Терновый венец

      Держи свое сердце закрытым, потому что ничто не вечно. Не привязывайся к чему-либо, потому что это что-либо уйдет в конце концов и разобьет твое сердце.

      Хеймитч       К платформе мы едем в тишине. После Тура Эффи не провожает нас до поезда, так что ее трескотня остается на пороге Центра и затихает, когда за нами закрываются массивные двери. Эна держится подчеркнуто холодно и отстраненно, ее лицо бледное, а взгляд тусклый, лишенный жизни. Я протягиваю руку, желая прикоснуться к ней, но она уклоняется и едва заметно качает головой. В глубине души я знаю, в чем дело. Но даже в мыслях не хочу озвучивать это. Только не с ней. Только не с ней. Я смотрю в окно: на бледное розовеющее небо, на бездушные многоэтажки, составленные из стекла и железа. Капитолий кажется мне вычурным, несуразным. Слишком много огней, вывесок, статуй, гирлянд, флагов. И люди, идущие по улицам, выглядят так, будто за раз напялили на себя все самые дорогие вещи, висевшие в шкафу. Фальшивые улыбки и единственное стремление — быть лучше и богаче соседа. Я помню, как оказался здесь впервые десять лет назад. Тогда все это поражало меня. Огромные сверкающие здания на фоне тех хилых домиков, которые запомнились мне в родном Дистрикте. Нас было четверо, никто ни с кем не разговаривал. Всех нас трясло от страха перед грядущими Играми, хоть каждый и старался скрыть это. Мы молча таращились по сторонам, поражаясь сверканием солнца в стеклах домов и проезжающих мимо машин, диким буйством красок и гулом улиц. Уже тогда вместе с невольным восторгом в мое сердце закралась острая ненависть к Капитолию, ко всем этим людям, жившим на широкую ногу, пока моя семья, друзья и соседи загибались от голода и тяжелой работы. Тогда я не мог всерьез представить, что мне придется возвращаться сюда из года в год. Тогда я вообще втайне был уверен, что вытянул билет в один конец. Быть может, тем троим, включая Мейсили, на деле повезло куда больше, чем мне. Я бросаю короткий взгляд на Эну. Она прижимается лбом к холодному стеклу, ее рука покоится на сидении, и между нашими пальцами не больше пары дюймов. Я смотрю на это пустое пространство. Такое крошечное. Такое непреодолимое. В груди появляется тупая боль, как всегда бывает, когда случается что-то такое, на что хочешь, но не можешь повлиять. Желание прикоснуться к ней настолько сильное, что я почти чувствую холод ее бледной кожи. Больше всего меня угнетает тишина, молчание, неизвестность. Я обещал ей, что буду рядом, но не в силах сдержать свое слово. Я снова поднимаю на нее взгляд, прежде чем опять бессмысленно уставиться в окно.       Удивительно, но впервые за долгое время мне становится слишком уж тихо. В поезде я остаюсь в одиночестве. Эна уходит в свое купе, а я бесцельно брожу туда-сюда, не зная, чем себя занять. Не хочется признавать, но в этот момент я почти скучаю по никогда не затыкающейся Эффи. Я наливаю в стакан виски, кручу его в пальцах, глядя, как покачивается янтарная жидкость. Подношу к губам и отставляю, не сделав глотка. Закинув ноги на стол, как настоящий варвар из Дистрикта, включаю телевизор. Ожидаемо идет повтор Тура. В течение пятнадцати минут смотрю, как ряженые журналисты комментируют наряды капитолийцев, прогнозируют, что мода на красный продлится не меньше нескольких месяцев, поэтому можно без страха заказывать новые наряды. Затем мелькают фотографии с Тура. «Новая звезда Капитолия». «Золотая девочка Капитолия». «Победители покоряют сердца». Я кривлюсь, читая текст бегущей строки, и выключаю звук, чтобы не слышать смех и тупые комментарии ведущих. Поезд бесшумно скользит по рельсам мимо зеленых деревьев. Чем дальше мы отъезжаем от Капитолия, тем хуже становится погода, и я знаю, что совсем скоро солнечное тепло сменится на снежный холод Двенадцатого. Я откидываю голову, тарабаню пальцами по подлокотнику. Внутри разливается странное ватное чувство, оставляющее на языке неприятное послевкусие. Усталость и тревога, смешанные с непреодолимой и невыносимой скукой. От этого никак не убежать, но оно зудит под кожей, так что хочется впиться ногтями в ладони или стереть пальцы в кровь, разрывая мягкую обивку кресла и царапая металлические стены вагона. Лишь бы вырваться из ловушки собственного тела и разума. Я закрываю лицо руками. Какой же бред лезет мне в голову.       На платформе нас встречают репортеры, ослепляющие вспышками фотокамер. Мы наигранно улыбаемся несколько долгих минут, а потом наконец-то получаем право отправиться домой. Снег хрустит под ногами, а морозный воздух щиплет кожу. Я выдыхаю белый пар и щурю слезящиеся от холодного ветра глаза. По чему не скучал, так это по дурацкой погоде. Эна шагает вперед, опустив голову и будто не замечая моего присутствия. Я изредка поглядываю на нее и, сунув руку в карман брюк, касаюсь твердого уголка маленькой коробочки, лежащей там. Когда мы подходим ближе к Деревне Победителей, Эна замедляется и поворачивается ко мне. Я вопросительно приподнимаю бровь. — Можно к тебе? — вопрос звучит хрипло и неуверенно, даже как будто испуганно. Она прочищает горло и слегка поджимает губы, опуская взгляд. — Конечно, золотце. В душе разливается тепло, и я почти злюсь на себя за это. В какой момент она получила такую власть надо мной? Столько лет я жил в одиночестве, никогда не стремясь оказаться в чьем-то обществе, и за какие-то несколько месяцев я стал нуждаться в ней, как в кислороде. Я сглатываю вязкую слюну, чувствуя горечь на языке. Это пугает меня так же сильно, как и волнует.       Мы заходим в дом, и я включаю свет. Его желтоватое сияние заливает прихожую и дарит спокойствие. Вдыхаю полной грудью, наслаждаясь теплом после холода улицы. Скинув обувь и куртку, я прохожу на кухню, ставлю воду кипятиться. Эна меланхолично разглядывает пустоту перед собой и вздрагивает, когда я подхожу к ней слишком близко и осторожно дотрагиваюсь до ее руки. — Что с тобой произошло? — спрашиваю я, устав оттягивать этот момент. Пожалуйста, пусть это будет не то… — Произошло? — рассеянно повторяет она, фокусируя взгляд. — Да, в Капитолии. Что-то выбило тебя из колеи. Что? Эна вздыхает, но в ее глазах появляется осмысленность, она извинительно качает головой. — Можем оставить это на завтра? — она смотрит почти с мольбой и ловит мою ладонь, скользит кончиками пальцев по коже. Я всматриваюсь в ее лицо, и мне кажется, что она хочет сказать что-то еще, но не может решиться. Я покорно киваю. — Конечно. Я неуверенно переминаюсь с ноги на ногу, испытывая тревогу и легкое разочарование, выключаю закипевшую воду. Эна следит за мной, чуть склонив голову. — У меня есть кое-что для тебя, — наконец говорю я, снова подойдя к ней. — Правда? — она стряхивает с себя оцепенение и страх, преследовавшие ее последние несколько дней, натягивает легкую улыбку. Я чуть качаю головой, беру ее за руку и вкладываю коробочку в раскрытую ладонь. Эна поднимает на меня любопытный взгляд и, подцепив ногтем крышку, открывает скромный подарок. Поставив коробочку на стол, она рассматривает маленький серебряный кулон в виде крыльев, сжимая в пальцах тонкую цепочку. Ее губы приоткрываются, затем растягиваются в мягкой улыбке. — Это… очень красиво, Хеймитч, — говорит она. — Спасибо. Кто-то считает крылья символом свободы. Свободы, которой у нас никогда не будет. Так что этот кулон скорее является символом того, о чем она мечтаем, но до чего, вероятно, никогда не сможет дотянуться. И все, что я могу ей дать, — символ, иллюзия. Эту горькую мысль я не озвучиваю. — Позволишь? — спрашиваю я. Эна отдает мне кулон и поворачивается ко мне спиной, перекидывает волосы на одно плечо. Я делаю шаг к ней и надеваю украшение ей на шею, несколько секунд помучившись с карабином. Не удержавшись, мягко провожу пальцами по ее коже, очерчиваю выступающие позвонки. Эна поворачивает голову, сталкиваясь со мной взглядом. Свет искорками отражается в ее глазах, и я смотрю, словно завороженный. Я не могу объяснить эти чувства, эмоции, это состояние, но и не хочу задумываться об этом. Эна поворачивается ко мне, делает полшага, почти не оставляя между нами пространства. Ее пальцы сжимают ворот моей рубашки, и я наклоняюсь к ней, накрывая ее губы своими. Ее пальцы ложатся мне на затылок, перебирают волосы и не позволяют отстраниться. Жар проходит через все мое тело, я подхватываю ее на руки и усаживаю на край стола, не слишком бережно сжимая ее бедра. Она льнет ко мне, а я скольжу ладонями по ее талии, прижимая еще ближе к себе. Поцелуй грубый, обжигающий, страстный. Я кусаю ее губы, сминаю скрытую одеждой кожу. Воздуха становится катастрофически мало, я дергаю край ее кофты, скольжу ладонью по ее животу. Эна выгибается в спине, откидывает голову, и я целую ее шею, прикусываю кожу, срывая с ее губ тихий дрожащий вздох. Она такая маленькая и хрупкая в моих объятиях. Я скольжу губами по ее ключицам, целую линию челюсти. От каждого прикосновения по телу проходит электрический разряд. Фантазия неудержимо летит вперед, возбуждение почти болезненное, дышать тяжело. — Что ты делаешь со мной, золотце? — неразборчиво шепчу я ей на ухо. Эна расстегивает пуговицы моей рубашки, нещадно дергая ткань, слегка царапает ногтями кожу. Мышцы напрягаются под ее пальцами, я снова приникаю к ее губам. Мир плывет и кружится, становится нестерпимо жарко. Я провожу рукой вдоль ее позвоночника, ощущая, как по ее телу бегут мурашки. Эна тянется к пряжке ремня, резко дергает ее, и я, словно очнувшись, перехватываю ее руки, осторожно сжимаю ее пальцы, и отстраняюсь. Эна смотрит на меня то ли удивленно, то ли разочарованно. — Почему? — спрашивает она тихо. — Потому что я вижу, что ты не в порядке. Тебе это не нужно. — Я этого хочу, — возражает она. — Нет, золотце. Ты хочешь забыться, а это не лучший способ, — отвечаю я. Ее глаза мерцают в тусклом свете, и я, аккуратно заправляю выбившуюся прядь ей за ухо. Каждая мышца в теле подрагивает, разочарование зудит под кожей, но я не позволяю себе проявить слабость, делаю глубокий вдох. — Кажется, ты говорил, что все победители так делают. Алкоголь, наркотики или секс, — шепотом отзывается она. Я усмехаюсь и упираюсь руками в столешницу, снова оказываясь к Эне совсем близко. — Все, но не ты. — Почему? — снова спрашивает она и хмурит брови. — Потому что ты хочешь побеждать не других трибутов, а тех, кто отправляет их на бойню. Она вздрагивает и встряхивает головой. — Прости. — За что ты извиняешься, золотце? — интересуюсь я, склонив голову. — Будет ложью сказать, что мне не понравилось. Ее щеки вспыхивают, но Эна тихо смеется, и ее глаза искрятся. Она спрыгивает со стола, и я отстраняюсь, давая ей пространство. Эна дотягивается до кнопки проигрывателя, и кухню заполняет бодрая мелодия. — Потанцуешь со мной? — весело предлагает она. — Я терпеть это не могу, — вздыхаю я. — Я это знаю! Она хватает меня за руку, вытягивая в центр комнаты, и я подчиняюсь. Прикрыв глаза, она делает плавные движения плечами, откидывает волосы назад и поднимает на меня взгляд. Я притягиваю ее за талию к себе, прижимаю спиной к своей груди. Мы быстро движемся в такт музыке, дыхание сбивается. Не помню, когда последний раз танцевал так, когда последний раз забывал обо всем. Вероятно, никогда. Это не тот медленный, чувственный танец, что был в прошлый раз, это всплеск чувств, попытка затоптать, стереть то, что заставляет нас испытывать Капитолий. Очередная попытка ухватиться за иллюзию свободы, дотянуться до солнца. Мы кружимся, и стены комнаты смазываются передо мной, расплываются, превращаясь в пятно. Оступившись, я лечу на пол, утягивая Эну за собой. Столкновение с полом неприятное, но я смеюсь громко и так сильно, что начинают болеть ребра. Эна перекатывается на спину и смотрит в потолок, продолжая улыбаться. Сейчас я чувствую себя так, словно в живу в мире, где нет Капитолия и Игр, словно завтра не настанет, словно впереди все самое лучшее. Ничего из этого не является правдой, но сегодня я хочу в это верить. И она хочет. — Расскажи мне что-нибудь, — вдруг просит Эна. — Что? — Не знаю, что-нибудь. Чем ты занимался до Игр? Я задумываюсь на минуту, погружаюсь в воспоминания, а потом начинаю говорить. Я рассказываю про брата, про мать. Я словно снова оказываюсь в нашем старом пошарпанном доме, пахнущим сырым деревом и углем. Мать месит серое тесто в помятой железной посудине, а потом отправляет хлеб в духовку. Он выходит кислым и клейким, но никто не жалуется. Брат говорит о девочке, в которую влюблен, и я фыркаю в ответ на его слова о том, как ее черные волосы отливают красным на солнце. Мама старается слушать, но я вижу, что ей хочется спать, взгляд покрасневших и припухших глаз никак не может сфокусироваться на наших лицах. Эта картина меркнет, и я вспоминаю, как играл в мяч в пыли на дороге. Тогда времена были такими беззаботными… Я говорю даже о тех людях и вещах, которые, казалось, давно вымыты из памяти временем. Эна внимательно слушает, повернувшись ко мне. Я снова включаю огонь, чтобы заново вскипятить остывшую воду. Эна заваривает чай. Мы долго еще сидим на кухне, хотя стрелка часов давно переползла за отметку «12». — Останься у меня, если хочешь, — предлагаю я, когда она поднимается. — Хочу, — кивает Эна.       Мы поднимаемся в комнату, и я, сняв рубашку, бросаю ее в сторону. Эна устраивается на постели, рядом со мной, я накрываю нас одеялом. Мне кажется, завтра что-то изменится и сегодняшний вечер станет недосягаемым, нереальным. Я закрываю глаза. Эна скользит пальцами по моей ладони, рисуя на ней замысловатые узоры. В полусне она тихо шепчет:

— Не верь дневному свету,

Не верь звезде ночей,

Не верь, что правда где-то,

Но верь любви моей.

Слова едва различимы, но я чувствую, как замирает сердце в груди. И отчаянно хочу, чтобы этот день не заканчивался.       С приходом утра легкая атмосфера растворяется, будто туман, словно ее и не было. На улице холодно, с серого неба падают редкие снежинки. Мы идем в тишине по сонным блеклым улицам. Руками разгребаем снег, подлазим под забор и шагаем по сугробам, проваливаясь по колено, к знакомой трухлявой колоде. Эна ласково гладит ствол высокой сосны и поворачивается ко мне, не решаясь начать разговор. Я терпеливо жду. — Когда мы были в Капитолии, ко мне подошла женщина… Лола. В общем, она отвела меня к Сноу, и он снова предложил мне свою дружбу, — она внимательно смотрит на меня, будто пытаясь понять, что я об этом знаю. — И в чем она заключается? — спрашиваю я, не питая особой надежды. — Я должна буду развлекать капитолийцев в обмен на то, что моим близким не понадобиться надевать петлю на шею. Мария ведь покупает победителей, верно? — Верно, — глухо отвечаю я. Внутри меня темная пустота. Что делать? Что говорить? Все бессмысленно. — Ты об этом не рассказывал… Почему? В самом деле. Я пожимаю плечами и хмурю брови. — Думаешь, это бы тебе помогло? — Нет, вряд ли. Ты ведь никогда не был в этом, да? Никогда не… — Сноу убил всех, кого мог использовать против меня, — подтверждаю я. — Эна, я… Я осекаюсь. Что я? Что? Что? Что? Что я могу сделать? Ни-че-го. Я ничего не могу. Абсолютно. — Хеймитч, — зовет она. — Спасибо за вчерашний вечер. И за другие дни и вечера. Спасибо, что помог мне выжить на Арене и после нее, — ее голос срывается. — Ты лучшее, что было в моей жизни, правда. Я молча смотрю на нее, а потом качаю головой: — Прощаешься? Эна поднимает голову и глубоко вздыхает, затем кивает, подтверждая мою догадку. — Да, прощаюсь. Я сказала Сноу, что ты — просто мужлан без манер, один вид которого вызывает у меня отвращение. Так что я уезжаю в Капитолий и… — она не договаривает, это и не нужно. Я молчу, чувствуя, как холод распространяется по всему моему телу, а затем сменяется жаром. Эна стоит прямо, вскинув подбородок, но ее страх и боль отражаются в подрагивающих губах, в блеске непролитых слез, в сжимающихся и разжимающихся кулаках. — И… Когда? — с трудом выдавливаю я. — Через два дня. Я долго смотрю на нее, словно стараюсь навсегда запомнить ее светлые черты. Я знаю, что это значит, но все равно спрашиваю: — Почему сейчас? Здесь? Не через два дня на платформе? — Потому что это конец, — Эна мотает головой, жмуря глаза. — Список моих любимых и так слишком большой, а в твоем — пусто. У тебя никого нет, а значит, ты свободен. Я не надену на тебя оковы. Мы должны оставаться чужими, равнодушными друг к другу. Просто два победителя, два ментора. Не больше и не меньше. — Ты все решила, да? — спрашиваю я с раздражением и досадой. — Мое мнение ты не учитываешь? — Нет, — твердо отвечает она. — Не учитываю. Ты заслуживаешь жить свободно, насколько это возможно, потому что ты и так многое потерял, — Эна заглядывает мне в глаза. — Хеймитч, я лю… Не важно. Оставайся свободным от Капитолия, от Сноу, от всех этих идиотов. Зачем мне свобода, если с ней у меня не будет тебя? Этот вопрос я не озвучиваю. Хотя, кажется, готов надеть на себя любые цепи. Но не оставаться снова в одиночестве вместе с бутылкой. Только не теперь… Однако я просто стою, молча глядя на нее. Снег начинает падать с неба все сильнее, усыпая ее волосы и полушубок, снежинки искрятся в лучах бледного солнца. Внутри меня разверзается пустота от бессилия и осознания собственной никчемности. Сноу будет продавать ее тем, кто видит в ней красивую игрушку, кто хочет обладать ею, пока она не наскучит им. Сжимая пальцы на ее талии, наматывая волосы на кулак, кусая ее губы, они не будут любоваться светом, отражающимся в ее глазах, не будут говорить с ней о мертвых поэтах, не будут улыбаться только потому, что она улыбается. Мое золотце, моя маленькая охотница, милая певчая птичка... Не моя. И никогда моей не будет. Я ничего не могу сделать. Не могу защитить ее, не могу защитить ее семью. Та короткая жизнь, освещенная ее сиянием, закончилась, как и все заканчивается в этом мире, но теперь впереди ничего нет. — Эна, — я беру ее за руку, переплетаю наши пальцы. Я ненавижу Сноу, ненавижу капитолийских ублюдков! Все это ненавижу. Ненавижу, когда она плачет, а я не могу успокоить ее, сказать, что все будет хорошо, потому что не хочу лгать ей. А это — ложь. Поэтому я просто стираю холодную слезу, катящуюся по ее щеке. Она порывисто шагает ко мне, обнимает меня за шею, целует в губы. У этого поцелуя странный вкус. Соленый от слез и горький от осознания, что он — точка. Конец. Я кладу ладонь ей на затылок, не давая отстраниться, второй рукой скольжу по ее спине, углубляю поцелуй, желая запомнить каждую секунду. Ее губы холодные, но я целую их с нежностью и в то же время — с болезненной страстью, жгущей меня изнутри. Я цепляюсь за нее с отчаянием, желая лишь одного — никогда не отпускать. Эна прижимается ко мне всем телом, утыкается носом мне в шею, я заключаю ее в крепкие объятия, слегка покачивая. Я хочу сделать что-то, повлиять, изменить… Но ничего не могу. Ничего. Боль от этого такая сильная и оглушительная, что я не могу дышать. И я не могу представить, что чувствует Эна. Я теряю единственное хорошее в своей жизни, она же теряет все. — Еще увидимся, — сипло говорит она, утирая слезы и отстраняясь. — Конечно, золотце, — едва слышно отвечаю я. На долю секунды она вновь касается моих губ своими и тут же отшатывается, качает головой и обнимает себя руками. Я сжимаю ладонь в кулак, сдерживая желание поймать ее за запястье, снова притянуть к себе, не дать исчезнуть. — Я должна идти, — говорит она то ли мне, то ли себе. Не произнеся больше ни слова, последний раз заглянув мне в глаза, Эна уходит, исчезает из виду. Падающий снег скрывает ее следы, словно ее никогда здесь не было. Я долго стою неподвижно, дышать больно и бессмысленно. Она хочет сохранить мою свободу, но я явственно чувствую груз цепей на себе и едва могу его выдержать. Я достаю свой топор из колоды, заношу руку и бросаю его, вкладывая в это движение всю злость, ненависть, боль. Он со свистом рассекает воздух и застревает в жесткой коре дерева. Я зачерпываю снег и растираю лицо, почти наслаждаясь его ледяным покалыванием на коже.