Терновый венец

      Жизнь, подобно шторму, постоянно смывает то, что было явью всего мгновение назад, и являет миру нечто опустошенное и неузнаваемое…

      Дистрикт 12. За несколько дней до 74-х Голодных Игр.       Хеймитч       Что-то с диким грохотом и лязганьем падает, кто-то тонко вскрикивает. За этим следуют громкая ругань и недовольное ворчание. Я поворачиваю голову, чтобы разглядеть, что произошло, но за спинами других людей ничего не видно. В воскресенье в Котле не протолкнуться, в душном воздухе висит запах пыли, пота и угля. Гомон, смолкший на секунду, снова заполняет пространство, и Кент — шахтер, сидящий рядом со мной, — окликает меня: — Ну, Хеймитч! Не отвлекайся! Я перевожу взгляд на пожелтевшие карты с заломанными углами, лежащие на столе, потом на те, что держу в руках, и с усмешкой бросаю их. Четыре короля побили четырех дам. — Нет… — протяжно восклицает Джо, еще один из моих знакомых. — Пятый раз подряд… Кому ты душу продал? — Вы просто не умеете играть, — отвечаю я и делаю глоток водки. От алкоголя становится еще жарче, на коже выступает испарина. Стены Котла, нагретые солнцем, делают воздух горячим, как в печке, от этого начинает болеть голова. Я думаю, купить воды или продолжить пить водку, когда Вильям, сидящий в углу, возвращает меня в реальность: — Если бы не следил за тобой внимательно, решил бы, что ты шулер. Давно хотел спросить, где ты научился так играть? Я растягиваю губы в ленивой улыбке и слегка качаю головой: — Это было давно, еще до Игр. Просто слежу за тем, какие карты выбыли, какие ушли другим игрокам, вот и весь фокус. Стоит упомянуть Игры, как температура за столом мгновенно падает на несколько градусов, все сникают и мрачнеют. — Еще раз? — предлагает Джо, все соглашаются, кроме меня. Я молча слежу за тем, как Вильям тасует колоду и раздает карты. На меня обрушиваются воспоминания, и я будто возвращаюсь на двадцать с лишним лет назад. Тогда я сидел на горячем песке, а собака со свалявшейся шерстью лежала рядом со мной, высунув длинный язык и тяжело дыша. Мой младший брат поглаживал ее по спине и с любопытством наблюдал за происходящим. Больше всего ему нравился процесс тасовки: Джули ловко перекидывала половину колоды в одну руку, затем составляла обе половины напротив друг друга, и карты с шелестом перемешивались. Быстро и легко. На первый взгляд. — Такая тасовка называется рифл шафл, — пояснила она тогда, раздавая карты. — Где ты такому научилась? — спросил мой друг Маркус. Он жил в соседнем доме, и мы всегда вместе возвращались со школы. — Папа научил, — ответила за нее Тина, старшая сестра Джули. — Но у меня не получается. Мы сыграли один раз, второй, третий. Брат лег прямо на землю и заснул. Он был еще маленьким, всего четыре года, и не мог понять смысла игры, она казалась ему очень скучной. Я же вошел в азарт, но, как бы ни старался, неизменно проигрывал Джули. Кажется, она была способна выиграть даже с самыми плохими картами на руках. — Да как ты это делаешь?! — не выдержав, воскликнул Маркус, когда Джули снова скинула все карты первой. Тина устало положила свои на землю, отказываясь продолжать игру. На ее лице читалась досада, смешанная с легкой завистью. Джули беззаботно улыбнулась: — Вы торопитесь и играете просто так, а надо запоминать ушедшие карты, прикидывать, какие в колоде, какие у других игроков. В этом весь фокус. Ветер растрепал ее темные блестящие волосы, несколько прядей упало ей на лоб, и она, поморщившись, заправила их за уши. В тот момент я подумал, что это самая красивая девочка не только в Двенадцатом, но и во всем Панеме. От воспоминаний давит в груди, я жмурю глаза, возвращаясь в настоящее, а потом еще несколько секунд наблюдаю за игрой шахтеров, прежде чем встаю и ухожу, не прощаясь. Они ничего не говорят и не останавливают меня, давно привыкнув к таким переменам в моем настроении. Перед выходом я покупаю несколько бутылок с водкой и шагаю под палящее солнце. Я иду быстро, словно в попытке сбежать от образов прошлого, всплывающих в голове. Я вовсе не хочу вспоминать, не хочу думать.       Втянув носом воздух, я чувствую запах пыли и гниющего дерева. Подняв глаза, с удивлением осознаю, что пришел совсем не туда, куда хотел бы. Мой старый дом, покосившийся и неопрятный, смотрит на меня черными провалами вместо окон. Сердце в груди подскакивает, в ушах начинает шуметь кровь. Я отступаю, едва не уронив бутылки с алкоголем, будто увидел призрака. Впрочем, почти так оно и есть. Последний раз я приходил сюда больше десяти лет назад, находиться здесь физически тяжело. Я осторожно поворачиваю голову и смотрю на входную дверь. Внутри поднимается волнение, смешанное со странной надеждой. Чего я жду? Что мама вдруг выйдет на крыльцо и недовольно позовет нас с братом, ворча, что мы шляемся где-то, а дрова не наколоты? Просто смешно… Я вдруг вспоминаю, как дрожали ее губы и тряслись руки, когда она прощалась со мной после Жатвы. Постарайся выжить, Хеймитч. Хотя бы постарайся, хорошо? Ты же такой смышленый мальчик… Лучше бы она не просила меня об этом. Тогда, наверное, она бы до сих пор была жива. Все они были бы живы. Невольно я делаю шаг, намереваясь войти в дом, но сразу отшатываюсь и, развернувшись, спешу убраться подальше.       Открыв бутылку, я делаю несколько больших глотков, морщась от горечи. Сознание слегка мутнеет, мысли о прошлом растворяются, как утренний туман. Я снова погружаюсь в состояние приятного опьянения и следующего за этим пофигизма. Я почти забыл, как это хорошо ощущается. Мне не требуется много времени, чтобы осушить две бутылки, остальные я ставлю на стол и, покачнувшись, лечу вниз. Столкновение с полом болью отзывается во всем теле, потолок раскачивается над головой с бешеной скоростью. Я вытягиваю руку, чтобы поймать его, заставить остановиться, а потом мозг отключается. Свет такой яркий, что режет глаза. Я ставлю ладонь козырьком и мучительно щурюсь. Небо бледно-голубое, словно выцветшее, а воздух обжигающе горячий. Я делаю несколько шагов вперед и вижу смутный силуэт девушки. Я ускоряюсь, чтобы поравняться с ней, разглядеть, но расстояние между нами все не сокращается. — Мейсили? — почему-то зову я, а потом все меркнет. Когда я снова открываю глаза, тело ломит от сна на жестком холодном полу, а голова раскалывается. Я со стоном поднимаюсь и сжимаю пульсирующие виски, ужасно хочется пить. Вот по похмелью точно не скучал. Настроение у меня просто отвратительное, в душе бушует ненависть ко всему миру. Покачиваясь, я плетусь на кухню и приникаю к крану, жадно пью холодную воду и кашляю, поперхнувшись. Сознание нисколько не проясняется, но зато я обращаю внимание на то, что за окном темно. Несколько часов проспал? Жатва уже послезавтра… Я тру лоб и перевожу взгляд на стол. Шесть пустых бутылок и две полные. Шесть?! Когда это я успел столько выпить?! Я моргаю несколько раз, но количество пустых бутылок от этого не меняется. То есть хотите сказать, что я выпил столько водки за раз и не помню об этом, а по итогу меня мучает только сильнейшая головная боль и тошнота, но сердце не остановилось от количества выпитого? Может, я все-таки умер? Я обвожу взглядом пол, но нигде не нахожу своего хладного тела. Ну и славно, не хватало еще застрять здесь в качестве призрака. Нахмурившись и тут же схватившись за виски, я бреду к приемнику и нажимаю на кнопку. Эта бесполезная рухлядь только шипит. Я в ярости бью по нему ладонью, и приемник, хрустнув, начинает работать. — Дамы и господа, с вами блистательный Цезарь Фликерман, не нуждающийся в представлении! В честь завтрашней Жатвы перед 74-ми Голодными Играми мы пригласили в нашу студию Сенеку Крейна — распорядителя, который порадует нас в этом году! Порадует, конечно. Радости столько, что в потолке уже дыра. Постойте-ка, завтрашней?! — Голодные Игры — это традиция. Они были созданы как наказание за мятеж, но, как мне кажется, это уже давно в прошлом. Сейчас Игры — это то, что объединяет весь Панем, — говорит, очевидно, Сенека. Я раздраженно цокаю языком. Весь Панем объединяет! Что за чушь?! Кого это объединяет-то? Капитолийцев, жрущих и пьющих, пока трибуты убивают друг друга, с Дистриктами, оплакивающими своих детей? Ну и херню он несет. Сам-то верит в это? — Скажите, Сенека, в чем Ваш уникальный стиль? — задает еще один вопрос Цезарь. — Для меня важна история. Игры должны быть не просто бойней, а чем-то, имеющим смысл… Я резко выключаю приемник и едва сдерживаюсь, чтобы не швырнуть его на пол. Отлично. Просто отлично! История для него важна! Смысл! Нет в Играх никакого смысла! Мы просто платим за грехи безмозглых предков и отправляем детей на убой! Я бью кулаком в стену и слышу тихий хруст костей. Зло шипя от боли, встряхиваю кистью. И как, черт возьми, получилось, что Жатва завтра, а один день просто-напросто исчез из моей памяти?! В крови бурлит ярость, и мне хочется что-то сломать, уничтожить. Чтобы не пришлось убирать последствия этой вспышки, я стремительно покидаю дом.       Душно. От влажного теплого воздуха одежда липнет к телу, на коже выступает испарина. Я иду неизвестно куда, почти срываясь на бег, желая избавиться от давления в груди. Жатва завтра. Еще два гроба, две разбитые семьи, потому что я не смог помочь очередным обреченным детям. Я останавливаюсь, оказавшись возле забора. Сейчас он тихо гудит, значит, под напряжением. Я вглядываюсь в темноту леса. Ночью он кажется совсем тихим и жутким. Черные высокие деревья цепляются ветвями друг за друга и устремляются вершинами к низкому небу. Вдалеке раздается унылый, пробирающий до дрожи вой, ему вторит другой волк, третий. Их тоскливые голоса сливаются в единую, леденящую кровь колыбельную. Желтая размытая луна смотрит своим гладким лицом и молча внимает их зову. Тревожно кричит ночная птица, хлопая крыльями. Слышится тихий писк мыши и глухое уханье совы. Потом все стихает. Я отступаю на шаг, глядя на забор, отделяющий меня от ночной жизни, растираю холодные, несмотря на духоту, ладони. В груди появляется тревожное чувство, вызванное то ли воем, то ли грядущей Жатвой. Алкоголь, оставшийся в крови, больше не спасает. Я разворачиваюсь и устремляюсь обратно. Напиться в последний раз, чтобы и завтрашний день стерся, смазался.       Я иду мимо одинаковых домов, в которых никто никогда не жил, и мне мерещится, что их черные окна провожают меня тоскливыми взглядами. От этого чувства я передергиваю плечами. Ну вот еще, какая глупость. Нелепо бояться чего-то мистического, когда живешь среди людей. Впереди я замечаю человека и останавливаюсь. Эна. Она идет мне навстречу, явно не спешит и не видит меня, опустив голову. Мне не видно ее лица, и я невольно делаю шаг вперед, к ней, но снова замираю, отступаю к краю дороги, чтобы она меня не заметила. Пройдя мимо моего дома, она поднимается на свое крыльцо, толкает дверь и скрывается из вида. Я вздыхаю, жду еще немного и возвращаюсь к себе. На столе меня ждут две бутылки. — Хеймитч, — словно сквозь вату доносится до меня чей-то голос. Голова тяжелая, и я не могу разомкнуть веки, только что-то несвязно отвечаю. Тело горит, словно в огне, в горле сухо, а шея совсем задеревенела. Мне кажется , я слышу рык переродка, нервы сразу натягиваются. Прежде чем я успеваю сообразить, пальцы сами собой сжимают рукоять ножа, и я взмахиваю им, но лезвие рассекает только воздух. Я вскакиваю на ноги, стул позади меня с грохотом падает, а я озираюсь, ища источник опасности. Но нахожу только Эну, невозмутимо стоящую рядом со мной. Откуда она взялась? Где капитолийская тварь? Я моргаю, окончательно вырываясь из объятий сна, отбрасываю нож и упираюсь рукой в стол, чтобы не упасть. Пол какой-то слишком неустойчивый. В ушах шумит, в виски будто вонзаются раскаленные иглы. Я рассматриваю Эну. На ней белое платье с длинными рукой и туфли без каблука. В этом наряде она выглядит невинно и беззащитно. Идеально прямые волосы обрамляют ее бледное лицо, привычные мягкие волны исчезли. Она смотрит бесстрастно, ждет, пока я приду в себя, начну соображать. Что-то в ней изменилось, и я пытаюсь вспомнить, как она выглядела в последнюю нашу встречу. Так же или несколько иначе? — Как ты? — спрашиваю я хрипло. — Нормально. А ты как? — отвечает она без всяких эмоций. — Бывало и лучше. — Приведи себя в порядок. Через два часа надо быть на площади. Вот и весь разговор. Дежурные вопросы и фразы, ничего не осталось. Эна разворачивается, чтобы уйти, но я хватаю ее за запястье и дергаю на себя, пристально вглядываюсь в ее лицо. На первый взгляд ничего существенно не поменялось, но глаза словно стали намного темнее. Она освобождается из моей хватки и отталкивает меня. — Что ты делаешь, Хеймитч? — раздраженно шипит она. — Собирайся! Развернувшись, Эна стремительно уходит прочь и хлопает дверью, оставляя меня в одиночестве. Несколько секунд я смотрю в пустоту, потом беру бутылку, в которой осталось немного водки, и в два глотка осушаю ее.       Приводить себя в порядок я и не думаю. Во-первых, у меня раскалывается голова. Во-вторых, я не собираюсь наряжаться как на праздник, когда иду навстречу смерти, пусть и не своей. Бросив взгляд в зеркало, я вижу свое помятое и растрепанное отражение. Впрочем, своим видом я никого не удивлю, ведь появляюсь так на каждой Жатве. Я толкаю дверь и с шипением и грязными ругательствами закрываю глаза от слишком яркого солнечного света. Головная боль и тошнота усиливаются в сотню раз, меня ведет в сторону, и я едва не падаю с крыльца. Идти под палящим солнцем — то еще испытание. Я морщусь, стараясь держаться в тени, но даже там безумно жарко. Пот струится по лбу, рубашка промокла насквозь. Наконец я вползаю на сцену, в центре которой стоит Эффи в чудовищном малиновом платье. Эна с идеально прямой спиной сидит на стуле. Я делаю неловкий шаг и валюсь с края сцены прямо в пыль. И надо было мне преодолевать все эти ступени ради этого! Голоса смолкают, солнце выключается. Когда я снова открываю глаза, то оказываюсь сидящим на стуле: кто-то поднял меня и перенес сюда. Над площадью разносится пафосный голос диктора, уже который год говорящего одно и то же. Тринадцать Дистриктов взбунтовались и бла-бла-бла. Я-то надеялся, что церемония уже завершена, но мне не могло так повезти. Я оглядываюсь. Эффи стоит спиной к нам, наверняка прижимает руки к груди и повторяет слова диктора. Еще одна ее дурацкая привычка. Эна наблюдает за мной, но стоит мне повернуть к ней голову, как она отводит взгляд. Ее лицо кажется холодным, замерзшим. Ни единой эмоции. Я поджимаю губы и рассматриваю толпу. Кому не повезет сегодня? Тому рыжему парню в последнем ряду? Или той высокой девушке с короткими каштановыми волосами? Девочке из Шлака или сыну аптекаря? Может, дочери мэра? Здесь все равны, смерти плевать, откуда ты родом, кто ты и кто твои родители. Она просто настигает тебя однажды. И ты исчезаешь. — Поздравляю с началом 74-х Голодных Игр! — бодро произносит Эффи. Вот же капитолийская дура. — Давайте узнаем, кто же станет счастливчиком, которому выпадет честь представлять свой Дистрикт! По традиции начинаем с девушек. Напевая себе под нос какую-то мелодию, Эффи цокает каблуками и подходит к огромным шарам. Опускает внутрь руку, шевелит пальцами, выбирая бумажку. Будто не решает чью-то судьбу, а собирается наугад заказать блюдо в ресторане. Наконец она останавливается и выхватывает одну, вскидывает голову и возвращается на место. Повисает мертвая тишина, в которой отчетливо слышится треск бумаги. Эффи неспешно поднимает руку вверх и читает имя: — Примроуз Эвердин!