет, охотилась с тем красавчиком, поэтому так задержалась? — Он просто мой друг! — возмущенно отвечает она, и я весело фыркаю. — Как скажешь, — я становлюсь серьезнее, она тоже. На долю секунды мне кажется, что передо мной стоит Лукас. Они бесконечно похожи не только внешне, но и характерами. Иногда это даже в минус. — Все будет хорошо, Китнисс. Не волнуйся, ладно? Удачи сегодня. Она молча кивает. Нет смысла говорить, что я недовольна из-за того, что она брала тессеры, почти всегда отказываясь от денег из принципов. Сегодня в этом нет смысла, впрочем, это все равно ни к чему не приводит. Упрямства в ней больше, чем в сотне ослов. Я заставляю себя перестать переживать. — Давай, поторопись! Мне уже нужно идти! — бодро говорю я, подталкиваю ее в спину, и она покорно идет к ванной. Из темного угла доносится громкое злобное шипение. На меня смотрит светящийся глаз, взгляд которого выражает вселенское презрение. — И тебе «ш-ш-ш»! — отзываюсь я.       На площади уже полно народу. Все стоят, щурясь от яркого солнца, и трясутся от страха в ожидании начала церемонии. Я занимаю свое место, ищу взглядом Китнисс и киваю ей, потом пытаюсь отыскать Прим. Она стоит в третьем ряду, другие дети почти полностью закрывают ее от меня. Пальцы начинает покалывать от нервов, ни Хеймитча, ни Эффи пока нет. Я смотрю на огромные стеклянные шары, гадая, кому не повезет в этот раз. Если бы только можно было сделать так, чтобы бумажки с именами тех, кто мне дорог, исчезли оттуда! Я делаю вдох и выдох. Выпрямляю спину, лицо становится бесстрастным, равнодушным. Минут через пять появляется Эффи. На ней отвратительное малиновое платье, голову «украшает» очередной парик. Она улыбается при виде меня, что-то щебечет, но я не слушаю и не отвечаю. Тогда Эффи подходит к микрофону и бодрым голосом с дебильным капитолийским акцентом произносит: — Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! Счастливых Вам Голодных Игр и пусть удача всегда сопутствует Вам! Рада видеть всех вас на церемонии Жатвы, посвященной скорому началу 74-х Голодных Игр! Она останавливается, чтобы набрать в легкие воздуха и замирает, кривится от отвращения. Хеймитч с трудом поднимается по ступенькам, помятый и растрепанный, едва держащийся на ногах. Сделав несколько шагов, он нелепо взмахивает руками и падает с края сцены прямо в пыль. Часть меня хочет вскочить с места и помочь, но я продолжаю сидеть с равнодушным, даже скучающим видом. Операторы тут же переводят на Хеймитча камеры, чтобы не упустить такой чудный момент, по рядам проносятся тихие смешки, перерастающие в громкий искренний смех. На несколько секунд напряжение спадает, но потом тревога и страх снова повисают в воздухе, миротворцы поднимают бессознательное тело Хеймитча с земли и усаживают на стул рядом со мной, покидают сцену и занимают свои места. Эффи продолжает как ни в чем не бывало: — Прежде чем мы начнем, давайте посмотрим фильм, привезенный из самого… Капитолия! Я уже давно научилась сдерживать желание закатить глаза на этой фразе. На экранах появляются знакомые всем кадры, голос диктора в тысячный раз рассказывает историю появления Голодных Игр. Хеймитч со стоном поднимает голову, и я перевожу на него взгляд. Одежда, волосы и лицо перепачканы в пыли, от него несет алкоголем, и я отстраненно думаю, что не чувствую, глядя на него сейчас, ничего, кроме раздражения и отвращения. Он вдруг поднимает на меня глаза, и я поспешно отворачиваюсь, считаю про себя: «Один, два, три…» Наконец фильм заканчивается, и Эффи бодро объявляет, что пора определить, кому же выпадет честь представлять Двенадцатый в этом году. Она цокает каблуками, приближаясь к шару с именами девушек. На площади повисает мертвая тишина, все отшатываются назад, стараются стать незаметнее, будто это поможет. Спустя пару долгих мгновений Эффи вытаскивает одну бумажку, возвращается к микрофону и читает: — Примроуз Эвердин! Я вскакиваю с места, и Хеймитч хватает меня за запястье, но я отбрасываю его руку. Люди расступаются перед Прим, пропуская вперед. Она медленно идет к сцене, поправляет блузку. Я чувствую вину перед ней и перед Лукасом, будто это я вытянула ее имя. Я ведь говорила ей совсем недавно, что с ней ничего не может случиться, так как могла Эффи вытащить бумажку именно с ее именем? Одну из тысячи… Почему? — Прим! Прим! — разносится над площадью срывающийся голос Китнисс. Прим останавливается, поворачивается к сестре. Миротворцы хватают Китнисс за руки, приказывая вернуться на место, но она отталкивает их и кричит: — Я доброволец! Я хочу участвовать в Играх! Мир замирает, становится бесцветным, беззвучным. Все нереальное, неправдоподобное, словно я смотрю очередную глупую постановку в Капитолии. Не может быть правдой, не может… — Нет! Нет! — голос Прим током бьет меня, заставляя вздрогнуть. — Иди к маме, иди! — Китнисс обнимает сестру, а потом миротворцы хватают ее, теперь уже уводя прочь от прицела камер и сцены. — Первый доброволец в Двенадцатом… Иди сюда, душечка! Китнисс идет к сцене, покачиваясь и не поднимая головы. Она только что самостоятельно подписала себе смертный приговор. Нет! Никакого смертного приговора! Она сможет вернуться, я сделаю все, что от меня зависит, все и даже больше! Она не может умереть. Только не она. Нет, пожалуйста, только не она… Воздух застревает в легких, земля качается под ногами, но я должна взять себя в руки. Ради нее. — Как тебя зовут? — спрашивает Эффи. — Китнисс Эвердин… — глухо отвечает она. — Это была твоя сестра? — Да. Люди, один за другим, начинают поднимать руки, показывая три пальца. Я сразу присоединяюсь к ним, плотно сжимая губы. Я никогда не ненавидела Капитолий так сильно, как сейчас. Этот момент единения сбивает Эффи с толку, но придает уверенности Китнисс. Она выпрямляет спину, расправляет плечи. Чуть повернув голову, вижу, что и Хеймитч поднял руку в знак уважения, с трудом скрываю улыбку. В груди разгорается пламя, готовность бороться, и я клянусь, что Китнисс вернется домой. И я никогда не позволю Капитолию сделать ее своей игрушкой. Чего бы мне это ни стоило. — Кхм, теперь юноши! — Эффи быстро хватает первую попавшуюся бумажку. — Пит Мелларк! Второй несчастный медленно идет вперед. Бледный, широкоплечий, наверняка сильный. Он кажется мне смутно знакомым, но я не могу вспомнить. Я не испытываю к нему ничего, кроме неприязни. Он один из двадцати трех трибутов, стоящих между Китнисс и ее победой. Мне нет никакого дела до того, что он тоже из Двенадцатого. В этом году у меня только один трибут. — Можете пожать друг другу руки, —объявляет Эффи. Я едва смотрю на Пита, быстро коснувшись его ладони, поворачиваюсь к Китнисс, сжимаю ее пальцы и внимательно гляжу ей в глаза. Она кивает, поняв меня без слов, и уходит в комнату для прощания.       В вагоне поезда я нервно хожу то в одну, то в другую сторону, пытаясь успокоиться. Мне нужен холодный ум, чтобы помочь Китнисс вернуться. Хеймитч куда-то делся, но я едва думаю о нем. Если в самом деле будет лес, то это отлично. Она умеет охотиться, находить еду и воду, она сильная и выносливая, быстро бегает и прекрасно стреляет. Она не сломается, столкнувшись с препятствиями на Арене. Дверь отъезжает в сторону, и Китнисс бросается ко мне, я крепко ее обнимаю. Пит неловко отводит взгляд и занимает одно из кресел. — Все будет хорошо, ты вернешься домой, я ставлю на тебя, — шепчу я. — Садись. Китнисс почти падает в кресло рядом с Питом. Я сажусь напротив. На деревянном столе расставлены тарелки с мясом и блюдца с десертами, но никто не обращает на это внимания. Дверь снова отъезжает, Хеймитч входит в вагон, шатаясь. Он берет бутылку с виски, наливает в немного в стакан. — Раз ты здесь, — он указывает на меня, — то, думаю, я могу пойти. Ты справишься. Хеймитч в самом деле разворачивается и направляется к выходу. По телу проходит жар. Не задумываясь, я хватаю со стола нож и метаю его. Лезвие, сверкнув, проносится в опасной близости от Хеймитча и застревает в стыке между двумя деревянными панелями. Повисает звенящая тишина. Хеймитч переводит взгляд со стакана на нож, хватается за рукоять и рывком высвобождает лезвие, с интересом разглядывая его. Пит удивленно хлопает ресницами и кашляет, Китнисс издает тихий смешок, явно одобряя мои действия. — Больше не делай так, золотце, — говорит он и кладет нож на стол. Наши взгляды пересекаются всего на мгновение. — Не хмурься, солнышко. Хмурых никто не любит, особенно в Капитолии. — Мне не нужна любовь Капитолия, — выплевывает Китнисс. — Ошибаешься, — отзывается Хеймитч. Что он чувствует, зная, что стал ментором дочери Лукаса? Я знаю, что он помог их семье после его смерти, хотя ни с кем из них, кроме самого Лукаса, не общался. Не только мне трудно, я несправедлива. — Вы расскажете нам, как победить в Играх? — подает голос Пит. Кажется, он заговорил впервые. Хеймитч хрипло смеется в ответ на этот вопрос и качает головой: — Никто их не выигрывает. Правда, золотце? — он смотрит на меня, но я молчу. — Но мы попробуем помочь вам выжить. Первый совет: ешьте. У вас есть несколько дней, чтобы набрать вес, иначе профи сломают вас щелчком пальца.